Глава 6. Где находится разум
* * *
Мы уже далеко зашли в нашем путешествии и приняли фундаментальную природу энергоинформационного потока в качестве источника разума. Мы обсуждали, каким образом поток входит в состав сложной системы, одним из эмерджентных свойств которой оказывается самоорганизация. Путем интеграции — связи отдельных частей — самоорганизация оптимально движет систему, и, как мы видели, можно утверждать, что интеграция — ключевой механизм здоровья. Еще мы говорили, что субъективный опыт разума тоже способен быть эмерджентным аспектом энергоинформационного потока. Подстраиваясь к субъективно ощущаемому опыту другого человека, мы стимулируем соединение двух отдельных сущностей в одно связное, интегрированное целое, что позволяет соединяться с людьми: возникает живое чувство принадлежности и гармонии. Это и есть результат интеграции: целое получается больше суммы частей. Мы также описывали, как течет энергия в проводнике — функции разума, занимающейся обработкой информации, идущей «снизу вверх», и как благодаря конструкторской функции разума энергия может превращаться в информацию — в символы, имеющие значение, выходящие за пределы паттернов энергии. Разум — проводник и конструктор — влечет за собой целый спектр переживаний настоящего момента. В этой главе мы сосредоточимся на том, где находится разум, и исследуем расположение этого потока энергии и информации.
Может ли разум быть распределен между личностями (1985–1990)
Еще до Десятилетия мозга я приступил к последипломному обучению, сначала в области педиатрии, а затем психиатрии. Психиатрия, врачевание души, представлялась мне хорошим местом для изучения сути того, что значит быть человеком. Но не оставляло ощущение, что эта дисциплина упорно пытается найти себя и в медицине, и в более широкой области психического здоровья. Путь к овладению этой специальностью оказался полон неожиданностей. Например, я узнал, что различные науки, занимающиеся разумом, не имеют ни определения психики, ни определения здоровья.
В начале 1980-х годов, когда я вернулся на последние два практических курса медицинского университета после академического отпуска и смены специализации, психиатрия была полна конфликтов и борьбы кланов. Ты психоаналитик или сторонник биологической психиатрии? Ты веришь во Фрейда или молекулы? В психотерапию или лекарства? Тебя интересует исследование психических заболеваний или практическая работа? Эти разломы казались непреодолимыми, и хотя за время отпуска я понял, что меня захватывает разум, все же сделал выбор в пользу педиатрии — наверное, из-за любви к детям и отношений, сложившихся с моим наставником Томом.
Тем не менее, вернувшись на медицинский факультет, и позже, во время последипломного обучения, я придерживался концепции майндсайта — способности видеть разум в других и в себе. Семьи, в которых уделяли внимание чувствам и мыслям, где проявляли навыки видения разума — сопереживание и инсайт, — эффективнее справлялись с тяжелыми детскими заболеваниями. Видение разума представлялось важным и полезным навыком, помогающим воспитывать стойкость. Я изо всех сил пытался помочь этим семьям культивировать инсайт и эмпатию, но из-за большой нагрузки это было практически невозможно. В итоге под конец первого года обучения я перевелся на отделение психиатрии.
Я обожал работать с психиатрическими пациентами. Было что-то захватывающее и важное в том, чтобы с помощью концепции видения разума (майндсайта) сосредоточиться на их внутреннем мире, отслеживая при этом собственный; помогать им прояснять психическую жизнь и находить социальные связи, способные поддержать здоровье разума и уменьшить душевную боль. У меня не было представления, что произойдет в психиатрии и других науках о психическом здоровье, но благодаря ежедневному погружению в работу с пациентами я знал, что выбрал верное направление.
Однако в психиатрии — так же, как в педиатрии — тоже чувствовалось стремление объективно подходить к психическим заболеваниям, концептуализации болезней и клиническим вмешательствам, которые, как мне казалось, принижали важность уникального, личного, субъективного опыта. Новое издание «Диагностического и статистического руководства по психическим расстройствам» (известное как DSM-III) было подготовлено Американской психиатрической ассоциацией, когда я еще учился на медицинском факультете, и протестировано на нас — будущих психиатрах. Одной из целей этого документа, как объясняли преподаватели, было создание словаря объективных критериев психиатрических заболеваний, благодаря которому врач из Айовы или Индианы сможет общаться с коллегой из Ирландии или Индии, одинаково понимая значение терминов. Субъективную интерпретацию отдельного специалиста новый справочник заменял четко очерченными стандартными наборами симптомов — критериев постановки диагноза.
В стремлении к объективности был смысл. Оно соответствовало модели медицины, которой нас учили, и подчеркивало то, что психиатрия — ветвь этой науки. Представлялось также, что этот шаг облегчит сотрудничество клиницистов разных специальностей, включая психиатров, а это пойдет на пользу пациентам.
