Разрыв во времени — страница 2 из 4

Несть числа повествованиям о потерях и обретениях.

Словно вся история человечества – одно большое бюро находок.

Возможно, все началось, когда Луна откололась от Земли – бледная, одинокая, настороженная, близкая и далекая, замкнутая, вдохновенная. Аутичная сестра-близняшка Земли.

Так возникли истории о близнецах. О парах, которых нельзя разлучить, но и вместе им быть невозможно. О лишениях и утратах, о кровной вражде и разбитых сердцах, о влюбленных, которые думали, что бессмертны, пока кто-то из них не ушел навсегда.

Легенды о рае – отчасти Луна, отчасти материнская утроба. Две планеты, летящие в космосе. Ракета-носитель. Атлантида. Эдем. Вальхалла. Дивный новый мир. Где-то должен быть еще один мир.

Мы вышли в море. Звезды плясали огнями на мачтах. Мы не знали, что звезды – те же ископаемые остатки, отпечатки прошлого, шлющие свет, как сообщение далеким потомкам, как последнюю волю.

Мы вышли в море. Мы думали, что плывем к краю света и перевалимся через край, подобно плоту, рухнувшему с водопада. Мы перевалимся через край и окажемся в месте, о котором мы знали, что оно существует, если нам хватит смелости его найти.

Оно должно быть где-то здесь.

Отсутствие отсутствующего. Недостаточность недостающего. Мы знаем, как это бывает. Каждое наше усилие, каждое дерзновенное начинание, каждый поцелуй, каждый удар в сердце, каждое письмо домой, каждое расставание и каждый отъезд – это отчаянный поиск того, что утрачено, среди того, что есть рядом.

Расстояние от Земли до Луны – 384 400 километров.

Это немного, если сравнить с расстоянием от Земли до Солнца – 149 600 000 километров.

Но если смотреть на них с Марса, кажется, будто бледная Луна и голубая Земля – две сестры, две близняшки, сидящие рядом, склонившись над книгой. Голова к голове. Неразделенные во времени.

Луна управляет приливами и отливами на Земле. Ежедневными ритмами нашей жизни. Благодаря Луне на Земле сохраняется устойчивый климат. Притяжение Луны стабилизирует наклон земной оси. Луна держит нас, не дает расшататься.

Нет никаких объективных причин для того, чтобы давнее разделение Земли и Луны, произошедшее за сотни миллионов лет до появления на Земле жизни, будоражило наше воображение. Но оно будоражит.

В календарном году тринадцать лунных месяцев.

На Луне время измеряется по-другому.

Луна совершает полный оборот вокруг Земли за 28 дней.

Словно она что-то ищет. Словно что-то она потеряла.

Давным-давно.

Действие второе

Движение вперед

Субботнее утро. Весенний день.

Бар «Овчарня» располагается на невысоком холме с видом на дорогу, что вела к шоссе. По ту сторону шоссе протекает река: река, как планы на будущее, как миллионы возможностей, река широкая, словно жизнь, когда ты молод и еще не знаешь, что планы, реки и возможности в конечном итоге выливаются в море где-то вдали, за горизонтом.

Но сегодня нет никакого «вдали».

Длинные столы в саду накрыты белыми скатертями. Над столами установлены легкие металлические арки, увешенные китайскими фонариками. Их зажгут после захода солнца.

Кло заново покрасил облупившиеся скамейки и прикрепил новые веревки к качелям-лодочкам, на которых так любят качаться парочки в вечерних сумерках.

В тот день Пердита разбудила Кло с утра пораньше и отправила по магазинам.

– И что мне ему купить?

– Придумай что-нибудь, включи фантазию.

– Так нечестно. Ты же знаешь, с фантазией у меня туго!

Кло – крупный парень. Высоченный и сложенный, как профессиональный борец. Одевается без затей: бейсболка козырьком назад, футболка, джинсы, заправленные в высокие черные кроссовки. Кло перерыл всю комнату в поисках своего телефона. Телефон был у Пердиты.

– Я вбила тебе в телефон список того, что надо купить, – сказала она. – Купи все по списку, а потом… просто смотри, что произойдет.

– Тогда ты молись за меня, чтобы что-то произошло.

Пердита налила ему кофе. Кло его выпил.

– Как получилось, что ты, малявка, заправляешь всем домом?

– Хочешь, уступлю тебе бразды правления?

Кло посмотрел на нее сверху вниз – он был на голову выше Пердиты. Он обнял ее. Она тоже его обняла. Он уже собрался уходить, но остановился в дверях.

– А что ты подаришь папе на день рождения?

– Губную гармошку.

– Вот почему я до этого не додумался?

Кло сел в свой «шевроле сильверадо», надел темные очки, включил музыку, открыл окно и поехал по извилистой пыльной дороге, ведущей к шоссе. Вдалеке, на горизонте, вырисовывались силуэты высоких городских зданий. Лучи солнца, отражавшиеся от стекла и стали, превращали дома в гигантские слитки золота. Воздух был свежим, еще по-утреннему прохладным, но уже стало понятно, что день будет жарким.

Субботнее утро. Весенний день.

АВТО ОТ АВТОЛИКА

Это был первый съезд с шоссе после округа Бэр.

Там стоял рекламный щит:

ВЫБИРАЙ СЕБЕ ТАЧКУ! ЛЮБУЮ ТАЧКУ!

Автолик был дельцом и пройдохой. Этакая хитрая бестия. Торговец до мозга костей, с хорошо подвешенным языком.

Автолик. Наполовину – Будапешт, наполовину – Нью-Джерси. Запредельная самоуверенность Старой Европы и бесшабашная наглость Нового Света.

Автолик: длинные волосы, собранные в хвост, козлиная бородка, ковбойские сапоги, галстук-шнурок. Наполовину мошенник, наполовину мудрец.

Поднятые двери-крылья «делореана» Кло приметил издалека. Он подъехал поближе, остановился перед «делореаном» и вышел из машины. Автолик стоял, склонившись над двигателем, расположенным сзади. Пар от радиатора окутывал его щуплую фигуру густым туманом.

– Это машина из «Назад в будущее»?

Автолик выпрямился и прищурился, внимательно изучая добродушное, открытое лицо Кло, который стоял, держа в руке темные очки и возвышаясь над низкой машиной и ее невысоким владельцем.

– Есть молоток?

– Собираетесь бить молотком эту красавицу?

– Собираюсь расколотить себе голову. Прохиндей, который продал мне эту машину… он меня обманул. Я слишком честный человек.

– Если хотите, могу вас подвезти куда нужно.

– У тебя славная тачка. Люблю «шевроле». Смотрю, совсем новая.

– Да… прошлый год у нас в «Овчарне» выдался очень даже удачный. Вы бывали у нас?

– В «Овчарне»? Так это твой бар?

– Ну, да… то есть бар папин, а я его сын.

Автолик вытер руки влажной салфеткой, закрыл «делореан» и уселся в машину Кло.

– Кожа с прострочкой… и все так чисто. Мне нравится.

– Папа всегда говорил, что даже если ты ездишь на старой, раздолбанной колымаге, все равно за ней надо ухаживать. Я усвоил этот урок, когда мы еще были бедными. А теперь мы богатые.

– Я думал, американская мечта давно сдохла, и богатеют только богатеи… или политики.

– Да никакие мы не богатеи. У нас просто скромный семейный бизнес, но да, дела идут хорошо.

– И куда вы направляетесь, молодой человек?

– В город. У папы сегодня юбилей, семьдесят лет. Будут гости. Сестра отправила меня за покупками. Надо купить кое-что для праздника и подарок для папы. Что-то необыкновенное, от сына – отцу. Но что, ради Господа Бога и всех святых, мне ему подарить?

– Ты веришь в Бога? Твой отец верит в Бога?

– Меня воспитали на Библии. Сейчас мы уже не так часто бываем в церкви, но я верю, что все в руках Божьих.

– Ты веришь, что Бог дает людям то, что им нужно?

– Конечно, верю. Папа всегда говорит, что Бог послал нам мою младшую сестренку, хотя она та еще язва.

Автолик кивнул.

– Думается, что сегодня как раз такой день. Божий промысел в действии. Бог послал тебе меня.

– Вообще-то я вам помогаю!

Автолик снова кивнул. Потом достал из кармана фляжку и сделал большой глоток.

– Будешь виски?

– Я за рулем.

– Мой врач говорит, что мне каждый день надо чуток выпивать. Полезно для печени.

– Ну, так пейте, раз надо.

– Кстати, тебя как зовут?

– Кло.

– Рад познакомиться, Кло. Сегодня удачный день, даже не сомневайся.

Субботнее утро. Весенний день.

Пердита увидела, как папа стоит на стремянке. В руке – молоток, во рту – гвозди. Она думала, он еще спит. Она налила в кружку свежий кофе и вышла в сад, чтобы поздравить папу с днем рождения.

Сколько она себя помнила, Паст трудился не покладая рук, чтобы «раскрутить» бар. В «Овчарне» подавали не только закуски, но и самую настоящую еду: лучший в округе рыбный суп, крабы в панцирях, рис с горошком, тушеная фасоль. Ехать сюда из города было не близко – вдоль берегового вала, где бакланы предсказывают погоду, – но оно того стоило.

В самом начале Паст почти все делал сам; чинил высокие ставни, добывал куски кованой балконной решетки, чтобы восстановить балюстраду, опоясывающую все здание.

Он ни на секунду не оставлял Пердиту одну. Даже когда ему надо было работать, он сажал ее в рюкзак у себя за спиной. Однажды ее уже бросили, но больше не бросят. Никогда в жизни. По ночам она спала в его комнате, и он рассказывал ей старые сказки о любви и потерях. Она была еще маленькой и не понимала их смысла. Но она слушала его голос.

Когда она подросла, Паст научил ее играть на пианино, и они вместе слушали музыку, на которой вырос сам Паст: женские группы вроде «Marvelettes», бунтарский рок, Боба Дилана, Джоан Баэз и Марвина Гэя, которого Паст любил больше всех.

Пердита вышла в сад. Ее отец наблюдал за птицами в небе.

– С днем рождения, папа.

Он приобнял ее за плечи.

– У меня для тебя подарок.

– У тебя – для меня? Но ведь день рождения не у меня.

Паст достал из кармана потертый бархатный мешочек.

– Это от твоей мамы. Я ждал, когда тебе исполнится восемнадцать, но мне самому стукнуло семьдесят. Не хотелось бы испустить дух и не вручить тебе это собственноручно.

– Ничего ты не испустишь.

– Смотри. – Паст высыпал содержимое мешочка ей прямо в руки.

Пердита молча смотрела на сверкающую красоту – холодное пламя, сотворение мира. Пласт времени. Вот что такое бриллианты.

– Они настоящие?

– Да. Самые что ни на есть настоящие бриллианты.

– Значит, мама была не бедной.

– Думаю, очень не бедной.

Пердита держала бриллианты, как мама когда-то держала ее саму – двумя руками.

Из глаз потекли слезы.

– Не плачь, – сказал Паст. – Тебя любили тогда, и тебя любят сейчас. Разве этого мало?

Пердита покачала головой и вытерла слезы тыльной стороной ладони. Она была в таком возрасте, когда ты иногда уже взрослая женщина, а иногда – еще ребенок.

– Я надену его сегодня, – сказала она. – На твой праздник.

– До сих пор не пойму, и зачем мы устраиваем этот праздник. Столько мороки!

– Какой смысл становиться старым, если не веселиться на праздниках?

– По-твоему, я старый?

– Старый, – сказала Пердита и поцеловала его в щеку. – Но еще крепкий.

– Может быть, я и старый, но все равно я танцую лучше тебя.

Она подняла руку и легонько шлепнула его по макушке – Паст был таким же высоким, как Кло, на голову выше Пердиты. Потом она взяла его за руку, и пару минут они танцевали и пели. Паст щелкал пальцами и задавал ритм, а Пердита вела мелодию. Умчи меня на Луну, мы будем играть среди звезд…

– Моя мама хорошо танцевала?

– Она хорошо пела. Она написала для тебя ту песню. Самую первую песню, которой я тебя научил.

– Она правда ее написала? Сама?

– На нотном листке все записано от руки, ее почерком. Она прекрасно играла на фортепьяно. Эта песня – ее послание тебе. Споешь ее на празднике?

Пердита прекратила танцевать и покачала головой.

– Я спою все твои самые любимые песни.

– Пойдем репетировать. Девчонки уже приехали?

– Пока нет, папа. Еще рано.

Паст кивнул.

– Да, пожалуй. Я не спал всю ночь. Старость, как ты понимаешь, не радость.

– Ты бодр и здоров!

– У меня высокое давление.

– Тогда оставь всю работу мне с Кло, а сам отдыхай.

– Верный способ откинуть копыта – забросить работу.

– От чего она умерла? Моя мама?

Паст обнял Пердиту.

– Ты же знаешь, что я не знаю.

– Ты столько лет хранил эти бриллианты и не сказал мне ни слова. Может быть, ты еще что-то знаешь и не говоришь.

Паст рассмеялся.

– Думаешь, если бы я что-то знал, я бы тебе не сказал?

– А ты бы сказал?

Пердита не знала об «окне жизни». Она знала только, что ее мама умерла, и Паст ее удочерил. В церковной общине, давным-давно. Прошлое далеко-далеко. Дорога почти в восемнадцать лет.

Когда она спрашивала о маме, Паст говорил: «Она была очень хорошей женщиной».

Когда она спрашивала об отце, Паст говорил: «Мне о нем ничего не известно».

Когда она спрашивала у брата, Кло отвечал: «Спроси у папы».

Она перестала задавать вопросы, потому что уже поняла, что ответов на них не получит.

В небе кружили канюки, кружили с холодным, пронзительным криком. Словно что-то искали. Словно что-то они потеряли. Давным-давно.

Субботнее утро. Весенний день.

Кло врубил радио на полную громкость, словно пытаясь взорвать машину изнутри волной мощных двуствольных басов. Когда он останавливался на светофоре, его «шевроле» громыхал, металлический корпус вибрировал, воздух дрожал. Автолик поднес руку ко рту и заорал во весь голос:

– Съезд перед круговым перекрестком.

Кло перестроился в правый ряд и свернул.

– Ненавижу круговые перекрестки! Они начали появляться, когда я был маленьким. Мне нравится гнать по прямой. Где-нибудь остановиться, чего-нибудь выпить. А так поставил на автомат, и сиди – расслабляйся. Даже не надо рулить.

Кло, похоже, вообще не любил рулить. Он опирался руками на руль, как на парту. Длинные крупные пальцы барабанили в такт грохочущей музыке.

Автолик отпил еще глоток из фляжки и надел темные очки, чтобы не щуриться на ярком солнце.

– Скажу тебе одну вещь, которую тебе никто не скажет. Потому что больше никто не знает. Ты меня слушаешь?

Кло приглушил звук, и машину перестало трясти.

– Видишь ли, какое дело… Если бы круговые перекрестки придумали раньше, вся западная цивилизация развивалась бы по-другому.

– Прямо-таки вся?

– Вся как есть.

– Откуда вы знаете?

– Помнишь историю об Эдипе?

– Каком таком Эдди?

– Парень, который убил отца и женился на матери.

– О нем был сюжет на «Фокс Ньюс»?

