В сумке Панкратки лежала тонкая, как месяц на ущербе, краюха и небольшая луковица.
– Ну и ну! – От досады Андрюха сплюнул. – Так они нас с голоду уморят.
– Как-нибудь перебьемся. Сейчас самое паршивое время. Старую картошку съели, новая не наросла. Всем есть нечего… Э-э, гляди, это же Баирка тетки Дарьи…
Связав одежду в узел и придерживая ее на плече одной рукой, в другой Баирка держал палку и боком двигался поперек реки. Вода была неглубокая, лишь кое-где доходило до пояса, но сильное течение мешало идти, сносило Баира вниз. Кое-как он добрался до отмели и уже бегом, поднимая брызги, выскочил на берег.
– Куда тебя черти несут! – сердито закричал Панкратка.
Не отвечая, Баирка натянул штаны и рубаху, для сугрева попрыгал сначала на одной, потом на другой ноге, лишь после этого сказал:
– Первый раз, что ли…
– Дожди же были, дурачок! После дождей, сказывают, и взрослые тонули.
Родился Панкратка всего на несколько месяцев раньше Баирки, а поругивал так, будто был старше на год, а то и на два. Привык дома над Акимкой и Аришкой командовать. Баирка никогда с ним не спорит. Вот и сейчас стоит, посмеивается. На черных, широкого разлета бровях дрожат, сверкают капли воды. Густые жесткие волосы лезут на глаза, кончики у них рыжеватые – отцвели на солнце. Роста он невысокого, но плотный, Панке перед ним, если бы стали бороться, пожалуй, и не устоять.
– Куда собрался? – все еще сердито допрашивал его Панкратка.
– Сарану копать… – Баирка поднял свою палку.
Оказалось, не палка – копарулька с железным лезвием на конце и выступом – ногой надавливать.
– Для сараны еще не время, – сказал Панкратка. – Она еще путем не цветет. Без цвета как ее найдешь?
– Немного найду. Я уже ходил. С молоком сваришь – вкусно.
– Лучше бы пас коров, как мы с Андрюхой. Сыт бы был.
– Я бы пас… Сестренку одну на целый день не оставишь. Маленькая.
После недавних дождей в степи поднялись травы. Колосился житняк, зеленел сочный пырей, рядом с ним тянулись к солнцу голубоватые стебли востреца и типчака, степь от них казалась сизой, ближе к реке среди белых солончаковых пятен пламенели синие ирисы; над густым разнотравьем торчали розоватые метелки ревеня и стебли железняка, унизанные малиново-сиреневыми мутовками мелких цветов; порхали бабочки, стрекотали кузнечики, на увале лениво пересвистывались суслики. Стадо двигалось медленно, усердно выпалывая степь, шум срываемой травы не затихал ни на минуту, казалось, кто-то беспрерывно шаркает подошвами по полу.
– Вон и саранки, – сказал Баирка. – Сразу две.
Издали саранки напоминали две капли свежей, живой еще и трепетной крови. Солнечный свет сламывался на них, и они сияли дивной чистотой. Баирка раздвинул руками траву, тонкие стебли с узкими обвисшими листочками, лишенные опоры, закачались, но скоро выправились. Цветы недавно, может быть, только сегодня распустились, глянцевитые лепестки еще не успели завернуться острыми кончиками к стеблю, топырились в стороны, и было что-то в этом по-детски беззащитное.
Мягко и осторожно Баирка вдавил лезвие копарульки в землю, наклонил черенок на себя. Затрещали корни травы, песчаный ком рассыпался, из него выпала белая плотная луковица. Рядом легла вторая. Баирка торопливо отряхнул их и опустил в карманы. Один цветок отдал Панкратке, второй – Андрюхе:
– Ешьте.
Андрюха обобрал губами лепестки, пресноватые на вкус, и ему сразу же захотелось есть.
По дороге к речке нашли еще пять или шесть саранок.
