я и тоска, сам-друг.
Все мы давно б умерли,
да умереть недосуг.
И жаловаться некому
и не на кого пенять,
что жить —
некогда,
и бунтовать —
некогда,
и некогда — умирать,
что человек отчаялся
воду в ступе толочь,
и маятник умаялся
качаться день и ночь.
С. И. Чацкиной
И всем-то нам врозь идти:
этим — на люди, тем — в безлюдье.
Но будет нам по пути,
когда умирать будем.
Взойдет над пустыней звезда,
и небо подымется выше, —
и сколько песен тогда
мы словно впервые услышим!
Памяти А. К. Герцык
Играй, Адель,
Не знай печали.
И голос окликнул тебя среди ночи,
и кто-то, как в детстве, качнул колыбель.
Закрылись глаза. Распахнулись очи.
Играй, Адель! Играй, Адель!
Играй, Адель! Не знай печали,
играй, Адель, — ты видишь сны,
какими грезила в начале
своей младенческой весны.
Ты видишь, как луна по волнам
мерцающий волочит шарф,
ты слышишь, как вздыхает полночь,
касаясь струн воздушных арф.
И небо — словно полный невод,
где блещет рыбья чешуя,
и на жемчужных талях с неба
к тебе спускается ладья…
И ты на корму, как лунатик, проходишь,
и тихо ладьи накреняется край,
и медленно взором пустынным обводишь
во всю ширину развернувшийся рай…
Играй, Адель! Играй, играй…
И отшумит тот шум и отгрохочет грохот,
которым бредишь ты во сне и наяву,
и бредовые выкрики заглохнут, —
и ты почувствуешь, что я тебя зову.
И будет тишина и сумрак синий…
И встрепенешься ты, тоскуя и скорбя,
и вдруг поймешь, поймешь, что ты
блуждал в пустыне
за сотни верст от самого себя!
Каждый вечер я молю
Бога, чтобы ты мне снилась:
До того я полюбилась,
Что уж больше не люблю.
Каждый день себя вожу
Мимо опустелых комнат, —
Память сонную бужу,
Но она тебя не помнит…
И упрямо, вновь и вновь,
Я твое губами злыми
Тихо повторяю имя,
Чтобы пробудить любовь…
«Приобрела я человека от Господа»,
И первой улыбкой матери
На первого в мире первенца
Улыбнулась Ева.
«Отчего же поникло лицо твое?»
— Как жертва пылает братнина!—
И жарче той жертвы-соперницы
Запылала ревность.
Вот он, первый любовник, и проклят он,
Но разве не Каину сказано:
«Тому, кто убьет тебя, всемеро
Отмстится за это»?
Усладительней лирного рокота
Эта речь. Ее сердце празднует.
Каин, праотец нашего племени
Безумцев — поэтов!
Как воздух прян,
Как месяц бледен!
О, госпожа моя,
Моя Судьба!
Из кельи прямо
На шабаш ведьм
Влечешь, упрямая,
Меня, Судьба.
Хвостатый скачет
Под гул разгула
И мерзким именем
Зовет меня.
Чей голос плачет?
Чья тень мелькнула?
Останови меня,
Спаси меня!
Как неуемный дятел
Долбит упорный ствол,
Одно воспоминанье
Просверливает дух.
Вот все, что я утратил:
Цветами убран стол,
Знакомое дыханье
Напрасно ловит слух.
Усталою походкой
В иное бытие
От доброго и злого
Ты перешел навек.
Твой голос помню кроткий
И каждое мое
Неласковое слово,
Печальный человек.
Я видел вечер твой. Он был прекрасен.
Как пламень в голубом стекле лампады,
В обворожительном плену прохлады,
Преображенной жизнию дыша,
Задумчиво горит твоя душа.
Но знаю, — оттого твой взгляд так светел,
Что был твой путь страстной — огонь и пепел:
Тем строже ночь, чем ярче был закат.
И не о том ли сердцу говорят
Замедленность твоей усталой речи,
И эти оплывающие плечи,
И эта — Боже, как она легка!—
Почти что невесомая рука.
Лишь о чуде взмолиться успела я,
Совершилось, — а мне не верится!..
Голова твоя, как миндальное деревце,
Все в цвету, завитое, белое.
Слишком страшно на сердце и сладостно,
— Разве впрямь воскресают мертвые?
Потемнелое озарилось лицо твое
Нестерпимым сиянием радости.
О, как вечер глубок и таинственен!
Слышу, Господи, слышу, чувствую, —
Отвечаешь мне тишиною стоустою:
«Верь, неверная! Верь, — воистину».
Жила я долго, вольность возлюбя,
О Боге думая не больше птицы,
Лишь для полета правя свой полет…
И вспомнил обо мне Господь, — и вот
Душа во мне взметнулась, как зарница,
Все озарилось. — Я нашла тебя,
Чтоб умереть в тебе и вновь родиться
Для дней иных и для иных высот.
Молчалив и бледен лежит жених,
А невеста к нему ластится…
Запевает вьюга в полях моих,
Запевает тоска на сердце.
«Посмотри, — я еще недомучена,
Недолюблена, недоцелована.
Ах, разлукою сердце научено, —
Сколько слов для тебя уготовано!
Есть слова, что не скажешь и на ухо,
Разве только что прямо уж — в губы…
Милый, дверь затворила я наглухо…
Как с тобою мне страшно и любо!»
И зовет его тихо по имени:
«Обними меня! Ах, обними меня…
Слышишь сердце мое? Ты не слышишь?..
Подыши мне в лицо… Ты не дышишь?!..»
Молчалив и бледен лежит жених,
А невеста к нему ластится…
Запевает вьюга в полях моих,
Запевает тоска на сердце.
На Арину осеннюю — в журавлиный лёт —
собиралась я в странствие,
только не в теплые страны,
а подалее, друг мой, подалее.
И дождь хлестал всю ночь напролет,
и ветер всю ночь упрямствовал,
дергал оконные рамы,
и листья в саду опадали.
А в комнате тускло горел ночник,
колыхалась ночная темень,
белели саваном простыни,
потрескивало в старой мебели…
И все, и все собирались они, —
возлюбленные мои тени
пировать со мной на росстани…
Только тебя не было!
Даль стала дымно-сиреневой.
Облако в небе — как шлем.
Веслами воду не вспенивай:
Воли не надо, — зачем!
Там, у покинутых пристаней,
Клочья не наших ли воль?
Бедная, выплачь и выстони
Первых отчаяний боль.
Шлем — посмотри — вздумал вырасти,
Но, расплываясь, потух.
Мята ль цветет, иль от сырости
Этот щекочущий дух?
Вот притянуло нас к отмели, —
Слышишь, шуршат камыши?..
Много ль у нас люди отняли,
Если не взяли души?
На каштанах пышных ты венчальные
Свечи ставишь вновь, весна.
Душу строю, как в былые дни,
Песни петь бы, да звучат одни
Колыбельные и погребальные, —
Усладительницы сна.
На самое лютое солнце
Несет винодел,
Чтобы скорей постарело,
Молодое вино.
На самое лютое солнце
— Господь так велел!—
Под огнекрылые стрелы
Выношу я себя.
Терзай, иссуши мою сладость,
Очисти огнем,
О, роковой, беспощадный,
Упоительный друг!
Терзай, иссуши мою сладость!
В томленьи моем
Грозным устам твоим жадно
Подставляю уста.
Не хочу тебя сегодня.