– Нет, это случилось довольно давно. Эдип ехал по узкой дороге и повстречал старика в колеснице.

– Не знаю такую машину.

– Да не в машине он был, в колеснице. Этот старик – его звали Лай – был царем. Разумеется, он не желал уступать дорогу какому-то наглому молокососу. А Эдип – парень вспыльчивый, протодемократ, никакого почтения к возрасту и царским регалиям, дорогу тоже не уступает. В общем, дело дошло до драки, и Эдди убил старикашку.

– У него было разрешение на оружие?

– Он просто ударил его по башке.

– Как-то неуважительно.

– Ты послушай! Все произошло на перекрестке. На перепутье трех дорог. Если бы они еще тогда изобрели круговое движение, то и беды не случилось бы. По правилам, ты проезжаешь первый, я – за тобой. Понимаешь?

– Да. И что?

– Что значит «и что»? А как же Фрейд? Теория психоанализа, одна из важнейших в западном мире, а ты говоришь: «И что»?

– Никогда о такой не слышал.

– Эдипов комплекс! Мужики вовсю убивают отцов и женятся на матерях.

– Где же вовсю? Я вот не знаю ни одного, который так сделал хотя бы раз.

– А больше одного раза не выйдет при всем желании. Сколько у тебя комплектов родителей?

– В смысле, я о таком даже не слышал… Да, кто-то, может быть, спит со своей сестрой… Да, так бывает, но…

– Слушай! Это метафора. Соперничество и запретные желания. И невозможность изжить семейную мелодраму.

– Вы не сказали, что тот старик… царь… был его папой. А где была его мама? Прямо там, в той же машине?

– Да не в машине, а в колеснице! И там ее не было! Его мать-царица сидела дома, у себя во дворце. Эдип не знал, что старик – его папа. Его усыновила другая семья, и он думал, что он им родной. Ему предсказали, что он убьет своих родителей, а ему не хотелось их убивать, он их любил… Они с ним играли, когда он был маленьким, и купили ему собаку…

– Да, мой папа тоже со мной играл.

– Так что Эдди сбежал из дома. Он не знал, что он был приемным.

– Они ему не сказали? Моя сестра тоже приемная. Детям надо говорить правду.

– Согласен! Бедняга Эдди сбежал, чтобы предсказание не сбылось, но от судьбы не уйдешь. Прямо по дороге он убивает родного отца.

– Нехорошо получилось.

– Ага… В общем, он убивает Лая и идет в город Фивы. Козырное место: бары, клубы, роскошная жизнь. Но тут выясняется, что Фивы тырроризи… террорызы… терроризирует, что твоя мафия, некое чудище по имени Сфинкс.

– Сфинкс? Как фирма белья?

– «Спанкс» – фирма белья. А Сфинкс была женщиной… Ну, ты знаешь такую породу: наполовину чудовище, наполовину Мэрилин Монро. Сфинкс исходила из своей собственной женской логики, вполне разумной с ее точки зрения и совершенно безумной с точки зрения всех остальных. Каждому, кто проходил мимо, она предлагала такую сделку: садись, выпей вина и послушай загадку. Если ты разгадаешь мою загадку, я оставлю Фивы в покое – у меня есть другие дела в другом месте. Если не разгадаешь, я откушу тебе голову.

– Знаю я таких женщин!

– Эдип разгадывает загадку, благодарные жители Фив избирают его своим царем, и он женится на Иокасте, царице. Она-то теперь овдовела и может вновь выйти замуж. Но Иокаста была его матерью!

– Бедный парень. И что было дальше?

– У Эдипа и Иокасты, его родной матери, родилось четверо детей. Две девочки и два мальчика. Хорошие детки. Немного психически неустойчивые, но это обычные последствия инцеста. А в общем и целом вполне нормальные. А потом в городе началась эпидемия чумы, и какой-то назойливый оракул, в каждой бочке затычка, объявил, что чума будет свирепствовать до тех пор, пока не отыщут убийцу Лая. В те времена люди не знали о вирусах. Считалось, что боги насылают на нас болезни в качестве наказания.

– Сейчас так говорят про СПИД. Даже я понимаю, что это бред, хотя я ни разу не врач.

– Понимаешь, сынок, в чем дело: прогресс происходит не с каждым.

– Тут я с вами согласен. Посмотрите на это ржавое корыто впереди нас. И оно еще едет!

– Возможно, сделано в Фивах. В общем, Эдип затевает расследование, и все улики указывают на… него самого! Представь, каково ему было.

– Хреново.

– Не то слово, хреново. Его жена, или мать, или жена-мать, Иокаста бросилась в спальню… В спальню! Сколько оттенков значений! В общем, бросилась она в спальню и там повесилась. Эдип срезал веревку, снял с Иокасты брошь и выколол себе глаза.

– Что, правда?

– Правда. И вся эта история… ключевой аспект западного мышления, миллиард невротиков, миллион психотерапевтов и мудаков, теория литературы, вся эта тревожность, весь этот гонор…

– Теперь его запросто лечат антибиотиками.

– Гонор – это не гонорея.

– Я же сказал, я ни разу не врач.

– В общем, ничего этого не случилось бы, если бы уже тогда изобрели круговые перекрестки.

– Вот же блин!

– Но в круговых перекрестках нет глубины и поэзии, да? В смысле, никто же не скажет всерьез: «Я стою на круговом перекрестке жизни». Нет, везде перепутья. В крайнем случае, перекрестки.

– Вы о чем?

– Сверни на следующем съезде, сынок. И мы дома.

Теперь Кло увидел вывеску. «АВТО ОТ АВТОЛИКА».

– Ой! А я о вас слышал! Вы Автолик! Тот самый! У вас автомобильный музей! Мы переехали из города вскоре после того, как вы тут появились. Вы из Детройта, да?

– Да! Хочешь посмотреть музей?

– У меня нет времени.

– Какой смысл во времени, если его никогда нет?

Кло припарковал «сильверадо», и они с Автоликом выбрались наружу. Из гаража, задним ходом на открытом джипе, выехал молодой парень. Настоящий красавчик.

– Как-то неровно идет! – крикнул Автолик.

– Так мотор-то дерьмовый, – крикнул парень в ответ. Он был в рабочем комбинезоне, заляпанном машинным маслом. На шее болтались массивные защитные очки. Парень заглушил двигатель и вылез из джипа.

– У меня к тебе дело. Нужно отбуксировать «делореан».

– Опять?!

– Кло… это Зель. Мой помощник, – сказал Автолик. – У нынешней молодежи лишь две разновидности. Либо бульдозеры с мозгами, как щебень, либо выпускники вузов, не чуждые ручного труда. Зель как раз из таких. Умный, страшное дело. Все время читает.

– Моя сестра тоже все время читает, – сказал Кло. – Слушай, я тебя, кажется, видел в «Овчарне».

Зель уставился в пол, словно тот имел сообщить ему нечто важное.

– Ну, в юности я тоже много читал, – сказал Автолик. – Чтение хорошо развивает речь. И обогащает словарный запас. Этот джип, кстати, принадлежал Эрнесту Хемингуэю.

– Запасная канистра принадлежала, да, – буркнул Зель.

Автолик пропустил эту реплику мимо ушей.

– Армейский джип тысяча девятьсот сорокового года. Эрнест Хемингуэй. Писатель. Во Вторую мировую служил в американской армии. В звании майора. Участвовал в освобождении Парижа. Проехался на этом джипе по всей рю де л’Одеон. Искал тот книжный. «Шекспир и компания».

– Про Шекспира я слышал, но не знал, что он был владельцем книжного магазина.

– Как я понимаю, ты не особый любитель читать, да? Вот держи-ка подарочек.

Автолик выудил из кармана потрепанную книжку в мягкой обложке, уже распадавшуюся по листочкам.

– «И восходит солнце». Эрнест Хемингуэй.

– Спасибо. Отдам сестренке.

– Нет, оставь у себя. У меня дар предвидения: когда-нибудь ты мне скажешь спасибо за эту книжку. А теперь я тебе покажу, что тут есть. Это «понтиак» Мэрилин Монро. Если хорошенько принюхаться, еще можно унюхать «Шанель № 5».

Когда Кло отошел, Автолик схватил Зеля за грудки.

– Хочешь пустить меня по миру? Он покупает «делореан».

– Он?!

– Я могу продать что угодно кому угодно, были бы у них деньги. Надо притащить «делореан».

– Ну ты и жулик.

– С детства мечтал стать жуликом. Это мое призвание.

– Я не могу ехать за «делореаном». Сегодня мне надо уйти пораньше. Я же тебе говорил.

– Из-за того, что сегодня приедет твой папа? За «Меркурием»?

– Да какой это «Меркурий»? Конструктор с поддельной документацией.

– Вот когда ты мне скажешь, что есть настоящего в этом мире аватаров и клонов, массового производства, репродукций и трехмерной печати, тогда и будешь рассуждать о подлинности и фальшивках. Нашелся мне умник.

– Да мне все равно. Потеряет он деньги, и поделом. Я не поэтому уезжаю пораньше.

Зелю было двадцать с небольшим, совсем с небольшим. Стройный, но широкоплечий. Пышные длинные волосы собраны в хвост, как у девчонки. Когда что-то его беспокоило, он хмуро рассматривал свои ладони, словно читал по ним, что делать дальше. Он уже больше года жил в гараже у Автолика. Просто однажды приехал на стареньком мотоцикле «Роял Энфилд», который сам же и модернизировал, и остался.

Автолик, отнюдь не святой человек, дал парню работу, а позже, когда увидел, что тот спит на кусках поролона, остающегося после ремонта машин, выделил ему угол в гараже. Зель много работал, читал свои книжки, почти никуда не ходил.

– Тебе надо с ним помириться. Он постоянно о тебе спрашивает.

– Он мой отец. Если захочет мириться, он знает, где меня найти.

– У меня пятеро детей. Я с ними не общаюсь.

– Ты мне не говорил, что у тебя есть дети.

– А я должен тебе рассказывать о моих детях? Мы что, собираемся пожениться? Я тебе лучше другое скажу, поважнее. Сожаления об ошибках настигают нас сами. Не надо гнаться за ними специально.

– Ладно, хватит о моем отце. Ты разрешил мне взять британский родстер.

– Я разрешил? А зачем тебе он?

Зель покраснел.

– У меня свидание.

– С кем?

– Это секрет.

– Я тебе друг или кто?

Зель долго молчал. Потом тихо проговорил:

– Извини, я… кажется, я волнуюсь.

Автолик ухмыльнулся и хлопнул его по плечу.

– Да о чем тут волноваться?! Она точно не устоит. Но в родстере нет заднего сиденья. Как же вы справитесь?

Зель опустил голову.

– Она не такая.

– Давай без вранья. Вранье, оно для политиков, а мы нормальные люди.

– Мне нужно что-то полегче, чтобы не так съедало бензин. Она защитница окружающей среды.

– Тогда прогуляйтесь пешком.

– Я всю ночь провозился с этим несчастным родстером.

Кло вышел из музея.

– И любую из этих машин можно взять напрокат?

– Да, сэр. В комплекте с музыкой. Зель! Включи-ка нам радио в этой ретромалышке.

Зель нажал на бакелитовую кнопку. Из динамиков грянул «Rock Around the Clock». Автолик подхватил Зеля под руку прежде, чем тот успел отскочить.

– Кло, Кло… Выбирай, что тебе нравится. Всего доллар в час.

– Один доллар?!

– Ну, остальные пятьсот, или тысячу, или две тысячи мы проведем как пожертвования музею. Лучше наличными, если ты понимаешь. Мне нравится быть не в ладах с законом.

Кло протянул руку для рукопожатия.

– Знаете, было приятно с вами познакомиться, все дела… Я потом привезу папу… А сейчас мне надо ехать. Сестра только что мне написала, и…

Автолик вдруг хлопнул себя по лбу.

– У меня есть идея! Что подарить твоему папе!

– Что?

– Я продам тебе «делореан».

– Вы сами сказали, что продавец вас обманул.

– Да, меня обманули! Я продам его за полцены. Я сам заплатил сто тысяч. Реальная цена – пятьдесят. А тебе уступлю за двадцать пять.

– Он стоит сломанный на шоссе!

– До вечера мы его доведем до ума. Твоему отцу семьдесят?

– Семьдесят.

– Ему разве не хочется вспомнить молодость, повернуть время вспять? Сестра сказала тебе, чтобы ты включил фантазию. Зуб даю, она даже не подозревает, что ты додумаешься до «делореана». Нет, сэр! Зато теперь ей будет ясно, кто из вас двоих босс. Это не просто автомобиль. Это машина времени! Ты покупаешь время, а кому не захочется получить время в подарок на семьдесят лет?!

– Вы так думаете?

– Я не думаю, я знаю. Отлично! Дай пять! Давай спляшем…

Автолик схватил Кло за руку и принялся выплясывать под «Рок круглые сутки». Это было как танец с огоньком зажигалки на ветру.

– Эй! Я не танцую с парнями! Вы что, гей?

– Я похож на гея?

– Вы как-то странно жестикулируете руками.

– Я служил в театре кукол. МОИ ПОЗДРАВЛЕНИЯ, КЛО!

Праздничный вечер

Раз! Два! Три! Четыре!

Если хочешь узнать, любит он или нет – все в его поцелуе.

«Отчужденные» спели отлично. Свой стиль они называли «хиллбилли соул-банджо», с барабаном, электрогитарой и мелодикой, характерной для женских групп. У них был еще контрабас, на котором играли исключительно пальцами, и синтезатор. Каждый аккорд, словно часть партитуры для труб Судного дня. Паст такое умел.

Холли, Полли и Молли назвались «Отчужденными», потому что в младенчестве их подкинули в «окно жизни». Сначала они назывались «Сиротами», но это было уже совсем грустно.

К тому же, рассуждала про себя Пердита, в буквальном смысле ХоллиПоллиМолли – никакие не сироты. Сироты – это дети, чьи родители умерли. Девочки были подкидышами, брошенными детьми. Но кто станет слушать женскую группу под названием «Брошенные дети»?

А потом Холли прочла в школе статью о шести степенях отчуждения, и поскольку все трое обожали виниловый ретросоул вроде «Трех степеней»… и родители бросили их, как чужих, название родилось само собой.

ХоллиПоллиМолли – китаянки-тройняшки.

Так никогда и не выяснилось, кто подбросил их в «окно жизни» в Гуанчжоу. Всех троих удочерила семья английских миссионеров. Их отец, баптистский священник из Хай-Уикома, долгое время служил в Китае, а потом поселился в Новой Богемии. У него были свои собственные соображения о конце света, с которыми Паст категорически не соглашался, но – Апокалипсис, или Армагеддон, – это отнюдь не мешало им быть друзьями.

ХоллиПоллиМолли были на год старше Пердиты. Они знали друг друга с детства, и в самом начале, когда Паст еще ходил в церковь, он брал с собой и Пердиту.

Холли сильно заикалась. Паст первым заметил, что она не заикается, когда поет, и чтобы помочь ей преодолеть стеснение (она ужасно стеснялась своего заикания), он стал учить девочек петь старый соул, аккомпанируя им на пианино.