Бормотуха облизывала нагретые солнцем камни. Попили воды. Андрюха поглядел на солнце – до обеда далеко…
– А что у сараны вкуснее, цветок или луковица? – спросил он у Баирки.
Тот – молодец парень, догадливый – полез в карман. Но Панкратка не дал ему вытащить луковицы сараны.
– Сиди. Больше-то, может, ничего и не найдешь. С чем домой явишься?
Вздохнув, Андрюха достал из сумки свои припасы.
– А что, Панка, этот хлеб, может, сейчас съедим, а твой – на обед?
– Давай, – согласился Панкратка.
Кусок разделили на три части. Хлеб был липкий, как жевательная сера. Ели его, запивая водой из Бормотухи. Съели и, не сговариваясь, разделили картофелины. Есть захотелось еще больше.
– У тебя, Панка, такой же хлеб?
– Смотри… – Панкратка достал краюху. – Давай попробуем.
Попробовали. На обед осталась одна-единственная луковица. Андрюха посмотрел на солнце. Оно не сдвинулось с места. Сколько ему еще подниматься до полудня? А сколько будет спускаться к закату…
– Пойду я, ребята. – Баирка поднялся, положил копарульку на плечо. – Мне тут сидеть некогда.
– Правильно, – сказал Панкратка, – иди.
Андрюха промолчал. Он сердился и на Баирку, и на Панкратку. Краюху-то Панкратка мог бы и придержать. Раздобрился, должно, Баирку своего покормить захотелось. А он… Помог хлеб съесть и подался. Ничего ему давать не надо было. Опять, как не дашь? Эх… Нет, надо где-то копарульку достать, такую же, как у Баирки. За день-то сколько можно сараны насбирать… Полные карманы или даже сумку набить можно, ешь – не хочу. От этих мыслей Андрюха повеселел. Но глянул снова на солнце и помрачнел.
Коровы понемногу придвигались к реке. Скоро они забредут в воду и будут стоять, пережидая жару. В это время можно поспать где-нибудь в тенечке. Да как заснешь, если жрать охота? Нет, надо что-то придумать. Разве в село смотаться? Может быть, курицы снеслись или мать на обед что-то наварила…
– Панка, ты есть хочешь?
– Хочу, а что?
– В деревню бы сходить…
– А коровы?
– Ну их! Ничего не сделается… Мы быстро.
Панкратка посмотрел в сторону села, будто прикидывая расстояние, перевел взгляд на коров:
– Если хлеб потравим – тогда что? Нельзя идти…
Про себя Андрюха уже решил – идти надо, тут его сейчас не удержала бы никакая сила. Разозлился.
– Оставайся, если ты такой.
– Один пойдешь?
– И пойду!
– Так иди… – Панкратка отвернулся.
Еще и обижается. Лучше бы на деда своего и на Баирку обижался. Ничего больше не сказав, Андрюха окунул голову – для прохлады – и пошел. Шагал и ругал Панкратку, но чем больше ругал, тем муторнее становилось на душе. Надо было уговорить. Оглянулся. Панкратка сидит, как сидел – спиной к нему. Завредничал. Теперь зови не зови – не пойдет.
Из степи накатывался зной, запах трав дурманил голову. Листья на тальниках и черемухе свяли, бессильно обвисли. Коровы стояли в воде, понурив головы, отбиваясь хвостами от паутов и мух. На лице у Панкрата выступил пот. Хотел было искупаться, тут же передумал. Когда один, неинтересно… Перешел в тень, срезал прут, сделал дудочку. Свистнул раз-другой, бросил.