Тем не менее при таком подходе неизбежно возникала интересная проблема: многие важные вопросы, касающиеся разума, субъективны. Откуда взять по-настоящему объективные данные о чем-то, включающем субъективные процессы? Как ни странно, много лет спустя я осознал, что книга, посвященная психическим заболеваниям и призванная сформировать широкое поле психического здоровья, даже не обращалась к вопросу, что такое «психическое», что такое «разум» и что может собой представлять «психическое здоровье». Странно, что существует область науки, занимающаяся разумом и не определяющая, что это такое.
Еще во время учебы я стал членом Американской психиатрической ассоциации и участвовал в дебатах, посвященных вопросу: «Нужно ли учить будущих психиатров психотерапии?» На ежегодном общенациональном съезде мой оппонент начал с аргумента, что психиатры — это врачи, а работа врача основывается на медицинской науке. Психотерапевт же расспрашивает пациентов об их чувствах. Научных исследований, доказывающих, что чувства реальны, не существует. Таким образом, чувства не научная тема, и психиатры — врачи, работающие на основе науки, — не должны заниматься подобной ненаучной деятельностью. Из этого следует естественный вывод: психиатрам нет необходимости учиться психотерапии и практиковать ее.
Я был потрясен, просто остолбенел. Следующим выступать должен был я. Но что возразить? Что бы вы сказали на моем месте? Как подойти к вопросу, реальны ли внутренние субъективные переживания, ощущаемая текстура жизни, в том числе чувства и эмоции? Если чувства и ощущения, мысли и воспоминания, все эти виды психической активности, не поддаются количественному измерению и даже простому наблюдению, реален ли сам разум? Можно ли назвать чувства и разум, благодаря которому мы их осознаем, научно оправданными?
Я замялся, несколько раз глубоко вдохнул, а затем встал и пошел к трибуне.
В зале было множество начинающих и опытных психиатров. Нам говорили, что мы — будущее психиатрии как учащиеся и будущее научной психиатрии как члены ассоциации. Эти дебаты были моментом в развитии отрасли медицины, посвященной заботе о душе, психике, разуме. Что я мог сказать? Насколько помню, произошло следующее.
Я взглянул на аудиторию, на оппонента и для начала признался, что мне грустно. Затем сделал паузу, еще раз глубоко вдохнул и сказал, что не слышал о научных работах, в которых доказана реальность моего оппонента, и больше мне добавить нечего. Потом жестом показал, что сажусь.
Когда угасли смех и аплодисменты, мы еще немного поспорили, обращаясь к научной методологии, опирающейся на измеримые, наблюдаемые и поддающиеся количественной оценке факторы, и я предложил обсудить, что нам сейчас известно о влиянии психотерапии на психическое здоровье. Потом мне пришло в голову, что именно в этот момент уместно привести старое утверждение, имеющее самое прямое отношение к дискуссии, — его часто ошибочно приписывают Альберту Эйнштейну, но на самом деле оно было опубликовано в 1963 году, уже после смерти ученого, социологом Уильямом Брюсом Кэмероном: «Не все, что можно посчитать, считается важным, и не все, что считается важным, можно посчитать»[54]. Мой способ выразить схожую мысль таков: не все, что можно измерить, важно, и не все важное можно измерить.
Вам покажется, что подобное разделение объективного и субъективного — это что-то новое, возникшее после появления научного подхода к разуму, основанного на мозге. Но, к своему удивлению, я узнал, что конкретно этот вопрос — считать ли психиатров объективными врачами, которые не должны заниматься субъективными внутренними переживаниями, — далеко не нов.
Услышав рассказ о прошедших дебатах, мой клинический руководитель улыбнулся и спросил, кто мой оппонент. Когда я сказал, где его учили, улыбка перешла в смех, и руководитель сказал: «На следующей неделе я кое-что вам покажу». Через неделю он принес копию почти идентичных дебатов, которые он четверть века назад вел с руководителем моего теперешнего оппонента. Калифорния против Айовы, второй раунд.
Складывалось впечатление, что культура психиатрии и, возможно, других наук о психическом здоровье начинала занимать некую фундаментальную позицию, заключавшуюся в том, что психическая жизнь ограничена наблюдаемым поведением, которое исходит от одного человека и воспринимается другим. Даже психологи в прошлом веке стали заниматься объективными, внешне наблюдаемыми факторами, представляющими психическую жизнь, а не гораздо менее надежными, «сложными и сомнительными» результатами самонаблюдения (интроспекции), как писал в 1890 году Уильям Джеймс.
Несомненно выходя за пределы бихевиоризма, благородная цель DSM — объективизировать мысли и чувства и сделать их поддающимися описанию — неизбежно способствовала исключению реальности уникально ощущаемой внутренней психической жизни человека из подходов к оценке в области психического здоровья. Конечно, DSM рассматривает и непосредственно наблюдаемые признаки, и симптомы, о которых рассказывает пациент, его внутренние переживания. Говоря об этой проблеме, я имею в виду, что отмечать симптомы по списку во время беседы с больным, а затем на основе этого выбирать название, диагноз, — это