В то время он еще не утратил веру, но за последние десять лет от былой веры не осталось уже ничего. Мир становился мрачнее, не ярче. Бедные становились еще беднее, богатые – еще богаче. Люди убивали друг друга во имя Божье. Что же это за Бог, если он поощряет верующих изображать кровожадных персонажей «Мира Воркрафта», рубящих друг друга в фарш?

Если это конец времени, пусть оно открывает ответный огонь в вечность. Пусть его больше не будет.

Паст считал так: весь смысл времени в том, что когда-то оно закончится. Если время продолжается вечно, это уже не время.

И во что тогда верить?

Но Пердита знала, во что верить. Она верила в себя.

ХоллиПоллиМолли помогали друг другу застегивать молнии на концертных платьях. Пердита чистила зубной щеткой свои розовые замшевые туфли.

– Как думаешь, мне идти на свидание с твоим братом? – спросила Холли. – Он меня пригласил.

– Кло? Он тебя старше в два раза!

– Мне нравятся мужчины постарше.

– Вряд ли стоит идти на свидание с парнем, которому уже за тридцать и он до сих пор живет с папой, – сказала Полли.

– Он не живет с папой. Он управляет семейным бизнесом.

– Он так сказал? – Пердита скорчила рожу в зеркало, перед которым Холли красила губы.

– Ну, по-моему, он милый.

– Никакой он не милый.

– Он твой брат. Тебе трудно судить.

– Он голосует за республиканцев и не может сдать экзамен по бухучету.

– Я неплохо считаю, буду считать за двоих. Ты чего такая злая?

– Она волнуется. Сейчас приедет ее парень.

– Он не мой парень!

Сестры обнялись и пропели хором:

– Если хочешь узнать, любит она или нет – все в ее поцелуе.

Пердита густо покраснела и склонилась над туфлями.

– Не дразните его, хорошо? Он стеснительный.

– Это он стеснительный или ты?

Пердита резко выпрямилась.

– Это так странно. Он просто парень. Я просто девушка. Это настолько нормально, что даже жутко. Как будто ешь яйцо всмятку… С вами бывало такое, что вы едите яйцо, смотрите на него и думаете: «Вот яйцо всмятку, вот подставка для яйца, ложка, тост, соль и где-то на заднем плане, вне поля зрения, курица, снесшая это яйцо, и все это так странно»?

ХоллиПоллиМолли уставились на нее во все глаза. Пердита поняла, что с ними ничего подобного не происходило.

Она попробовала еще раз:

– Наверное, я неправильно объясняю. Просто… куда ни глянь… фильмы, книги, телесериалы, песни. Ну, вы знаете, как это бывает. Парень встречает девушку: «Ромео и Джульетта». Девушка встречает парня: «Великий Гэтсби». Девушка встречает гориллу: «Кинг-Конг». Девушка встречает волка: «Красная Шапочка». Девушка встречает педофила: «Лолита». Не лучший из вариантов. Парень встречает мать: «Царь Эдип». Тоже не лучший из вариантов. Парень встречает девушку с большими проблемами: «Спящая красавица», «Рапунцель». Девушка встречает парня с физическими уродствами: «Король-лягушонок».

Она замолчала. ХоллиПоллиМолли продолжали таращиться на нее. С яйцом ли, без яйца, она несла полную чушь.

– Ладно, давайте уже распеваться, – сказала она.

Зель вырулил со стоянки на темно-красном родстере MGB. Ему нравился родстер. Нравились спицевые колеса и хромированные диски, и большой деревянный руль. И потертые кожаные сиденья.

Ему вообще нравились классические автомобили со старыми радиолами. Он любил слушать радиостанции ретро. Подборки песен из любого десятилетия: пятидесятые, шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые. Выбирай любую – и слушай прошлое.

– Я не влюблена, так и знай…

Зель мчался вперед. Широкие дороги, узкие дороги, грунтовые дороги, проселочные дороги. Дороги, которые он себе вообразил. Дороги, которые, как он надеялся, были настоящими. Он проезжал здесь не раз. Оставлял мотоцикл у бара и стоял в дверях, слушал. Она пела в баре по пятницам.

Все толпились у сцены. Он не подходил близко. Он смотрел на нее сквозь толпу, словно в калейдоскоп.

На прошлой неделе она пригласила его на танец, и он мотал головой так, что дрожало все тело. Словно пес, вымокший под дождем.

Она не знала, где он живет. У нее не было номера его телефона и адреса его страницы в Фейсбуке. Иногда он не приезжал несколько недель кряду. А потом вдруг появлялся и снова стоял рядом с выходом, такой аккуратный, такой прямой и неподвижный, словно статуя из полированного металла.

Он никогда не знал, что говорить. Ей хотелось зацеловать его так, чтобы разогнать нерешительность, застрявшую комом у него в горле.

Но она пригласила его на праздник, и он сказал «да».

И вот он стоит у ворот, с волосами, заглаженными назад, в чистых джинсах и белой рубашке, маниакально отглаженной так, что на ней нет ни единой складки, словно ее обкололи ботоксом.

Пердита слышала, как он подъехал. Видела, как он стоит у ворот.

Она подошла к нему, но не сразу. Сначала надо было унять сердцебиение. Что я чувствую? Что происходит в моей душе? Почему что-то настолько личное и сокровенное, как секрет между мной и моею душой, не отличается от сокровенных секретов любого другого? Разве так может быть?

В том, что я чувствую, нет ничего нового, странного и удивительного.

Я себя чувствую совершенно по-новому, странно и удивительно.

И вот теперь они стоят, глядя друг на друга, под табличкой «Добро пожаловать».

Ей хочется, чтобы все, что должно случиться, уже случилось. Чтобы время вмешалось и освободило их. Чтобы у них все началось.

Ему хочется к ней прикоснуться, чтобы открыться ей в этом прикосновении – и она все поймет, и у них все начнется.

Она сказала:

– Привет.

Он сказал:

– Это тебе, – и протянул ей цветы.

Кло закончил развешивать флажки и гирлянды. Закатав рукава выше локтя, он сидел за столом с ХоллиМоллиПолли и пил диетическую колу. Они такие красивые, эти тройняшки. И в два раза младше него. Как там говорится? Зачем одну в тридцать шесть, когда можно двух в восемнадцать? А их вообще трое. Мне нравится.

Пердита с Зелем принесли большую тарелку сардин и крабов.

– Эй! Это ты! Я сразу понял, что это ты! – сказал Кло.

– Вы знакомы? – спросила Пердита у Зеля.

Зелю хотелось провалиться сквозь землю, но деваться было некуда.

– Он знаком с моим боссом.

Холли достала айпад.

– Давайте не будем сейчас говорить о работе. Я тут нашла интересную анкету. Ее составил какой-то старый, может быть, уже покойный белый психолог по имени Артур Арон. Называется «Эксперимент по созданию межличностной близости».

– Э?

– Вроде как, если ответить на все вопросы вместе с кем-то другим, то можно сразу влюбиться друг в друга, а потом пожениться.

– Нам нельзя пожениться. Мы сестры.

– Очень смешно.

– А в кого тут влюбляться?

– Влюбитесь в меня, – сказал Кло. – Я не возражаю.

– Да, но вдруг мы возражаем?

Полли в розовом. Молли в изумрудно-зеленом. Такие красивые, яркие. Холли, лидер группы, в темно-лиловом. С густыми черными волосами до пояса. Она постучала по столу.

– Ладно, ребята. Давайте начнем. Тридцать шесть вопросов. Если кто вдруг почувствует, что влюбляется в Кло, поднимайте руку, и мы сразу же прекратим. Пердита, ты с нами?

Зель украдкой взглянул на Пердиту. Она вообще на него не смотрела.

– Ладно, первый вопрос: если бы вы могли пригласить на обед любого, кого хотите, из любой эпохи, кого бы вы выбрали?

Полли: Мартина Лютера Кинга.

Молли: Дженис Джоплин.

Холли: Бога.

Молли: БОГА нельзя!

Холли: Почему?

Полли: Бог не ест, какой смысл приглашать его на обед?

Холли: Где в Библии сказано, что Бог не ест?

Молли: Зачем ему есть? Он же Бог.

Холли: А почему бы ему не поесть? Будь я Богом, я бы ела все время. Ешь сколько хочешь, и не толстеешь.

Полли: Давайте НЕ БУДЕМ о Боге!

Холли: Ладно, ладно! Пердита, а ты кого пригласишь?

Пердита: Миранду.

Молли: Какую Миранду?

Пердита: Это вымышленный персонаж. У Шекспира.

Холли: Вымышленных персонажей нельзя.

Пердита: Почему? Знаменитости тоже вымышленные персонажи. Если они живые, это не значит, что они настоящие.

Кло: Для меня слишком умно.

Пердита: Она вообще выбрала БОГА.

Кло: Хорошо, папа не слышит, как ты произносишь его имя всуе.

Пердита: Папа больше не верит в Бога. Разве он тебе не говорил?

Кло: ЧТО?!?!?

Холли: Мы играем в ИГРУ! Давайте новый вопрос. Когда вы последний раз пели вслух? Ну, это просто. Когда вы в последний раз плакали? Э‑э… Из-за чего вы в последний раз плакали? Нет, это личное.

Кло: Конечно, личное! Как же влюбиться, если не говорить о личном?

Холли: А ты что, не знаешь? Странно, что ты не знаешь! Любовь существует сама по себе. Взрывная смесь секса с отчаянием. Секса, потому что он все равно будет, а отчаяния, потому что ты одинок. А в КОГО ты влюбляешься, это не важно.

Кло: Сексом можно заняться вообще с кем угодно…

Холли: Нет, вы только послушайте!

Кло: А любовь – это другое. Папа любил маму, как Луна Землю.

Пердита: Он всегда так говорит.

Холли: Я просто рассказываю о последних открытиях ученых насчет любви.

Зель: Они все равно ничего не знают. Кто может знать о любви хоть что-то?

Кло схватил айпад.

– Последний вопрос. Закончите фразу: Мне бы хотелось, чтобы у меня был кто-то, с кем я могу поделиться…

Холли: Собакой. Хотя вопрос должен был бы звучать: «С КЕМ я могу поделиться собакой». Я очень-очень хочу собаку. Лабрадудля?

Кло: Собаку? А как насчет сходить в бар? Крутое свидание, приглушенный свет…

Молли: Мы и так делимся всей одеждой. Один гардероб на троих. Мне бы хотелось, чтобы у меня был кто-то, с кем НЕ НАДО делиться трусами.

Кло: «Апокалипсис сегодня»! Не хочу думать о ваших трусах… Ну то есть хочу. Но не в присутствии сестры.

Пердита: Ну, ты пошляк.

Кло: Зель меня понимает, да, Зель? Он приехал не ради выпивки и угощения.

Пердита: Это точно мой брат? Скажите мне, что это ошибка. Он приехал, потому что я его пригласила.

Кло: Да? Ты его пригласила поесть и выпить? Ну, тогда извини. Зель! Зель! Закончи фразу: Мне бы хотелось, чтобы у меня был кто-то, с кем я могу поделиться… Только без глупостей, здесь дамы.

Зель: Книгой. Я – книгой.

Пердита: Я тоже. Книгой.

ХоллиПоллиМолли захихикали и отвернулись – незаметно настолько, насколько это возможно проделать тройняшкам, одетым в розовое, изумрудно-зеленое и лиловое, – чтобы не смущать Пердиту.

Зель: Какой книгой?

Пердита: Я сейчас читаю книгу, которую дал мне папа. В девятнадцатом веке написана. Автор – Торо.

– «Уолден, или Жизнь в лесу»? Ты читаешь «Уолдена»?

– Да! Ты читал?

– Отец вечно пытался заставить меня прочитать эту книгу, что было глупо на самом деле. Я с ним не разговаривал.

– Там говорится, что жить надо просто. Не стремиться к богатству, а зарабатывать ровно столько, чтобы хватало на жизнь без излишеств. И тогда проживешь жизнь со смыслом.

– Да. Мой отец тоже пытался так жить. Давным-давно, когда был в нашем возрасте. Жил в автофургоне, ездил по рок-фестивалям, не владел никаким имуществом.

– Он до сих пор так живет?

– Нет. Теперь он богатый.

Они рассмеялись, немного неловко, и Зель сказал:

– Я сам не богатый. Работаю в автомастерской. Но могу починить тебе машину.

– А какую книгу ты дал бы мне почитать, если бы захотел поделиться книгой? – спросила Пердита.

Зель уставился на свои ладони.

– Я читаю серьезные книги… То есть «Уолден» тоже серьезный, но я не читал его из-за отца, извини… Вот прямо сейчас я читаю автобиографию Бенджамина Франклина. Портрет на стодолларовой купюре? В смысле, мы тратим деньги и ничего не знаем о людях, которые на них изображены. Бенджамин Франклин сказал, что если приходится выбирать между свободой и безопасностью, выбирай свободу.

– Думается, в его время еще не было террористов.

– Нас просто ими пугают.

– Не соглашусь. Люди гибнут.

– Да, такое случается. Но один псих с бомбой в рюкзаке… Как часто такое встречается и скольким людям? Зато миллионы, миллиарды людей живут без работы, без дома, без медицинской помощи, без надежды. Мне кажется, это страшнее. И изменение климата на Земле. Войны, засухи, голод…

– Ну, вот. Нам нужна безопасность. Уверенность в завтрашнем дне.

– Нет! Нам нужна свобода. Свобода от контроля корпораций, которые сейчас правят миром ради блага немногих и мешают жить всем остальным.

Пока он говорил, Пердита смотрела на его губы. Ей нравилось то, что он говорил. Но он мог бы говорить что угодно. «Мишка Йоги ест сандвичи с арахисовым маслом». Она подняла руку, потому что ее рука, совершенно сама по себе, собралась прикоснуться к его губам. Но мозг отследил это предательское движение, и Пердита убрала волосы, упавшие на глаза.

Она сказала, стараясь, чтобы ее слова прозвучали провокационно и дерзко:

– Значит, безопасность тебя не волнует. А чего ты боишься?

– Я? – Зель вздохнул и снова уставился на свои ладони. – Наверное, я боюсь быть не таким, как все. Нет, неправда. Я не боюсь быть не таким, как все. Я боюсь, что никогда не найду человека, которому не помешает, что я не такой, как все. Я не стремлюсь к богатству и власти. Я хочу жить настоящей жизнью.

Она смотрела на его темные, длинные ресницы. Смотрела на его кожу, бледную и веснушчатую. Глаза у него серые, кошачьи. У нее глаза карие, волосы темно-русые. Она была словно кадр крупным планом, до которого не дотянешься, ее глаза, такие красивые и серьезные, были распахнуты ему навстречу. Они склонились друг к другу, он и она, зеркальные отражения друг друга.

Взрыв смеха за столом.

Кло: Последний вопрос. ПОСЛЕДНИЙ ВОПРОС. Слушайте все! Сестренка! Ты первая! Если бы я мог перенестись в будущее, я бы хотел оказаться там вместе с…

С тобой. С тобой. С тобой.

Музыканты на сцене настраивались. Гости уже собирались, заказывали выпить. Смех, радость, старые друзья.

Паст, после душа и одетый в воскресный костюм, расхаживал по бару. Вот моя жизнь, думал он. Вот она, здесь, и это хорошо.

Банджо запело мелодию.

Паст подошел к столу. ХоллиПоллиМолли спросили:

– Что тебе подарили на день рождения, Паст?