Из-за реки прилетели какие-то птицы, сели неподалеку, качнув ветку, застрекотали. Панкратка подобрался к ним поближе, вгляделся. Так это же голубые сороки! Слышать о них Панкратка слышал, а не верил, что такие могут быть, думал: вранье. Никакое, выходит, не вранье, как есть голубые. По виду сороки как сороки, а цвет пера – будто у голубя, даже поярче, с синеватым отливом. И кричат по-своему. Дивные птицы… Жалко, что Андрюха ушел. Посмотрел бы…
Стоило подумать об Андрюхе, как тут же вернулась обида. Встал – и ушел, хорошие друзья так не делают. И почему это Андрюха может уйти, а ему – нельзя? Тоже встану и уйду. И черт с ними, с коровами.
Думал так, а сам знал, что не уйдет. Что он скажет бабушке, когда домой заявится? А если коровы хлеба потопчут, за кого возьмутся? За мать. Мать скажет: спасибо, сыночек…
От жары, от дум у Панкрата разболелась голова. Он прилег на траву, закрыл глаза. На кошачьих лапах подкралась дремота.
Проснулся от треска сучьев. Дедова нетель, поджарая и суетливая, чем-то похожая на самого деда, чесала бок о ствол черемухи. Дед все менял коров. Мне, мол, с моим понятием всякую держать не с руки, ведерницу надо. И довыменивался, без молока остался. Эта щука чесоточная, наверно, и на будущий год яловой останется. Кинул в нее палкой. Корова резво отскочила от куста, стала щипать траву.
– Эгей!
За кустами мелькнула пестрая рубаха. Андрюха! Бежит бегом. И рукой машет. Уж не случилось ли чего? Но нет, потное, распаренное лицо Андрюхи сияет, по боку колотит сумка. Не пустая.
С разбегу Андрюха плюхнулся на траву, радостно ухнул и, не дав себе отдышаться, зачастил сбивчивой скороговоркой:
– Ни за что не угадаешь, кого я сейчас видел… Спробуй?
Панкратка не отозвался. Обида на Андрюху всполыхнулась снова. Зубы заговаривает. Захотел – ушел, захотел – пришел. Что это такое?
Хмурого его вида Андрюха совсем не заметил.
– Не угадаешь, Панка… Батя мой с войны возвернулся! Подхожу я к своему дому, а с другой стороны мать шагает. Рядом с ней солдат. На ногах обмотки, на груди три медали побрякивают. Я в сторону, а она меня за руку ловит. Своих, мол, не узнаешь. Глянул и обмер – батя! – Андрюха повалился на спину, счастливо засмеялся, дрыгнул ногами, повернул голову, заглядывая Панкратке в лицо. – Угадай, что я принес? Ни за что не сдогадаешься!
Андрюха вскочил, достал из сумки пилотку с красной звездочкой, надел на голову, приложил к виску ладонь.
– Во! На, примерь.
Пилотка была линялой, крепко пахла мужским потом.
– А это что? – Андрюха держал на ладони складной нож с белой костяной ручкой. – Острый, не приведи бог! Батя им брился. Знаешь, он какой? Трахе… трафе… Ну, словом, немецкий. Теперь моим будет. Ну, давай сядем. Тут и для тебя кое-что есть. – Из сумки Андрюха достал что-то завернутое в холстину, развернул на траве, в ней были хлеб и сало. – Гляди, хлеб какой… Не по-нашему стряпанный, кирпичом. А сало вовсе не сало, шпиком называется, потому что мериканское. Ешь, Панка. Я-то уже налопался. Наваливайся, Панка. Я бы еще там сидел, да они не дали, – сознался Андрюха. – Хорошо было с ними сидеть. Мать смеется, батя смеется… У бати два пальца оторвало. И несколько ребер перешибло. Ну, мать спрашивает: остальное-то все цело, ничего больше не оторвало? Батя ей отвечает: все вроде на месте, но проверить надо. Мать говорит: проверим. Вот он – на меня глазами показывает – уйдет и проверим. Этот хлеб и шпик мне завернула – иди покорми Панку. Сейчас, наверно, проверяет, нет ли у бати еще каких повреждений… Промежду прочим…