рии — следовательно, у ребенка повысится вероятность ожирения и диабета.
Так могло быть и с моей бабушкой. Когда она была в утробе, ее отца убили во время погрома. В штетлах такие ситуации было обычными: этот погром устроили казачьи части российской армии. Вполне возможно, что из-за психотравмы, перенесенной прабабушкой, бабушка адаптировалась к опасности еще в эмбриональном состоянии, когда развивались ее яичники, а затем передала ее моему отцу и, таким образом, мне. К подобным адаптациям могут относиться положительные нейрональные процессы, которые повышают вероятность выживания потомства благодаря усиленной бдительности — активному сканированию среды и быстрой интенсивной реакции. Стив Порджес называет это «нейроцепцией» (Porges, 2011).
Для нашего путешествия в мир разума важно понимать, что на человека влияют не только опыт и нарративы, услышанные в рамках этого опыта или в отношениях с другими, но и собственный организм. Наш разум воплощен в теле, а это означает, что генетические факторы, сформированные эволюционным отбором, и эпигенетические факторы, образованные опытом прямых предков, влияют на то, как организм будет создавать структуру и функцию головного мозга.
Естественно полагать, что опасность — это фактор отбора: выживают те, кто смог выявить ее и спасся. Это могло быть одним из аспектов моего неприятия социализации в медицинской школе. Эпигенетические сдвиги у прямых предков (моей бабушки) могли породить такую адаптацию: не доверять, проявлять осторожность, всегда искать более глубокую правду за видимым фасадом приемлемого и поверхностно безопасного. Недоверие к окружающему миру может сохранить жизнь.
Теперь я вижу, как эти истоки — происхождение, записанное в эпигенетическом и генетическом наследии, — в сочетании с личным опытом — потерей идентичности после падения с лошади в Мексике, — а также обучение биологическим механизмам, на которых основаны жизненные процессы, могли повлиять на мое чувство идентичности в Риме. Я ощущал родство со всеми живыми существами в большой человеческой семье, но понимал, что мы рисуем разделяющие нас линии. Границы проходят в разуме, между культурами и системами убеждений. Скорее всего, эти разделы истинные, но все равно поверхностные. Если рассматривать интеграцию как уважение к различиям и культивирование сопереживающих связей между сущностями групповой идентичности, она поможет заметить незначительность различий и важность связей. Я не воспитывался как католик, но я человек. У меня другое культурное происхождение, поскольку я рос среди унитарианцев, и другое наследие — мои предки были евреями, — но в конце концов все мы ведем свой род из Африки (см. John Reader, 1999, об этом важном и захватывающем открытии). Остались ли наши предки на африканском континенте или вошли в предлагаемую маленькую группу — менее сотни людей, — которая около 100 000 лет назад пересекла пустыню и добралась до Европы, положив начало заселению оставшейся части неафриканского мира, исток у нас один. Все мы живые существа. Мы люди. А сердце человечности — это разум, который есть у любого из нас.
Размышления над всем этим в Ватикане помогли мне выступить в Синоде епископов, в здании с историей в пять столетий, где проводятся крупнейшие собрания. В зале сидели кардиналы, епископы и священнослужители со всех концов мира. Впервые мою речь переводили, причем настолько синхронно, что не было необходимости останавливаться. Правда, по времени реакции на мои шутки можно было судить о скорости работы переводчиков — смех не был одновременным и как будто высвечивал религиозных деятелей из разных стран Европы, Азии и Африки. Каждый из нас пришел из своего племени, которое нашло себе место на этой планете и язык, но при этом все были способны любить и смеяться.
Что же сказать? Я представил подход межличностной нейробиологии и все, что мы с вами вместе изучили; кроме того, прямо обратился к открытию «аллопарентальной заботы» — человечество в ходе эволюции развивалось так, что у ребенка несколько опекунов помимо матери. Разделение ответственности за воспитание потомства может быть основой нашего стремления к сотрудничеству (Hrdy, 2009), а это означает, что забота о детях должна ложиться не только на плечи матери, но и отца, и других людей. У меня не очень хорошо получилось донести мысль, так как многие комментарии сводились к следующему: «Доктор Сигел, не думаете ли, будто в Америке так много насилия потому, что вы позволяете вашим женщинам работать?» Мы обсудили и этот вопрос. Я твердо придерживался науки: у человека есть способность иметь больше, чем одну фигуру привязанности — пусть избирательной, но не только к одному.
Еще мы обсудили связь науки и духовности. Папа римский, видимо, весьма заинтересован этой темой: незадолго до этого он помиловал Галилея, который был обвинен церковью за предположение, что Земля не центр Вселенной. Иоанн Павел, несмотря на прогрессирующую болезнь Паркинсона, казался человеком потрясающе открытым и искренне заинтересованным в том, чтобы протянуть руку и построить мост над разломом между двумя мирами. Найдется ли у религии с ее традициями какая-то общая почва с эмпирической наукой? Может ли быть вообще связь науки и духовности?