Паст наклонился вперед, опершись руками о стол.

– Мне подарили прекрасного сына и прекрасную дочь. И больше мне ничего не нужно. Ну, разве что песню… Пердита, споешь мою любимую? Парни уже готовы и ждут.

Пердита поднялась из-за стола, встала на цыпочки и поцеловала отца. Потом поднялась на сцену. Парни встретили ее улыбками и кивками. Том на банджо. Вилл на контрабасе. Стив на рожке. Рон на гитаре. Джой на барабане и губной гармошке.

Они заиграли свою кавер-версию старого кавера Бетт Мидлер старой песни Тома Уэйтса. Банджо и голос Пердиты вступили, словно далекая, полузабытая история.

Я покидаю свой дом, покидаю семью. Многих и до меня звало море…

Паст сидел за столом рядом с Кло, потягивал виски, слушал Пердиту, смотрел на нее.

А что, если бы в ту ночь он сделал другой выбор? Что, если бы он развернулся и просто ушел, позабыв о ней?

Какой была бы его жизнь теперь? А ее жизнь?

В ту ночь с грозой, и дождем, и луной, похожей на мандалу света в разрывах туч, как раз луна и подала ему знак. Малышка была словно видимый уголок сложенной карты. Линии где-то внутри, теперь поблекшие: ее настоящие родители, которых она никогда не узнает, и жизнь, которой больше нет. Другие дороги, по которым она никогда не пройдет. Люди, с которыми она не встретится. Будущее, которого не будет.

Потому что ее родители бросили карту сложенной на столе, а сами ушли.

Это была карта открытий. Никаких больше Северных полюсов, Атлантических океанов или Америк. На Луне уже побывали. И на дне моря.

Но она вышла в мир с чистым листом и компасом – собой.

Нехоженые моря. Неведомые берега.

Песня закончилась. Пердита взяла микрофон и попросила тишины.

– Мой папа, Паст… Вы все его знаете. (КРИКИ И АПЛОДИСМЕНТЫ.) Мы собрались, чтобы отпраздновать его день рождения. (БУРНЫЕ АПЛОДИСМЕНТЫ.) Сейчас мы все вместе споем ему «С днем рождения тебя». Но сначала я хочу сказать ему спасибо. За то, что он лучший папа на свете.

Паст поднялся из-за стола. Музыканты заиграли. С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ ТЕБЯ.

А потом все услышали…

Что это, гром?

Рев дикого зверя?

Вражеское вторжение?

Апокалипсис?

Все повставали с мест. Ворота распахнулись, словно сами собой.

Ослепительный дальний свет. Рев мотора. Малая скорость, сброшенная со скорости света.

«Делореан».

Зель: О, нет!

Кло: Ешкин кот!

Паст: Что за…?

Двери «делореана» поднялись, будто крылья. Автолик материализовался рядом с машиной, словно был там всегда. В черных зауженных брюках, тонкой черной водолазке и красном жилете.

Он похож на Дьявола, который явился забрать причитающуюся ему плату, подумал Зель.

Разве мы договаривались о покупке? – подумал Кло.

Автолик взгромоздился на стул и поднял руки вверх.

– Я просто доставил заказ. Кло! Кло! Ты где?

Кло выбрался из-за стола, очень жалея о том, что он не умеет становиться невидимым.

– Вот сын, – провозгласил Автолик. – А где отец?

Паст вышел к нему. Автолик схватил его руку и принялся трясти, как заведенный, пока не кончился весь завод.

– Это что? – спросил Паст. – Кабаре на выезде? – Скорее, ангел. Я принес добрую весть. Кло! Кло!

Кло оттащил Автолика в сторонку.

– Разве я что-то подписывал? Я ничего не подписывал.

Автолик достал из кармана сложенный вчетверо листок бумаги и принялся его разворачивать. Кло показалось, что бумага дымится. На самом деле дымится.

– Да, да, подписывал… Видишь пламя и следы от копыт? Шутка. Я беру «сильверадо», ты берешь «делореан». Отличный обмен, малыш!

Кло выпрямился в полный рост, повернулся к отцу и откашлялся, прочищая горло.

– Папа, да, папа… с днем рождения. Это твоя машина.

– Моя машина?

Автолик запрыгнул на стул, как дрессированная цирковая собачка.

– Леди и джентльмены! Прошу внимания! С гордостью представляю вам… «ДЕЛОРИАН»!

Многие из присутствующих разразились одобрительными криками. Автолик улыбнулся и скромно потупился, словно только что победил в конкурсе «Мисс Америка». В его глазах блестели слезы.

– Спасибо. Спасибо. Слышу, кто-то из вас уже вспомнил. Фильм «Назад в будущее». Тысяча девятьсот восемьдесят пятый год. Да, все верно! «Делореан» – это не просто машина. Это машина времени. Как сказал великий писатель Уильям Фолкнер: «Прошлое не умирает. Это даже не прошлое».

(АПЛОДИСМЕНТЫ)

Автолик спрыгнул со стула.

– Паст! Паст, садись в машину! Парень, который придумал эту модель – Джон Делореан, – был ростом шесть футов четыре дюйма. Это солидная, большая машина… Я ее потому и продаю… не дотягиваюсь до педалей. У тебя очень хороший сын.

Голос из толпы: ДАВАЙ, ПАСТ! ОТПРАВЛЯЙСЯ ОБРАТНО В ВОСЕМЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТЫЙ И СПАСАЙ МАРВИНА ГЭЯ!

Паст сел в машину и повернул ключ зажигания.

Мотор не завелся. Паст попробовал еще раз. Мотор не завелся. Автолик заметно занервничал. Он оттащил Кло в сторонку.

– У тебя есть молоток?

Зель прекратил запускать руки в волосы, подбежал к «делореану» и рывком открыл задний капот.

– Зель! Что ты здесь делаешь?

– Я тебе ГОВОРИЛ, у меня свидание. Только теперь никакого свидания не будет, потому что кто-то, не будем показывать пальцем, ободрал сына и испортил отцу день рождения.

– Не сердись на меня.

– Отойди! Не мешай.

– Тебе нужен молоток?

Зель достал из кармана складной многофункциональный нож.

– У парня золотые руки. Может починить все, что угодно! А я вам расскажу, в чем тут дело. Такие машины подобны породистым скаковым лошадям. Хотите машину, которая ЕДЕТ? Каждый может купить машину, которая ЕДЕТ. Это банально до неприличия. «Делореан» – вот машина, которая не всегда ЕДЕТ, но всегда остается МАШИНОЙ. Я вам сейчас расскажу, что происходит, когда такая машина не ЕДЕТ. Мироздание дарит вам миг чистейшего дзена в мире, одержимом движением вперед. Когда вы в последний раз проверяли свой уровень кортизола? Америка работает на кортизоле. Это вредно для сердца, вредно для холестерина, вредно для мира в семье – ты вечно дерганый и раздражительный. А потом ты садишься в машину – в эту машину, – и она вдруг не ЕДЕТ, и вот тогда ты задаешься вопросом: КУДА Я ЕДУ? ЗАЧЕМ? Вот философия, что всегда под рукой. Это машина-субстанции. Когда ты в ней едешь… или не едешь… эта машина, она, как кот Шредингера. Жива и мертва одновременно. Если ты получил опыт с «делореаном», все остальное уже прах и пыль. Дребедень, не стоящая внимания.

Паст скрестил руки на груди и смотрел на Автолика сверху вниз – он был на полторы головы выше красноречивого торговца всяческой дребеденью.

– И сколько мой сын заплатил за эту философскую машину?

– Да я отдал ее почти даром. По случаю юбилея.

– Сколько именно? Кло? Кло!

И тут «делореан» завелся. Зель отступил от мотора. Его белоснежная рубашка теперь была испачкана машинным маслом. Рубашка и руки. Из толпы раздались одобрительные крики. Автолик поклонился.

– Вот поэтому автомобили и называют машинами, в женском роде. Машины, как женщины, непредсказуемы. Помните, как в той песне у Билли Джоэла? «Она зачастую нежна и внезапно жестока. Ей никто не указ, она всегда поступает по-своему».

– Механик поставляется вместе с машиной? – спросил Паст.

Востроносое лицо Автолика озарилось улыбкой.

– Он встречается с твоей дочерью, так что…

– Что?

– «Для меня она женщина навсегда».

Паст перевел взгляд с Зеля на Автолика и снова на Зеля.

– Может быть, кто-нибудь мне объяснит, что здесь происходит?

– Мы с вашей дочерью не встречаемся.

– Давайте выпьем! – воскликнул Автолик. – Как говорится, истина в вине. Ну, или в виски. Отличное у тебя место, Паст. Может, сыграем в покер?

Пердита нашла Зеля у изгороди, где он стоял в одиночестве, злой и сердитый. Она подошла сзади и прикоснулась к его плечу. Зель дернулся, словно на него вылили ведро холодной воды. Он не обернулся.

– Прости, – сказал он.

– Вообще получилось забавно, – сказала Пердита.

Зель обернулся к ней. Она смеялась. У нее за спиной шумел праздник. Гости дивились на «делореан», всем хотелось его потрогать и посидеть за рулем. В саду стоял радостный гул.

Зель слишком часто замыкался в себе, отгораживаясь от всего, в чем ему хотелось участвовать, и смотрел на большой яркий мир в крошечное окошко своего одиночества, тоски и боли, прекрасно осознавая, что он сам загоняет себя в одиночество, боль и тоску, и все равно продолжал изводить себя раз за разом.

Почему она его утешает? Это он должен ее утешать. Она приплыла на крошечной лодочке к острову его одиночества. Ей хотелось забрать его с этого острова и увезти обратно к теплу и свету.

– Пойдем потанцуем?

Он хотел сказать: «Я не умею», – но она уже взяла его за руку и повела к теплым огням.

ХоллиПоллиМолли, певшие на сцене в три голоса, увидели, как Пердита ведет Зеля к танцплощадке. В данный момент они исполняли песню Бадди Холли, которая очень нравилась Пасту, но Зель в жизни бы не сплясал джайв – к тому же тройняшки знали, что Пердите нужен сейчас вовсе не зажигательный быстрый танец.

Полли на пару секунд отключила свой микрофон и что-то сказала Биллу, контрабасисту. Он передал ее слова музыкантам.

Музыка смолкла, но не успели раздаться первые аплодисменты, как девушки начали новую песню, свою собственную обработку «Как это сладко (что ты меня любишь)» Джеймса Тейлора.

Пердита приобняла Зеля и повела в некоем подобии танца. Зель вдруг понял, что ему это нравится.

– Ты когда-нибудь гулял под дождем просто ради удовольствия промокнуть до нитки?

Зель улыбнулся своей застенчивой и неловкой, но такой светлой улыбкой. Словно солнце выглянуло из-за туч. Он не ответил. Он задал ей встречный вопрос:

– У тебя бывает, что ты встаешь до рассвета или вообще не ложишься, чтобы пойти погулять и не встретить вообще никого?

Она: Ты разговариваешь сам с собой?

Он: Как по-твоему, что лучше: хорошо умереть или плохо жить?

Она: Тебе нравится смотреть на звезды?

Он: Тебе нравится море?

Она: Это у нас свой набор из тридцати шести вопросов?

Он: Чтобы влюбиться?

Нет, подумала она, это уже случилось, разве нет?

Она: Чтобы лучше друг друга узнать?

Он: Мой отец много беседовал с психологами о человеческом поведении. Ему были нужны заданные установки.

– А есть заданные установки?

– Да. Большинство людей вполне предсказуемо. В каждой конкретной ситуации они будут вести себя именно так, как спрогнозировано.

– А чем занимается твой отец?

– Создает компьютерные игры. Но не стрелялки и фэнтези с троллями, а такие… интеллектуально-замороченные.

– Ты живешь с мамой и папой?

– Нет. Мама с отцом никогда и не жили вместе. Это долгая история… Вообще-то он гей. У них с мамой было чисто деловое соглашение. Он хотел сына. Я был амбициозным проектом.

Зель произнес эти слова с такой злостью, что Пердита уже и не рада была, что спросила. Она погладила его по плечу. Он, кажется, и не заметил ее сочувственное прикосновение. Он выпал из настоящего времени.

– Отец постоянно был рядом, пока мне не исполнилось восемь.

А потом у него приключился какой-то срыв, и с тех пор мы с ним почти не виделись. Он оплачивал все счета. Оплатил мне учебу в университете.

– На автомехаников учат в университете?

– Нет. Я учился на философском факультете. Удивлена?

– Может быть… Я не знаю.

Ты знаешь, подумал он, возвращаясь в настоящее время. Ты меня знаешь.

– Ты поддерживаешь связь с отцом?

Зель покачал головой.

– Он много ездит по миру. К тому же он настоящий затворник – если можно назвать затворником человека, который много путешествует. И еще он алкоголик. Так что, когда мы с ним видимся, я даже не знаю, будет он пьяным или трезвым. Обычно он пьян настолько, что кажется трезвым. Это хуже всего.

– Поэтому ты и не пьешь?

Зель сразу замкнулся.

– Давай поговорим о чем-нибудь другом.

Пердита двигалась в танце, прижавшись к Зелю и пытаясь вести его за собой. Он ощущал сквозь одежду, какая она теплая и мягкая.

– Кажется, я испачкал тебе все платье машинным маслом.

Они оба посмотрели вниз. ГОСПОДИ! ЕЕ ГРУДЬ! Тело Зеля думало за него. Он попытался подумать о чем-то грустном. Больные котята. Подопытные шимпанзе. Зачем он надел тесные джинсы?

– Прошу прощения. Я отлучусь на минутку.

ХоллиПоллиМолли допели последнюю песню перед антрактом. Они увидели, как Зель отошел. Холли уселась на краю сцены и вцепилась в Пердиту.

– Ну, что? Что, ЧТО, ЧТО?

– Что «что»?

– Он тебе нравится, да?

– Он серьезный и милый.

– И СМОТРИ, что он сделал с машиной! У него золотые руки.

– Слушай, давай ты сейчас от меня отстанешь? Я тебя очень люблю, но сейчас меня лучше не трогать. Пойду чего-нибудь съем.

Пердита подошла к буфетному столу, заставленному самой разной едой. Тут же рядом повар жарил креветки с зеленым луком в большом котелке на открытом огне.

Она взяла две порции и нашла свободный столик. Чуть поодаль она увидела папу. Он играл в карты с Автоликом и еще каким-то мужчиной, которого Пердита не знала.

Вскоре вернулся Зель. Он уже успокоился. Нигде ничего не выпячивалось. Пердита улыбнулась ему и протянула тарелку с креветками. Ему это понравилось. Девушка ест с аппетитом и улыбается. Она не жеманилась, не смущалась. Она была очень естественной, настоящей.

– Как ты думаешь, человек сам управляет собственной жизнью? – спросила она.

Зель подумал, что это сложный вопрос. Особенно, если принять во внимание, зачем он сейчас бегал в туалет. Вообще-то он собирался сказать Пердите, что ему нравится ее платье. Но после такого вопроса это прозвучало бы неуместно. Он наблюдал, как она ест. Она ела изящно и неаккуратно – Зель не понимал, как такое возможно, но даже когда Пердита роняла лапшу, она роняла ее элегантно.

Делай так дольше, подумал он. Делай так вечно. И пусть я буду рядом.

Он сказал:

– Все зависит от того, во что ты веришь: в свободу воли или в судьбу. Покажи мне ладони – обе ладони. Я сяду поближе.

Это был хороший предлог сесть с ней рядом и прикасаться бедром к ее бедру.

– Ты умеешь гадать по руке?

– Моя мама умеет… Ее предки были рабами на плантациях. Это знание передавалось у них в семье из поколения в поколение по женской линии. Она немножечко ведьма вуду.

Пердита протянула ему левую руку. Зель провел пальцем по ее ладони.

– Это карта, сделанная из кожи. Эта линия, до запястья, называется линией жизни. Странно…

– Что странно?

– В самом начале линии… вот здесь… Видишь, она прерывается? Прерывается полностью. Как будто ты умерла. Но ты точно не умерла. А здесь проходит еще одна линия, словно другая жизнь, которая заслоняет жизнь настоящую… А тут она снова соединяется с главной линией, как рельсовый путь, которым больше не пользуются.

– Это моя другая жизнь, – сказала Пердита. – Я – приемный ребенок.

– А… извини… Я не знал. Мне очень жаль. Я…

– О чем здесь жалеть? Я – приемный ребенок, и что с того?

– А ты никогда не хотела найти своих настоящих родителей?

– Да какие они мне родители? В смысле, кого надо считать настоящим родителем? Того, кто дал тебе жизнь, или того, кто тебя вырастил и воспитал? Я люблю Паста. И он – мой папа.

Зель кивнул.

– Мой отец мне отец, но я совершенно его не знаю. Он мог бы быть чьим угодно отцом. Я мог бы быть чьим угодно сыном.

– А твоя мама?

– С ней все хорошо. Она старалась быть хорошей мамой.

– Моя настоящая мама умерла. Поэтому меня и удочерили.

– Мне очень жаль.

– Перестань так говорить.

Она приложила палец к его губам. Потом наклонилась вперед и поцеловала Зеля. Она целовалась с мальчишками и раньше, но с Зелем все было как будто впервые. Вкус креветок и лайма у него во рту. Он прикоснулся к ее волосам – осторожно и нежно, словно она спала и ему не хотелось ее разбудить. Ему не хотелось, чтобы закончился этот сон.

Иногда совершенно не важно, что до этого времени было какое-то время. Иногда совершенно не важно, день сейчас или ночь, тогда или теперь. Иногда достаточно только места. Без времени. Не то чтобы время остановилось или не начиналось вообще. Вот оно, время. Оно здесь. И ты тоже здесь. Это мгновение, выхваченное из времени, открывается в целую жизнь.

– Рад, что вы, молодежь, не скучаете, – сказал Автолик, подсаживаясь к ним за столик.

Пердита взглянула на Паста, который все еще играл в карты.

Автолик уныло покачал головой:

– Твой папа играет, как Бог. Я больше с ним не тягаюсь.

– Сколько продул в этот раз? – спросил Зель.

– Ты сейчас говоришь, как моя матушка. Не волнуйся. Вся жизнь – игра. Ты представишь меня юной барышне?

– Я Пердита.

– Очень приятно. А я Автолик. Зель мне много о вас рассказывал.

– Нет! Я тебе ничего не рассказывал!

– Вот так я и понял, что ты настроен серьезно.

– Мы говорили о свободе воли, – сказала Пердита. – Вы верите в свободу воли?

– Теоретически – да, но идею свободной воли изобрели до того, как были придуманы другие понятия, которые делают эту свободу неосуществимой и невозможной – например, секс.

– Что невозможного в сексе?

– Вы еще слишком молоды, чтобы понять. Но давайте не отвлекаться на секс.

– Вы первый заговорили о сексе.

– Вот что бывает, когда старик сидит рядом с хорошенькой юной барышней, но вы не волнуйтесь по этому поводу.

– Она не волнуется, – сказал Зель.

– Спасибо, я могу и сама за себя говорить, – нахмурилась Пердита.

Автолик закивал головой, как китайский болванчик.

– Все верно! Люблю женщин, которые говорят за себя сами! Но вернемся к нашему разговору. По моему скромному мнению, свобода воли неосуществима на свободном рынке. Если я что-то вам продаю, Пердита, и вынужден сделать большую скидку, мне явно невыгодную, где моя свобода воли? Если я что-то у тебя покупаю, Зель, именно у тебя, потому что ты монополист, изображающий частного предпринимателя, где моя свобода воли?

Пердита сказала:

– Папа дал мне «Уолдена», книгу Торо. Интересно написано. При желании можно выйти из системы. Можно жить по-своему.

Автолик пожал плечами.

– Как там не говорил Иисус? Богатеи всегда пребывают с тобой. Оставь все блага земные, поселись на далеком острове, питайся только латуком, и какой-нибудь предприимчивый капиталист очень скоро наладит челночные рейсы на гидропланах и построит на острове дорогущий курорт, где будут лечить от алкоголизма с помощью уникального салата-латука, которого нет больше нигде в мире.

– А разве вы сами не коммерсант? – спросила Пердита.

Автолик покачал головой:

– Для коммерсанта я слишком честный. Я бесхитростный проходимец.

К их столику подошел Паст вместе с высоким мужчиной, которого Пердита не знала.

– Ну что, сыграем еще партейку? – спросил Паст у Автолика.

– Чем еще рисковать бедному старику?

Незнакомец, стоящий за спиной Зеля, произнес:

– То, чем ты рискуешь, показывает, что ты ценишь.

Зель обернулся и резко встал. Его лицо окаменело, словно под взглядом Медузы горгоны.

– Папа!

– Привет, Зель. Автолик мне сказал, что ты будешь здесь. Я заскочил забрать машину и решил приехать сюда вместе с ним. Не хотел тебе мешать. Но мы давненько не виделись.

– Четырнадцать месяцев, – сказал Зель. Его трясло от смущения и злости, и он очень надеялся, что никто этого не заметит. Так бывало всегда, когда он видел отца. Тело напрягалось, мозг отключался. Отец держался непринужденно и сыпал любезностями, а Зель не знал, что говорить. Уходи. Уходи. Уходи.

Ксено смерил Зеля оценивающим взглядом, словно выбирал фотомодель.

– Хорошо выглядишь… только рубашка заляпана маслом.

Зель покраснел. Ему хотелось ударить отца. Стереть его с лица Земли.

Ксено улыбнулся Пердите. Он был выше сына. Тонкие черты лица, серые глаза. Густые седые волосы зачесаны назад, как у кинозвезды. Привлекательный, да. И осознающий свою привлекательность. Он был в темно-синем костюме, явно сшитом на заказ, синих замшевых туфлях и розовой футболке. Он протянул руку Пердите.

– Я Ксено. Отец Зеля.

– У вас британский акцент, – сказала Пердита.

– Я англичанин. Зель – американец, потому что его мама – американка. И он вырос здесь.

– Пердита, – сказала Пердита и пожала ему руку. Он отпустил ее руку не сразу. Зель пожалел, что у него нет ножа.

Музыканты заиграли песню Джексона Брауна.

«Останься еще ненадолго».

Ксено сказал:

– О, «Останься». Моя любимая песня из прошлых времен. Давно это было. Целую жизнь назад. Вас тогда и на свете не было. Потанцуем?

Пердита замялась, но потом улыбнулась и кивнула. Они с Ксено ушли на танцпол.

Зель напоминал ледяную статую. Он не мог пошевелиться. Он не произнес ни слова.

– Да уж, – сказал Автолик. – Семейная жизнь всегда преподносит сюрпризы.

– Он мне не семья, – сказал Зель.

Ксено оказался хорошим танцором.

Он течет, как вода, подумала Пердита.

Он не пытался с ней заговорить. Они просто танцевали, как танцуют люди, умеющие танцевать.

У него была точно такая же, как у Зеля, неспешная, стеснительная улыбка, но на этом сходство отца и сына заканчивалось. Прежде всего из-за отрешенности в лице Ксено. Он был внимателен и любезен, но при этом как будто отсутствовал. Была в нем какая-то внутренняя обособленность.

Другие танцоры освободили им больше места, потому что танцевали они мастерски и на них было приятно смотреть. Пердите нравилось танцевать с Ксено. Это и вправду огромное удовольствие – танцевать с умелым партнером. В какой-то момент Ксено придвинулся ближе и шепнул ей на ухо:

– Со мной вы в безопасности. Я гей.

Зель наблюдал за ним, стоя на краю танцплощадки. Всегда в сторонке, всегда посторонний, каким он себя ощущал с самого детства. Он стоял неподвижной колонной боли, которую не превозмочь, столбом жгучей ярости, которую невозможно изжить. Он не хотел, чтобы Ксено танцевал с Пердитой. В то же время ему хотелось, чтобы отец танцевал с ним, на какой-то другой танцплощадке, где у него был отец и где у его отца был сын.

Пердита осознавала некую двойственность в Ксено. Выше пояса он был сдержан, учтив и любезен. Он кружил ее, держал ее за руки, двигался больше назад, чем вперед, без напора – но его бедра были словно вода, мчащаяся неудержимым потоком, сметая все на своем пути.

Он был и «да» и «нет» одновременно.

Песня закончилась. Ксено легонько притронулся к спине Пердиты, подтолкнув ее в сторону бара. Он заказал двойную порцию виски «Вудфорд Резерв». Бармен не спросил у Пердиты, что она будет пить – сразу налил ей сок лайма с водой.

Ксено опрокинул виски себе в горло, словно глотал устрицу.

– Вы давно знаете моего сына?

– Не очень давно. Он иногда заходит в бар.

– Я сам здесь частенько бывал. Много лет назад – еще до того, как бар перешел к вашей семье. В те времена это место пользовалось репутацией.

– Какой репутацией?

– Это не важно. Времена меняются. Или мы думаем, что они меняются. Но если меняются времена, меняются ли сами люди?

– Не понимаю, о чем вы…

– Это тоже не важно. Долгая история. Я все время размышляю о времени. Отчасти из-за того, что старею. Не поймите меня неправильно: я не грущу об ушедшей юности. Я не хочу ничего вернуть. Ни фургончик, ни пса, ни книги, ни девочек, ни мальчиков, ни Лео.

– Кто такой Лео?

– Один мой знакомый лев. Из прошлой жизни.

У Пердиты было странное чувство, что глаза Ксено – серые, как магниты – и есть магниты. Он удерживал ее рядом, не прикасаясь к ней.

– Я размышляю о времени, потому что не понимаю его, – в этом мы с вами похожи, но вам и не нужно его понимать, потому что вы еще не верите, что время когда-то закончится. Разве это не странно? Мы считаем себя бессмертными, пока не оказывается, что нет.

Бармен подошел и налил Ксено еще виски. Ксено поднял бокал, салютуя Пердите, и осушил его залпом, словно то был волшебный напиток. Словно он сам был Тристаном, а она – Изольдой.

– Когда ты стареешь, – сказал Ксено, – все происходит внезапно. Как будто ты плывешь в море и вдруг понимаешь, что берег, к которому ты стремишься, это совсем не тот берег, где все начиналось.

– А где у вас все начиналось?

– В школе-интернате для мальчиков, в Англии. Я любил плавать в море, потому что там было так холодно, что я больше уже ничего не чувствовал.

– У меня часто бывает чувство, что я вся состою из чувств.

Ксено улыбнулся Пердите. В ней было что-то знакомое. Как будто он знал ее всю жизнь. Но этого быть не могло.

Он поднял руку. Бармен снова наполнил его стакан.

– Он тебе нравится? Зель?

– Да.

Ксено кивнул.

А потом она спросила:

– А вам?

Ксено опрокинул в себя виски. Он положил руку на плечо Пердиты, и они вместе вернулись к столику.

Зеля там не было. Кло сидел с видом кота, наевшегося сметаны, лосося, арахисового масла, куриной грудки и умявшего целый вагон (и маленькую тележку) генетически модифицированных мышей, не умеющих бегать.

– Эй! – сказал он. – Кто хочет сыграть?

Он тасовал колоду карт, перекидывая их из руки в руку, словно кожаные складки аккордеона.

– Я отыграл «шевроле», – сказал Кло.

– Да ну? – сказал Паст, который, собственно, и отыграл «шевроле».

На столе стояли большая бутылка виски «Мэйкерс Марк», ведерко со льдом и батарея стаканов. Ксено налил себе полный стакан, словно это был не виски, а лимонад.

– Присоединяйтесь, – сказал Паст.

– Я уже проигрался изрядно, – сказал Ксено. – Мне надо выпить.

– У меня день рождения, – сказал Паст. – Мне везет.

– Или казино всегда в выигрыше? – спросил Ксено. Он залпом выпил свой виски и налил еще.

– Здесь не казино, – сказал Паст.

– Далековато к вам ехать, чтобы просто пропустить стаканчик.

Паст снял карты.

– Так вы играете или нет?

– Я играю, – сказал Ксено. – Поднимем ставки.

Он бросил на стол тысячу долларов.

– Ох, ты ж, святые угодники, – прошептал Кло.

– Ладно, я тоже играю, – сказал Автолик. – Лоуболл или техасский холдем?

– Я пас, – сказал Кло.

– А мне можно сыграть? – спросила Пердита.

– Когда это ты научилась играть в покер? – спросил Кло.

– Я еще не научилась. Сейчас вы меня и научите. Давайте начнем с десяти долларов.

Мужчины рассмеялись. Напряжение разрядилось.

– Можно сыграть в детский покер, – сказал Паст. – Начальная ставка – десять долларов, джентльмены.

Ксено посмотрел на Пердиту.

– Покер – это возможности и варианты. Можно сказать, игроки ищут порядок в беспорядочной вселенной.

– Соглашусь, – сказал Автолик. – Порядок-хаос, порядок-хаос. Можно мне виски со льдом?

– Нельзя предсказать, какие карты придут тебе на руки, – продолжал Ксено. – Но поскольку в колоде пятьдесят две карты, можно вычислить, что может быть на руках у других игроков. Если играть внимательно. Так что играй внимательно.

– Дай-ка я объясню, как оно происходит в реальной жизни, – сказал Паст. – Без философии. Философии мне хватило с «делореаном».

– Вот сейчас было обидно, – пробурчал Автолик.

Паст пропустил его реплику мимо ушей.

– Сдается две карты в закрытую и пять в открытую. В руке у тебя получается семь карт. Нужно выбрать из них комбинацию из пяти карт. Комбинации бывают разные… роял-флеш, стрейт-флеш, две пары…

Зель вернулся к столу. Рубашка на нем была мокрой, но зато пятна от масла исчезли.

– Похоже, мой сын отмылся, – сказал Ксено. – Так вот чем вы тут занимаетесь?

– Вы на что намекаете? – спросил Паст.

– Он пьян, – сказал Зель. – Он всегда пьян.

Ксено налил себе еще виски и в упор посмотрел на сына.

– Я ни на что не намекаю. Я говорю прямо, что раньше здесь заправляла мафия.

– А теперь нет, – сказал Паст.

Пердита взяла Зеля за руку.

– Я учусь играть в покер. Сыграешь с нами?

Зель достал из бумажника десять долларов.

– Я не знал, что ты умеешь играть в покер, – заметил Ксено.

– А что ты вообще обо мне знаешь? – сказал Зель.

– Джентльмены… – перебил их Автолик. – Мы гости на празднике.