Эти вопросы переполняли мой разум во время того визита и не разрешились до сих пор. Когда мы с семьей гуляли по Риму, недалеко от Ватикана, произошла очень значимая ситуация. Мы только что посетили Пантеон: чудо религиозной архитектуры с величественным куполом и огромным внутренним пространством, в котором когда-то стояли статуи древнеримских богов. Еще мы зашли в старую синагогу, тоже расположенную через реку от Ватикана. До этой поездки мои дети — члены унитарианской церкви, которая принимает все религии и учит видеть хорошее во всех традициях, — уже бывали в мечетях и баптистских церквях. Дома мы регулярно ходили в индуистский центр, прогуливаясь по его тихому парку к святилищу, в котором находится часть пепла Махатмы Ганди.
Держа за руку десятилетнего сына и пятилетнюю дочь, я медленно шел по площади Святого Петра. Был ветреный декабрьский день, вокруг кружило много голубей. Сын взглянул на меня и попросил объяснить: почему люди верят в такое множество противоречащих друг другу вещей? Почему древние римляне выстроили Пантеон, чтобы поклоняться своим многочисленным богам, евреи придерживаются собственного учения, а христиане, верующие в нечто иное, построили этот огромный Ватикан? Поскольку не могут быть правы все сразу, почему люди настолько убеждены, что именно их история верная? Где истина? Дочка внимательно слушала брата, а затем они оба посмотрели на меня, ожидая ответа.
Никогда не забуду этот момент. Я задумался. Меня воспитывали в духе человечности, уважения к праву каждого искать свою правду. Учитывая подход межличностной нейробиологии к интеграции, в разделении культур, религиозных верований и этнических идентичностей, уважении этих различий и стимулировании сострадательных связей есть смысл. Это создает интегрированный мир сострадания, в котором люди могут процветать не только вопреки, но и благодаря различиям. Интеграцию можно представить как источник доброты и сострадания. В интегрированном, процветающем мире эти два человеческих качества будут признаками благополучия. Именно это я и попытался сказать детям.
Сын спросил, зачем людям нужны разные верования. Зачем религия? И все-таки, какая религия «правильная»?
Я снова замолчал, продолжая нашу прогулку по площади Святого Петра, рассматривая статуи апостолов на огромном соборе, куда мы вчера поднимались по лестнице. Мы думали, где будем завтра, через неделю, месяц, год и десятилетие. А затем я нашел ответ.
Я сказал, что в ходе эволюции мозг человека получил возможность составлять карту того, что мы называем временем; представлять, что принесет будущее; вспоминать прошлое. После этого произошло нечто важное: мы стали способны осознать, что жизнь не длится вечно и все умирают. Как социальные существа, мы делимся историями, в которых пытаемся постичь суть мира. Как понять смысл жизни, если жизнь конечна? Все мировые религии тем или иным образом пытаются ответить на этот вопрос. Почему мы здесь? Какова цель жизни? В чем ее причина? Что происходит после смерти?
Сын с дочерью смотрели на меня, а затем мы молча продолжили прогулку по площади. Голуби взлетали у нас из-под ног, вокруг были люди, а мраморные апостолы смотрели вниз.
Примерно через год мой уже одиннадцатилетний сын снова задал вопрос. «Папа, — начал он. — Раз мы все когда-нибудь умрем и если знаем, что смерть неизбежна, зачем что-то делать?» Я посмотрел на детское лицо, наполненное невинностью и тревогой. Что ответить? Смысл жизни проявится в его путешествии и открытиях. С радостью расскажу, что имеет значение для меня, если он когда-нибудь захочет, но найти собственный путь к цели, ответить на вопрос, почему мы здесь, он может только самостоятельно.
Сын посмотрел с пониманием, а потом сказал: «Хорошо, папа. Если мы все умрем, и знаем, что умрем, мне все равно надо делать домашнюю работу?»
В первой половине десятилетия я раздумывал над вопросом «почему» не только с семьей, но и с друзьями, и коллегами по науке и клинической практике. После того как моя первая научная книга была встречена положительно, и после выхода первой книги о воспитании я почувствовал себя свободнее, и мой сомневающийся разум начал понимать, что в этих идеях и таком подходе может быть зерно истины и, наверное, даже что-то полезное.
Местные клиницисты просили меня создать группу по обучению применения идей межличностной нейробиологии в психотерапии. Вскоре из одной группы выросло целых семь, и я обнаружил, что вместо частной психотерапевтической практики, где я более десяти лет применял эти подходы, я перехожу к обучению других специалистов пониманию разума и культивированию интеграции не только в своей жизни, но и у клиентов и пациентов.
Некоторые участники учебных групп были новичками, молодыми психотерапевтами, которые только входили в область психического здоровья, однако большинство составляли профессионалы, зачастую старше и гораздо опытнее меня. Я был заинтригован, что мой материал показался им интересным. Шли месяцы, потом годы, я обучал все больше и больше психотерапевтов, и постепенно они начали сообщать, что применение рамок интеграции в качестве важнейшей, ключевой основы здоровья преобразило их работу. Их пациенты были в состоянии измениться и достичь новых уровней благополучия, если целью была интеграция.