– Незваные гости, – сказал Паст. – Но, как сказано в Библии: «Незнакомцам оказывай гостеприимство, ибо то могут быть ангелы в человеческом обличии».

– Я думал, это цитата из Йейтса, – сказал Ксено.

– Если так, то мы знаем, откуда он это взял, – сказал Паст.

– Весело мы играем, – пробурчал Автолик. – Надо было остаться дома. Кло! Клади деньги на стол. Их у тебя сейчас много благодаря неудаче злосчастного старика.

Паст раздал карты. Игра шла медленно, потому что это была не просто игра. Ксено пил, Зель ненавидел, Паст думал, Автолик наблюдал, Кло был Кло, что равнозначно тому, чтобы быть стулом или столом, Пердита училась.

Она выиграла первый раунд. Мужчины зааплодировали.

– Ладно! – сказала она. – Вот мои пятьдесят долларов. Ставлю их все.

Зель первым положил на стол свои пятьдесят долларов.

– Я плачу мальчику слишком много, – заметил Автолик.

– Не беспокойся о нем, – сказал Ксено. – Я ежемесячно перевожу ему деньги.

– Мне не нужны твои деньги. У тебя все измеряется только в деньгах.

– Раньше я оперировал другой валютой, – сказал Ксено. – Любовь, дружба, доверие, верность. И я себе нравился. А потом обнаружил, что это пустая сентиментальность. Не значащая ничего. На самом деле мы никого не любим, и нас тоже никто не любит.

– Неправда, – сказала Пердита.

– Ты молодая, – сказал Ксено, – ты еще веришь в любовь.

– Потому что ее любят, – сказал Паст.

– А когда больше не будут любить? Почитай Оскара Уайльда, моя дорогая. Всякий убивает то, что он любит.

– Зачем ты приехал? – спросил Зель.

– Хотел повидаться с тобой.

– А где ты был раньше? Все эти годы?

Ксено молчал.

– Ладно, – сказал Паст. – Мы играем или нет?

Ксено положил деньги на стол. На Зеля он не смотрел.

На этот раз мужчины играли по-настоящему.

Второй раунд выиграла Пердита. Она сгребла со стола двести пятьдесят долларов, добавила к ним свои пятьдесят и сделала ставку. Триста.

– Я пас, – сказал Зель.

– Я поставлю за тебя, – сказал Ксено.

– Я сказал, что я пас.

– Я сказал, что поставлю за тебя!

– Я пас, – сказал Кло.

– Ты играешь, – сказал Паст. – Клади деньги на стол и делай, как тебе говорят.

– Кло, помнишь историю, которую я рассказывал сегодня утром? – спросил Автолик. – О царе Эдипе?

– Ну, помню. А что?

– Я вношу изменения. Это отцы убивают своих сыновей.

– А дочерей кто убивает? – спросила Пердита.

– Мы все, – сказал Ксено. – Если герой тебя не убивает… назови его Гамлет, Отелло, Леонт, Дон Жуан, Джеймс Бонд… все равно он пожертвует тобой ради спасения своей души.

– Я один такой тупой? – спросил Кло. – Или вы тоже не понимаете, о чем он говорит?

– Когда он пьян, – сказал Зель, – он считает себя интересным.

Ксено сказал:

– Однажды мой лучший друг поставил на кон свою жену.

– И вы сыграли? – спросил Паст.

– Нет. Но оба проиграли.

На столе лежало уже четыре тысячи долларов. Автолик раскрыл карты. Стрейт-флеш.

– Благодарю, джентльмены. И прекрасная леди.

– Так, давайте еще один раунд, – сказал Паст.

– Лучше закончить, пока везет. – Автолик поднялся из-за стола и убрал деньги в бумажник.

– У вас упало. – Пердита протянула ему игральную карту, лежавшую на его стуле.

Паст отобрал у нее карту.

– Она не из нашей колоды.

Ксено откинулся на спинку стула, заложив руки за голову.

– Попался, который кусался. Казино не одобряет мухлеж, кроме тех случаев, когда мухлюет оно само.

Паст резко обернулся к Ксено.

– Здесь не казино.

– Нет? Чем вы тут промышляете, Паст? Наркотики? Женщины? Несовершеннолетние девочки? Мальчики? Хотя нет, были бы мальчики, я бы знал.

– Ты совсем головой повернулся? – сказал Зель.

– По-моему, вам лучше уйти, – сказал Паст.

Ксено не сдвинулся с места. Его длинные пальцы напоминают паучьи лапки, подумала Пердита, наблюдая за тем, как они перебегают вверх-вниз по стакану с виски. Как паук, ползающий по стеклу.

Ксено сказал:

– Вы выкупили этот бар у мафии. Я кое-что знаю о здешней жизни. В то время я сам жил здесь, в городе.

Паст с трудом сдерживал ярость.

– Да, раньше бар принадлежал мафии. И я его выкупил.

– От мафии не отделаешься так просто.

– Это верно, – кивнул Автолик.

– Замолчите, – сказал Кло. – Пердита, ты нас не оставишь на пару минут?

– Нет.

– Я попросил тебя уйти.

– Не хочешь, чтобы она узнала, как ее папа ведет дела? Ожерелье, которое она носит… Его не купить на доходы от рыбного супа и живой музыки в пятницу вечером.

– Это мамино ожерелье, – сказала Пердита.

– Ее мама умерла, – сказал Зель. – А ты грубый, пьяный, самовлюбленный дурак.

Кло поднялся из-за стола. Он был ростом с отца, но в два раза шире в плечах.

– Шел бы ты лесом, Псина, или как ты себя называешь. Тебе еще повезло. Будь тут у нас мафиозное заведение, ты бы уже лежал с пулей в башке.

– Как Тони Гонсалес, – сказал Ксено.

Тишина.

– Тони… Гонсалес… – проговорил Автолик. – Давно это было.

– Кто такой Тони Гонсалес?

– Тебя тогда и на свете не было, – сказал Автолик.

– Ее тогда и на свете не было, – медленно повторил Паст.

– У меня где-то есть вырезка из газеты. Вроде как часть местной истории.

– Что за вырезка? – спросил Кло.

– Их ведь так и не поймали, да? Тех, кто его застрелил.

– Их не поймали, – сказал Ксено.

– Они уехали на «БМВ» мексиканца, который тот взял напрокат, а потом сбросили машину с Медвежьего моста. В ту ночь был дождь и гроза. Лило так, словно Господь нам послал повторение потопа.

– Словно Господь нам послал… – повторил Паст механическим голосом.

– Мне позвонили, чтобы я забрал разбитую тачку – я тогда в основном занимался утилизацией, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Пистолет, из которого застрелили того мексиканца… он так и валялся в машине, когда я ее забирал. Полиция так и не выяснила, куда делась еще одна пуля. Всего шесть. Две достались мексиканцу. Три остались в обойме.

– Может быть, они стреляли и промахнулись, – сказал Кло.

– Да, может быть. Там был свидетель, санитар из больницы. Сказал, что видел машину с лопнувшей шиной и двух мужиков, менявших колесо под дождем, словно в каком-нибудь фильме-нуар. Но их тоже не нашли, тех двоих. Господи, точно. Теперь я вспоминаю. Недели две-три в новостях только об этом и говорили.

Ксено вылил себе в стакан весь оставшийся виски.

– Это меня искал Тони Гонсалес.

Тишина.

– Он вез ТЕБЕ деньги и… – начал было Кло, но умолк, так и не договорив. Паст поднялся на ноги. Он стоял, чуть пошатываясь. Его лицо исказилось. Кажется, он пытался что-то сказать… что-то, что так и не будет сказано… и пытался отойти от стола, который оставался на месте, или это сам Паст оставался на месте. Он двигался и говорил… не двигался… не говорил.

– Папа?

Паст упал, словно рухнувший мир.

– Папа? Папа!

Кло принялся легонько бить его по щекам. Вокруг уже собирались люди.

– Звоните в «скорую»! ЗВОНИТЕ В «СКОРУЮ»!

Ночь раскрутилась спиралью, как это бывает в те ночи и дни, когда у тебя похищают время. В те дни и ночи, когда грабят машину по дороге домой, убивают водителя и пассажиров и бросают разбитый автомобиль под дождем.

Ты продвигался по жизни сквозь свои дни и ночи, а потом тебя остановили. Ты думал об ужине или о том, что пора идти спать. Ты не думал о смерти и о потерях. А теперь стало темно, и вода прибывает, и ты пытаешься выбраться, пока не поздно, но уже поздно, потому что то время, когда времени было достаточно, уже вышло. Ты не знаешь, скоро ли будет утро, и стрелки часов в больничной палате ползут по кругу, как насекомое по стеклянной панели – ползет и ползет, пока не умирает.

Резиновая трубка присоединена к кардиомонитору. Маска у него на лице подает кислород из баллона. Его глаза закрыты. Он еще похож на себя, но его глаза закрыты. А потом входят люди в белых халатах и катят его койку по длинному больничному коридору, в лифт, вниз, в подвал, на МРТ, ночные дежурные, они скоро отправятся по домам, лягут спать, они – да, но не ты.

Что они написали стирающимся фломастером на белой доске над койкой? Фамилию врача, принявшего больного, время поступления и «запрещен пероральный прием лекарственных препаратов».

Куда ты ушел?

Она склонилась над ним и поцеловала. Прямо в губы.

Его губы сухие, соленые, безответные. Это жизнь, это не сказка. Любовь его не разбудила.

Два жестких пластиковых стула сдвинуты вместе. Тонкое синее одеяло пахнет «Деттолом». Спишь рядом с высокой белой кроватью с ее металлическими предохранительными поручнями. Спишь под мигающим монитором его жизни. Там, снаружи, вне капсулы белой палаты – яркий свет на посту дежурной медсестры, неоновое бытие больничных ночей. А здесь, внутри – тусклый ночник, освещающий его лицо, красные, синие, зеленые огоньки на мониторе и фары сотен и сотен машин за окном. Они едут домой. Они – да, а ты – нет. Еще не выпавшие из времени. Они – нет, а ты – да.

Долгие ночные бдения.

Я люблю тебя и ничего не могу сделать.

Когда Пердита вернулась домой из больницы, Кло сидел в гостиной, глядя пустыми глазами в пустой экран выключенного телевизора. Врачи сказали Пердите, что проведут дополнительное обследование. Врачи сказали, чтобы она шла домой отдыхать.

Она поднялась в свою комнату, где солнечный свет расчертил дощатый пол яркими ромбиками. Все казалось таким же, как прежде. Все стало другим. Иллюзорные объекты.

Сначала она спала судорожными урывками, но вскоре заснула по-настоящему. И проснулась уже под вечер. Она приняла душ, переоделась в чистые джинсы и толстовку и спустилась вниз.

Кло убирал зал после вчерашнего праздника. Он улыбнулся Пердите.

– Будешь есть? У нас осталась гора креветок, я приготовил похлебку.

Они молча сидели за столом. Пока Пердита ела, Кло то и дело поглядывал на нее. Она не ела весь день и страшно проголодалась. Покончив с похлебкой, она посмотрела прямо в глаза Кло. Тот отвел взгляд.

– Кло? Я чего-то не знаю, да?

– Спроси у папы.

– Я не могу спросить у папы. Не знаю, что вчера произошло… Но у папы случился сердечный приступ, и сейчас он в больнице. Так что вчера произошло?

– Я не знаю.

– Скажи мне, пожалуйста.

– Папа хотел все тебе рассказать, когда тебе исполнится восемнадцать.

– Я хочу знать сейчас!

Кло поднялся из-за стола, медленно и натужно, как атлет, выжимающий штангу.

– Дай мне пару минут, хорошо?

Пока Кло не было, Пердита решила убрать со стола. Она уронила тарелку и разбила ее. Наклонилась собрать осколки и смахнула со стола стакан.

Кло вернулся с большим портфелем-дипломатом и толстой картонной папкой для бумаг.

– Посуду вымою я. Обойдется дешевле.

Кло улыбнулся Пердите, пытаясь хоть как-то ее подбодрить, но она на него не смотрела. Она смотрела на «дипломат» у него в руке. Кло тяжко вздохнул и положил портфель на стол.

Пердите вдруг стало страшно. Ее пугал этот портфель. Эти тусклые металлические замочки. Эта матовая, поблекшая кожа.

Кло начал с папки. Внутри лежали вырезки из газет, распечатки статей, скачанных из Интернета, зернистые фотографии темноты и потоков воды.

– Я собирал их начиная с той ночи, и еще несколько месяцев после. Все ждал, что меня арестуют.

Пердита перебирала вырезки. Мосты, полицейские машины, прогнозы погоды, экстренные сообщения, сломанные жизни.

– Это ты… это папа… вы убили…?

– НЕТ! Я похож на убийцу? Нет. Мы пытались помочь тому парню, Гонсалесу. Мы просто ехали мимо. Ехали домой. Мы увидели, как его избивали. Остановились, чтобы помочь. Но ничего не успели сделать. Он упал и ударился головой. Мы не знали, что в него стреляли. Когда мы подошли, он был уже мертв. Папа не стал ждать полицию. Ты знаешь, он им не доверяет. Он думал, что нас арестуют и пришьют нам убийство. Мы же черные, сама понимаешь.

Пердита перебирала вырезки.

– Так это вас с папой искала полиция?

Кло кивнул, вцепившись рукой в край стола.

– Скажу тебе, я чуть не помер от страха. Мы с ним – те самые неизвестные двое мужчин в неопознанном автомобиле.

Примерно через неделю после убийства новостные телеканалы начали поиски девочки, прилетевшей из Лондона вместе с Тони Гонсалесом. Исчезло полмиллиона долларов и младенец – девочка, которую в прессе назвали Малышкой М.

Из разговора с родителями ребенка полиция выяснила, что Малышку М. должны были передать близкому другу семьи, о местонахождении которого до сих пор ничего не известно.

Медсестра Анна Кончитас подтвердила, что мистер Гонсалес приносил ребенка в больницу Святой Марии в ночь с пятницы на субботу и что ребенок был абсолютно здоров, и она не заметила ничего необычного. Миссис Кончитас была последней, кто видел мистера Гонсалеса и Малышку М. Полиция подтвердила, что на заднем сиденье машины обнаружились бутылочки с молочной смесью и упаковка детских подгузников. Мистер Гонсалес оставил багаж в гостиничном номере, из чего можно с уверенностью заключить, что он собирался вернуться в отель.

– Да, я собирал эти вырезки. Но папе их не показывал. Не знаю, что ему было известно. Он не смотрел новости. Не хотел ни о чем говорить. Он принял решение оставить тебя у нас и не хотел ничего больше знать. Первые несколько месяцев он прятал тебя в квартире. Потом мы переехали. Сняли дом в пригороде. Соседи думали, что ты – мой ребенок… Еще один черный оболтус без работы и с ребенком на руках. А Паст – вроде как правильный, набожный дедушка, который замаливает мои грехи. Такие все из себя благочестивые белые люди, которые избивают друг друга за закрытыми дверями, а на черных поглядывают свысока… ну, ты знаешь. А потом он купил этот бар.

– На те самые деньги?

– Да, на те самые деньги. И еще он продал нашу старую квартиру. Очень хорошую квартиру. У мамы был страховой полис. Когда она умерла, нам выплатили страховку, и мы сразу закрыли кредит.

– А что Ксено говорил насчет мафии?

– Он был пьяный в дугу. Мы не мафия! Ты видела здесь хоть одного мафиози? Нет!

– Я была там, в машине?

– Нет, в машине тебя не было. Гонсалес, наверное, понял, что там назревает. Он тебя спрятал. Мы с папой думаем, он собирался потом за тобой вернуться.

– Где я была?

Кло явно чувствовал себя неловко.

– Мы заехали на стоянку на заднем дворе больницы, чтобы поменять колесо, и пока я его менял – не видел собственных пальцев из-за дождя, – папа увидел тебя.

– ГДЕ?

– Там в больнице было «окно жизни». Для детишек…

– Как ХоллиПоллиМолли в Гуанчжоу?

– Да, точно так же. С тобой все хорошо?

Пердита тяжело опустилась на стул.

– Рассказывай дальше, – сказала она, потому что боялась, что если сейчас он остановится, то уже не найдет в себе смелости продолжать, а она не найдет в себе смелости его слушать.

– «Окно жизни» просуществовало в больнице несколько лет. Потом некое высокоморальное большинство, кем бы они ни были, добились того, чтобы «окно жизни» убрали. Но сейчас это не важно. Папа сразу сообразил, что все это взаимосвязано: ребенок – это была ты, – тот человек, ограбление… Он поступил, как считал правильным. Я думал, он сошел с ума. Но он не сошел с ума. А через пару недель стали всплывать подробности той истории. Этот Ксено… его нашли… он был в Париже. Вчера я его не узнал – я видел его только на фотографии, и это было сто лет назад. Она где-то здесь, в папке. У него было какое-то длинное иностранное имя. Поликсен, Поликсений… греческое, или бразильское, или, может быть, аргентинское. Темные волосы и борода… Хочешь, найдем фотографию?

Пердита покачала головой.

– Не сейчас.

– Вот тогда нам и надо было бы явиться в полицию и вернуть тебя. Вместе с деньгами. При тебе были деньги. В этом самом портфеле.

Кло открыл портфель.

– Давай, загляни внутрь.

Внутри лежало десять банкнот по сто долларов.

– Видишь? Думаю, папа специально оставил их здесь, чтобы ты посмотрела. Портфель был буквально набит деньгами. Такие толстые пачки, как в фильмах. И драгоценности. Как в сказке.

– Почему вы не пошли в полицию? Из-за денег?

– Нет! Из-за тебя! Папа тебя обожал. Так любил, как никто никого никогда. Он рассуждал так: если тебя кто-то бросил, почему мы должны тебя возвращать? Он думал, тебя отправят в сиротский приют. Он верил, что тебя ему послал Бог. И кто скажет, что это не так?

Пердита собрала деньги, словно это были адресованные ей письма.

– Я очень боялся, что у нас могут быть неприятности. Мы тебе выправили свидетельство о рождении, все по закону: мы нашли женщину, которой нужны были деньги, и она согласилась, чтобы ее записали твоей матерью. А Паст записался отцом. Она ничего не знала. И знать не хотела. Ее волновали лишь деньги. Мы изменили твою дату рождения. И получили все документы, паспорт, соцобеспечение, все дела.

– Сколько мне лет на самом деле?

– Ты на три месяца старше, чем записано в свидетельстве о рождении.

Пердита молчала. Кло подошел, присел рядом и обнял ее за плечи.

– Ты все равно моя младшая сестренка.

– Правда?

– Как ни прискорбно, но да… Ты всегда будешь моей сестрой. Слушай. Ты знаешь, я не особенно умный. – Он слегка подтолкнул ее локтем. – Ладно, давай уж признайся честно. Сегодня день откровений. Умом я не блещу… даже и не искрю.

Пердита рассмеялась сквозь слезы. Кло прижал ее к себе, крепко-крепко. От него пахло мылом и одеколоном.

– Но я вижу, что происходит вокруг. Несчастные семьи повсюду. Папа бросает семью, мама сидит на таблетках или заводит любовника. Дети ненавидят родителей и уходят из дома, как только у них появляется возможность себя прокормить. Мы семья, потому что мы так хотим. Если бы папу нашли, его бы сразу арестовали. Вот как он хотел, чтобы ты была с нами.

Пердита вытерла мокрое лицо о футболку Кло.

– Отвезешь меня в автомастерскую?

– К Автолику? Зачем?

– Мне надо поговорить с Зелем.

Кло явно не нравилась эта мысль, но он беспрекословно взял куртку и ключи. Уже в машине, с включенным радио, когда они оба сидели, глядя прямо перед собой, потому что есть вещи, о которых проще говорить, когда вы оба смотрите прямо перед собой, Кло сказал:

– Вы с папой… я сказал чистую правду. Это была любовь с первого взгляда. У тебя с ним. Знаешь, ты его починила.

– Починила?

– После маминой смерти в нем что-то сломалось. Его сердце разбилось. А ты его починила.

Кло взял ее за руку. Они ехали молча, каждый – в себе, в своем собственном прошлом, пока городские огни не заставили их сбросить скорость на въезде в вечер, который был здесь и сейчас.

Автолик полировал кузов машины. Он шагнул навстречу Кло и пожал ему руку, положив другую руку на плечо Пердиты. Он ничего не сказал. Слова не нужны.

Зель выехал на доске на колесиках из-под черного «форда» модели Т.

Он поднялся, развел руками и произнес, глядя в пол:

– Мне очень жаль.

Пердита сказала:

– Мне надо поговорить с Ксено.

Со временем откроется для вас

Дом стоял в глубине двора. В доме было темно.

В лунном свете мерцали глицинии, разросшиеся до балюстрады второго этажа. Несколько окон первого этажа утонули под лиловыми соцветиями. Краска на входной двери размягчилась и выцвела в жарком и влажном климате. Высокие ступени крыльца явно не подметали уже очень давно.

Дом походил на иллюстрацию в книжке.

Зель отпер тяжелые кованые ворота, за которыми начиналась гравиевая подъездная дорожка.

Здесь кто-то живет?

Он здесь живет.

Зель повел Пердиту к боковому входу. Кирпичные стены лоснились влагой. Сад разросся и одичал. Природа против человека. Вечная борьба человека за то, чтобы быть человеком. Вечная тревога человеческого бытия.

Держа Пердиту за руку, Зель повел ее вниз по скользким невысоким ступеням в поросли папоротников – в помещение, когда-то бывшее кухней. Сейчас там устроили кладовую. Зель запустил руку в решетку в кирпичной стене и достал большой ключ, как в самом начале «Синей Бороды».

Зель открыл дверь. Послышалось суматошное шуршание.

– Ты боишься мышей?

Она не боялась мышей.

– Сейчас включу свет.

Щелчок выключателя. Ничего.

Зель снова взял Пердиту за руку и повел за собой вверх по узкой лестнице – лестнице для слуг, что вела в большую прихожую. Он держал над головой телефон, но рассеянный свет от экрана почти не проницал в темноту. Пердита видела тени и двери, утопленные в глубоких нишах. Внушительная, широкая лестница. Когда-то это был благородный дом.

– Начнем с библиотеки. – Зель распахнул деревянные двойные двери.

В спертом воздухе пахло пылью. Ставни были закрыты. На каменной каминной полке стояли две большие церковные свечи. Зель их зажег. Да, так уже лучше. По крайней мере хоть что-то видно.

Пердита дрожала. В доме было холодно, как часто бывает в домах, покинутых людьми.

– Я разожгу камин.

Зель опустился на колени. Все, что нужно, чтобы разжечь огонь, лежало тут же, словно кто-то давным-давно все приготовил. Словно кто-то хотел растопить камин и погрузиться в уютное тепло от горящих сухих дров.

Две стены в библиотеке занимали книжные шкафы, от пола до потолка. Старые книги, дорогие книги: естественная история, наука и техника, архитектура, биографии исторических личностей. Перед пыльным камином стояли два кожаных кресла, потертых и старых.

– Он любит книги, – сказала Пердита.

– Да. Любит. Когда заканчиваешь читать книгу, можно ее отложить и забыть, и она не попросит, чтобы ты к ней вернулся.

Пердита подошла к высокому окну, закрытому ставнями и решеткой. Она открыла решетку, чтобы дотянуться до ставней и открыть и их тоже, и впустить в комнату лунный свет.

Петли на ставнях были хорошо смазаны, и деревянные створки без труда распахнулись. Пердита провела ладонью по гладкому дереву, думая про себя, сколько рук открывали и закрывали эти ставни за столько лет: в отчаянии, что снова настала ночь, или в полном равнодушии, или в радости, что наступил новый день.

Она любила старые дома. У нее не было своей истории, и ее неудержимо влекло к историям других людей.

– Сколько лет этому дому?

– Точно не знаю, но он очень старый.

Огонь разгорелся, юное пламя наполнило комнату внезапным светом и обещанием тепла.

Пердита подошла и присела на корточки перед камином.

– Почему ты уверен, что он сейчас дома?

– Он дома.

Зель подошел и присел рядом с ней.

– Если бы я не приехал в бар, ничего этого не случилось бы.

– Что-то случилось бы, так или иначе.

– Ты сейчас говоришь точно, как он.

– Зель, вспомни, пожалуйста… Что тогда происходило?

Зель покачал головой:

– Я не знаю. Он был с нами, приезжал, уезжал, но был с нами, пока мне не исполнилось восемь. Примерно так, да. А потом он исчез. Мы его больше не видели. Он оплачивал все счета, но сам больше не появлялся. Как будто он умер. У меня был отец, а потом – раз – и отца уже не было.

– То есть он перестал с вами общаться примерно в то время, когда случилось убийство? И деньги, и пропажа ребенка?

Зель кивнул:

– Получается так. Мама об этом не говорила, вообще никогда. А потом мы с ней переехали в Нью-Йорк.

– Ты помнишь, что говорили о том убийстве? Как его звали, убитого? Тони Гонсалес?

– Я не помню. Помню только, как все менялось. Сначала я приезжал сюда на каникулы, первые года два, а потом дом потихоньку пришел в упадок. За ним никто не следил, экономка уволилась. И однажды я прилетел – мне тогда было одиннадцать, – и он не встретил меня в аэропорту. Я прождал его весь день, но он так и не появился. Я позвонил маме, и она договорилась, чтобы меня посадили на ближайший рейс в Нью-Йорк.

– А что случилось?

– Ничего. Я больше не видел его до тех пор, пока не поступил в Сент-Луисский университет. Он купил мне мотоцикл и прикрепил к сиденью записку: «НЕ УБЕЙСЯ. ПАПА».

– Он никогда не возил тебя в Англию?

– Возил. Когда я был маленьким. До того, как все испортилось. И они приезжали сюда.

– Они – это кто?

– Его лучший друг, дядя Леон. Мими, его жена. И Мило, их сын, мой ровесник. Они приезжали сюда, в этот дом, и мы с мамой – тоже, и я был в Лондоне дважды, но плохо помню эти поездки. А почему ты спросила?

– Я думаю, ты мой брат, – сказала Пердита.

Зель вскочил на ноги и побежал. Он бежал. Он обливался потом. Грудь болела, словно в нее со всей силы ударили кирпичом. Она была его новым миром, не старым, а новым. Она была землей на горизонте. Она была, словно счастливый случай во времени. Он ее целовал. И хотел целовать вновь и вновь. Он ненавидел отца.

Пердита бросилась следом за ним в большую темную прихожую, подсвеченную мерцанием свечей и камина из библиотеки. Она слышала, как он бежит по гравию снаружи. В это мгновение она не чувствовала ничего: ни страха, ни грусти, ни удивления, ни желания действовать. Все затмило пронзительное ощущение неизбежности, которое она даже не переживала, а как бы наблюдала со стороны. Как будто это была не она, а кто-то другой. Вот к чему все пришло. Вот к чему все стремилось. Вот она, ее собственная координата во времени.

А потом в темноте разлился свет. Огромная люстра вспыхнула под потолком, словно сигнал к началу бала. Музыка. Наверху.

«Смейся над этим, кричи об этом, когда надо будет сделать выбор. Но, как ни крути, ты проиграл…»

Пердита встала у подножия широкой лестницы – широкой настолько, что по ней одновременно могли бы подняться три человека, бок о бок. После первой площадки лестница разделялась на две, одна вела влево, другая – вправо.

Пердита поднялась на первую площадку.

«Это маленький секрет, он касается только Робинсонов. Самое главное, надо беречь его от детей…»

Все двери открыты. Спальни, тихие и пустые, где никто больше не спит. Лестница слева – короткая, узкая. Видимо, раньше там располагались комнаты прислуги.

Теперь музыка сделалась громче. Маленькая дверь наверху распахнута настежь.

Пердита подошла и встала в дверном проеме.

Огромная комната – просторный чердак по всей длине и ширине дома. Мебель в розовых и голубых тонах, ковры, лампы, картины, диваны. Скошенная стеклянная крыша с видом на звезды.

Длинный стол из светлого дерева заставлен компьютерной техникой. Экран во всю стену.

Это Париж?

Париж, захваченный падшими ангелами.

Ксено обернулся, поднялся из-за стола. Он был в идеально потертых джинсах и новенькой белой футболке. Без обуви, босиком. На столе стояла бутылка виски «Вудфорд Резерв». Ксено приподнял бутылку, глядя на Пердиту. Она покачала головой. Ксено налил себе.

– Как твой папа?

– Состояние стабильное.

Ксено кивнул. Она его завораживала. В ней не было страха, и он вдруг понял, что боится ее.

– Я пришла поговорить. О том, что вы сказали вчера.

Ксено отпил виски.

– Думаю, ты не играешь в компьютерные игры? Женщины обычно не играют. Не потому, что они глупее мужчин, просто создатели игр не рассчитывают на женщин – как и создатели автомобилей, за исключением маленьких, слабеньких «женских» машинок. Я никогда этого не понимал.

Ксено повернулся обратно к экрану и нажал кнопку «продолжить игру». Персонаж с лицом Ксено стоял на пустой улице, где шел снег из белых перьев.

– Что вы делаете?

– Сейчас собираю перья. Хочешь помочь мне? Сейчас.

Ксено взял со стола айпод, сфотографировал Пердиту и загрузил фотографию в базу. Пока он говорил, ее фотография превратилась в персонажа, и Пердита вошла в игру.

– Я создаю компьютерные игры. Обычные игры: аварии, взрывы, тролли, мечи и доспехи, потерянные сокровища. Но я пытаюсь создать и другую игру, принципиально другую. Ты замечала, что в девяноста процентах компьютерных игр мускулистые белые парни в татуировках, с короткими стрижками и непременно на угнанной тачке крушат всех и вся? Прямо какой-то хардкорный гей-клуб на военной базе. А эта игра… «Разрыв во времени»… полностью моя разработка. Я начал ее создавать уже очень давно. Еще до того, как все случилось.

– Что случилось?

– Конец света.

Он напряженно смотрел на экран. Она знала, что надо дать ему выговориться, надо дать ему доиграть – и попытаться понять. Ей казалось, что он сумасшедший, но если сейчас она не согласится с этим безумием, она никогда не узнает правду.

– Ты говоришь по-французски? – спросил Ксено.

– Нет.

Ксено крутанулся на стуле, вытянул ноги и пошевелил пальцами. Пальцы у него на ногах были длинными, почти как на руках, и Пердита снова подумала о пауке, на этот раз – о пауке, сидящем в паутине, что оплетала весь дом.

Он отпил виски.

– Был такой французский поэт, Жерар де Нерваль. В девятнадцатом веке. Он покончил с собой. Незадолго до самоубийства ему приснился сон об ангеле, упавшем во двор-колодец внутри старых, уже разрушавшихся домов, где жил сам Нерваль. Двор был узким, как труба между четырьмя высокими домами, и лишь наверху – маленький квадратик неба. Ангел приземлился на покатую крышу, не удержался и рухнул вниз.

Ангел застрял в колодце. Он не мог спастись. Потому что не мог расправить крылья и улететь.

Голова ангела, попавшегося в каменную ловушку, оказалась на уровне окон верхних этажей. Там жила девочка. Она садилась на подоконник, поджав под себя колени, чтобы было не так холодно, и подолгу беседовала с ангелом. Она пересказывала ему сказки, которые ей рассказывала ее мама, сказки о потерях и о находках, и ангел ее полюбил.

Иногда по ночам она ставила на подоконник зажженную свечу и сидела с ангелом, потому что она понимала, как ему одиноко.

Шли недели, ангел умирал. Умирая, он уменьшался, и девочка спускалась с этажа на этаж, от окна к окну, чтобы всегда оставаться вровень с большой головой упавшего ангела. Она гладила его потускневшие волосы.

В конце концов перья на всех его шести крыльях начали выпадать. Ангел таял, превращаясь в огромную кучу перьев. Он позвал девочку, его голос подобен был реву трубы, и девочка вышла во двор. Она утонула в перьях, словно в сугробе, и ангел поднял ее, собрав последние силы, и усадил на длинный оконный карниз прямо над ним.

– Возьми алмазные перья, – сказал он. – Два пера у меня на ключицах. Возьми их себе.

Девочка не хотела брать перья, потому что она знала: ему будет больно.

– Возьми. Сохрани их у себя. Одно перо – Полет любви. Другое – Полет времени.

Девочка попробовала вырвать перья, но они не поддались.

– Возьми ножик и вырежи их, – сказал ангел. – Я отвернусь.

И она взяла ножик и вырезала два алмазных пера. Они сияли на белом снегу. И ангел умер. Налетел сильный ветер, заполнил весь двор, и девочка закрыла лицо руками и съежилась на карнизе, вжавшись в стену, чтобы ее не сдуло. Белые перья поднялись в синий морозный воздух и полетели над городом, словно птицы. Но алмазные перья не улетели. Они были крепкими, как обещания, которые обязательно сдержат. Птицы поют. Рыбы плывут. Время проходит. Девочка выросла и переехала из того дома.

– Нерваль ограничился только упавшим ангелом, – продолжал Ксено. – Только тем, что было в его сне. А меня влекли девочка и обещание. Я попытался представить, что было дальше. Поначалу это была красивая мечта. Мне представлялся город, где каждое из улетевших перьев превратилось в ангела. Это было бы очень красиво – вырастить ангела из пера. Но потом я увидел, что это падшие ангелы. Темные ангелы смерти. Они пожелали забрать город себе. Чтобы он омертвел, как они сами. Ангелы настропалили мужчин против женщин, женщин – против детей. Не осталось ни жалости, ни справедливости – только страх и наслаждение болью. Это был падший мир. С каждым днем город все глубже и глубже погружался во тьму.

– На улице нет никого, кроме нас, – сказала Пердита.

– Скоро комендантский час.

– Зачем мы собираем перья?

– Перья, упавшие на твердую поверхность – на асфальт, на камни, на сухую землю, – не могут прорасти. Это хорошо. Люди используют их как топливо и набивают ими одеяла, потому что в городе холодно. Но лучше их уничтожать. Понимаешь, если перо контактирует с огнем – даже с электрической искрой, – оно мгновенно сгорает и превращается в Ангела-Наблюдателя. С глазами на крыльях. Если перо контактирует с водой, оно разбухает и превращается в Ангела-Водяного. Они обитают в метро, и в тоннелях канализации, и в катакомбах Парижа.

– В игре девять уровней. На четвертом уровне дается возможность путешествовать во времени. В любом месте игры можно «заморозить» выбранный эпизод, действие или событие, и вернуться к нему позже – потому что, возможно, тебе захочется отменить случившееся и сделать все по-другому. Наверное, именно этого я и хотел: отменить случившееся.

– И что мне делать с этим мешком перьев? – спросила Пердита.

– У меня есть друг, который превращает их в кур. Городу нужна еда. Жители разделены на участников Сопротивления и коллаборационистов. Если ты выступаешь за ангелов, здесь это воспринимается по-другому.

– Мы сейчас на первом уровне?

– Первый уровень – это трагический план. Зловещий. Катастрофический. Пагубный. Жуткий. Разрушительный. Бедственный. Безотрадный. Ужасающий. Лживый. Злосчастный. Но трагедия даже не в этом. Тут все, как в жизни. Жизнь трагична, потому что, помимо горя, в ней присутствует гордость и красота, счастливый случай и оптимизм, смелость, самопожертвование, борьба, надежда и доброта. И все это есть в игре.

Пердита и Ксено прошли сквозь снегопад мимо книжного магазина.

– «Шекспир и компания». Они тоже из Сопротивления. Можешь переночевать здесь. Или можем пойти ко мне. Мой дом тут, за углом. Квартира прямо под квартирой Мими.

– Мими?

– Бывшая жена Лео.

– Вы сказали, что хотели бы отменить случившееся. Что именно?

– Ты видела фильмы о Супермене? Наверное, нет. Молодые сейчас их не смотрят.

Он не стал дожидаться ответа.

– Мой друг Лео любил тот фильм, где Лоис Лейн погибает в автомобиле, но Супермен ее спасает. Он раскрутил Землю в обратную сторону и повернул время вспять.

– Кто такой Лео?

– Ты уже спрашивала.

– Теперь это другой вопрос.

– Он едва не убил меня. Дважды. Я не мог рисковать и ждать третьего раза.

– Он где-то здесь?

– В игре? Да. Так мы с ним держим связь. Он сейчас где-то в городе. Я его чувствую. Идет в окружении своих приверженцев. Он любит толпы.

– Он тоже собирает перья?

Ксено рассмеялся.

– Лео? Чтобы он занялся грязной работой? Нет. Но он все равно бы не стал собирать перья. Лео – Архангел.

Там и тут холодный пустой город освещается всполохами пламени. На улицах мужчины и женщины греются у огня, который зажгли не они и не могут его погасить. Хранители огня – ангелы.

– Расскажите мне, что случилось, – попросила Пердита.

– Родился ребенок. Лео был уверен, что отец – я. Он не верил ни мне, ни своей жене, ни анализу ДНК. Анализ ДНК точен на девяносто девять процентов, но Лео решил для себя, что его случай входит в тот самый один процент.

– Что он сделал с ребенком?

– Отправил девочку мне, но она до меня не доехала.

Пердита спросила:

– Так кто отец? Вы?

– Нет. Да. Отец – Лео. Я любил их обоих. Лео и Мими. Я был влюблен в них обоих. И я всегда хотел дочь.

– Зель говорил, вы хотели сына.

– Он мой сын. Да, он мой сын. Строго говоря, я его отец. Строго говоря, Лео – отец девочки. Это факты, но правда ли это, вот в чем вопрос. Разве я был для Зеля хорошим отцом? Правда в том, что мне надо было жениться на Мими. Мне. Не Лео, а мне. Был момент… мне и вправду казалось, что она меня любит, и мне вправду казалось, что я тоже ее люблю, так сильно люблю, что готов все изменить, но он так отчаянно ее хотел… а Лео всегда получает, что хочет. У меня никогда не было серьезных отношений с женщиной, и я сам не знал, чего хочу, думал, что у меня ничего не получится, думал, какая, по сути, разница? Все равно мы всегда будем вместе, втроем. Я буду любить их обоих, я всегда буду с ними. Если они захотят, я стану любовником их обоих. Иногда мне казалось, что Мими этого хочет.

Она мне доверяла. Со мной ей было комфортно, физически комфортно, скорее всего, потому, что между нами не было эротического напряжения, как с Лео. Лео человек властный, уверенный в себе… мудак, каких поискать… Но он знает, чего хочет, и всегда добивается, чего хочет… Это весьма привлекательная черта. Мне кажется, привлекательная. Когда-то мы были любовниками – еще в школе. Не знаю, как он к этому относился. Но для меня это было по-настоящему.

Мими с ним рассталась – на год. Я ничего не предпринял. А потом он попросил меня съездить к ней и уговорить вернуться к нему. Вдруг оказалось, что сам он не может. Тогда-то я понял, как для него это важно. Он был искренен в кои-то веки, без своего вечного самодовольства. И я поехал ее возвращать, и мне кажется… нет, я уверен… и сейчас тоже уверен, хотя прошло столько лет… что в те выходные мы с Мими влюбились друг в друга. Но я оказался последним трусом.

Ксено отпил еще виски, но не проглотил, а отошел к раковине в углу и выплюнул все, что набрал в рот. Он обернулся к Пердите, вытирая губы тыльной стороной ладони, и как-то разом утратил всю свою небрежную элегантность. Он сделался просто усталым и пьяным мужчиной с налитыми кровью глазами.

– Он отправил ребенка ко мне, а меня не оказалось на месте. Понимаешь, что это значит? МЕНЯ НЕ ОКАЗАЛОСЬ НА МЕСТЕ.

Пердита сидела, не шевелясь. Как добыча. Как добыча, которая затаилась, спасаясь от хищника.

– Больше незачем лгать, – сказал Ксено. – Теперь уже незачем. Потому что прошлое не изменишь. Ты хочешь знать правду? Да, кажется, хочешь. Вот тебе правда. Меня не оказалось на месте. Я был здесь. В этом доме. Я был здесь, когда Тони Гонсалес приехал ко мне с ребенком. Лео мне написал по электронной почте. Я ему не поверил. А когда все случилось, я подумал, что Тони просто вернется домой вместе с девочкой и отдаст ее Мими. Я не знал о деньгах. Лео отправил мне деньги, чтобы меня оскорбить. Он мог бы перевести их на мой банковский счет, и я тут же отправил бы их обратно. Но он передал мне наличные. Целый портфель наличных. Такое большое «УТРИСЬ». Но кто-то узнал о деньгах. Наверное, им передал информацию кто-то из сотрудников банка. По криминальным стандартам это были совсем не большие деньги, но выкрасть их из отеля не составляло труда. Легкая добыча. Жаль терять то, что само идет в руки. Но все пошло не так, как было задумано.

– А что сделала Мими?

– Мими? Иди сюда. Смотри.

Они завернули за угол и вышли на Сен-Жюльен-ле-Повр. Высокие, тихие здания смотрели темными окнами в темноту.

И лишь высоко-высоко, под самой крышей, теплился крошечный огонек в маленьком окошке.

– Мими живет здесь. Но она больше не поет. Не эта Мими… не та, что в игре… а настоящая, в реальной жизни.

Ксено умолк на мгновение и продолжил:

– Если бы я мог отменить случившееся… А потом я подумал, что сделал свой выбор, потому что не мог выбрать что-то другое. Потому что меня-то, по сути, и не было. Выбирать было некому. Свобода воли проявляется только тогда, когда ты сильнее мгновения, в которое пойман. Речь не о судьбе. Я не верю в судьбу. А ты веришь?

Он не стал дожидаться ответа.

– Наши привычки и страхи делают выбор за нас. Мы – алгоритмы самих себя: если тебе нравится это, то, скорее всего, и вон то тоже понравится.

– Не в игре, Ксено, – сказала Пердита. – В реальной жизни. Мими умерла?

– Лучше спроси, жива ли она до сих пор, – сказал Ксено. – Нет, не жива. В том смысле, в каком «быть живым» означает «жить». Включить тебе ее песни? Хочешь послушать?

– Она записывала свои песни?

– Смотри, вот она.

– Она беременна.

– Да. Это та самая ночь. Когда Лео попытался убить меня во второй раз. Когда родился ребенок.

– Лео живет в Лондоне?

– Да. Теперь он исправился. Стал прямо ангел. Жертвует деньги на благотворительные проекты в помощь детям. Сейчас найду его в Гугле. Voilà! Или eccola! Его мать была итальянкой. Папа – немец. С виду Лео похож на немецкого банкира, а ведет себя как итальянский мафиози… Паршивые деньги в паршивых портфелях, наезды на человека… Вот, смотри: «СИЦИЛИЯ – ПОТОМУ ЧТО ЛЮБОВЬ СТОИТ ДЕНЕГ». И вот список проектов, которые они поддержали: строительство школ, рытье колодцев, стипендии для одаренных детей, закупки медицинского оборудования для больниц. Весьма впечатляюще. Но Лео умеет производить впечатление. Впрочем, есть что-то, что говорит в его пользу, и иногда я даже верю, что он огорчается искренне: он больше не женился.

На огромном, во всю стену экране Ксено открыл фотографию Лео, а Мими продолжала петь:

– Он падает, падает… он влюбляется, как падает в бездну.

Ксено сказал:

– У Лео пристрастие к пропастям – он обрушил всю свою жизнь. И меня прихватил, когда падал.

– Как тебе нравится упиваться жалостью к себе, – сказал Зель.

Ксено обернулся к нему.

– Зель… я тебя не заметил.

– Все, как всегда, – усмехнулся Зель.

– Зель, мы можем поговорить? – спросил Ксено.

– Нет, не можем. Не можем, потому что не говорим, и не говорим, потому что не можем.

– Где тебя этому научили? На философском?

– Тебе обязательно нужно ударить в ответ? Да еще побольнее?

Ксено оперся руками о край стола.

– Зель, если бы я мог все изменить…

– Речь не о прошлом, – сказала Пердита. – Нельзя изменить то, что в прошлом. Но изменить настоящее можно.

– Похоже на надпись на магнитике для холодильника, – сказал Ксено.

Зель сказал:

– Ты считаешь себя героем, сломленным обстоятельствами? Но ты попросту трус. Ты управляешь собственной жизнью, избегая ее: отношений, детей, людей. Ты не умеешь любить, вот и все. Разыгрываешь из себя благородную и трагическую фигуру, но ты не трагичен и не благороден, ты просто жалок.

– А ты? – спросил Ксено. – Ты вдруг стал настоящим экспертом в любви?

– Ему не надо становиться экспертом, – сказала Пердита. – Надо просто пытаться любить.

Она подошла к Зелю и взяла его за руку. Ксено кивнул, улыбнувшись улыбкой, на улыбку совсем не похожей.

– «Любовь – неведомое имя тех рук, что ткут рубашку из огня, и нет того огня невыносимей».

Он снял футболку. У него на плечах были шрамы. Он расстегнул пояс и пуговицы на джинсах и снял и их тоже. Повернулся спиной к Зелю с Пердитой и спустил трусы.

На его бедрах виднелись побледневшие красные линии – шрамы после операции по восстановлению тазовых костей. Но он хотел показать не шрамы. Он хотел показать татуировку.

Два крыла, выраставшие из копчика и обнимавшие туловище с боков.

– Я думал, что умею летать, – сказал Ксено, – но умел только падать.

Антракт