Жена, лишь бы возразить, сказала, что солдат она не любит, так как они учатся убивать людей.
Такую пацифистскую точку зрения мы даже не прокомментировали.
Я только заметил, что тогда и гинекологи убийцы, ибо делают аборты, а также и все те, кто изготовляет противозачаточные средства.
Вслед за моими словами жена пошла к дочери, чтобы убедиться, не услышала ли та чего. Дочери пришлось поклясться, что она вообще нас не слушает.
Матё высказал мнение, что дочка могла бы и послушать о таких вещах, ибо правда еще никому вреда не принесла. Жена злобно отреагировала:
— Правда только для взрослых.
Я сказал: те ребята, что стараются увильнуть от армии, ни черта в жизни не смыслят. Настоящий солдат знает, что каждую пядь земли надо защищать с оружием в руках. Такой солдат понимает, что значит родина: это твоя земля и те люди, что живут на ней. Солдат не какой-нибудь анархист или индивидуалист и тем более не предатель — в нем остро развит дух коллективизма. И надо всячески поощрять детские военные игры, так как они воспитывают любовь к земле и отечеству.
Жена сказала, что мы словно два сверчка на троянской стене, которые любуются войском. Я поправил ее: Гомер, великий знаток природы, говорит об этом вовсе не уничижительно. Если он и сравнивает в «Илиаде» старцев на троянской башне с цикадами, то тем самым хочет сказать, что старые воины — «уже не могучие в брани» — не в силах во время битвы усидеть дома и приходят посмотреть на нее своими глазами. И вообще психологическому моменту боя, когда воины могут многое почерпнуть из опыта старших, уделяется мало внимания.
Матё напомнил, что солдата обучают и бегству. Гражданский человек вообще не умеет драпать, а ведь это тоже особая форма боя. Нередко приходится отступать с невыгодных позиций, но тот, у кого слабые мышцы, не успеет удрать и неминуемо попадет в руки противника.
Жена заявила, что единственным ее противником являюсь я.
Матё поднялся, отметив, что мы хорошо поговорили, но что ему пора идти: завтра рано вставать на работу.
Я проводил его на улицу.
Вернувшись в дом, взял гитару. Жена продолжала нудить: что я уже порядком выжил из ума, что без конца талдычу одно и то же, что мои гости отлично знают об этом и тоже говорят лишь о таких вещах, которые ничего общего с жизнью не имеют, что так жить очень удобно, но подло — языком болтать, а дела не видать.
На другой день я почувствовал себя отлично и пошел перекапывать сад. Термометр на окне показывал восемнадцать градусов. У нашего Уру, у того пса, что болен эпилепсией, случился припадок.
Я долго не двигался, и потому работа в саду утомила меня. Я сел на солнышке, и вдруг мне показалось: если я поднатужусь и хорошенько пошевелю мозгами, то в конце концов придумаю сюжет о Дон Жуане.
Я чуть успокоился.
По лестнице взобрался на чердак и поглядел на закуток, который в свое время устроил для Люции — чтоб было ей где окотиться. И что я вижу! Лежит там Люция, а четыре котенка сосут ее.
Ничего не поделаешь, говорю себе, придется убивать.
Я выкопал яму, взят трех котят и, даже не глядя на них, бросил в яму, засыпал землей и стал утрамбовывать ее тяжелым ломом. Обычно котят топят, но я убедился, что эта смерть куда тяжелее. Я видел, как котята долго барахтаются в воде и открывают ротики. Смотреть на это нет никаких сил. Если прикрыть их тонким, примерно сантиметров в тридцать слоем земли и хорошо утоптать, котята мгновенно умирают. Любопытно, что никто, кому бы я об этом ни рассказывал, со мной не соглашается, врачи и те не считают такую смерть более легкой. Причиной тут, верно, традиция: кошек принято топить. Люции я принес кусок мяса и налил молока с яйцом. Она была не голодна и на меня не сердилась. Одного котенка ей вполне хватит. Люция доверяет мне, думает, что я позаботился о ее котятах — она их даже не ищет, как бывало в молодости. Определил я пол оставшегося в живых котенка. Кот. Что ж, тем лучше — легче будет пристроить его. Интересно, сдержит ли дочка слово и отдаст ли его кому…
Да, хоть я и наловчился таким образом уничтожать молодые жизни, но не могу сказать, что это повышает мое настроение. Уйдя в конец сада, я старался отогнать мысли об этих маленьких зверушках. Что можно сделать?! Уж не правит ли зверятами чувство, кое испытывают — по мнению одного мудреца — подданные, которыми повелевает очень жестокий властелин: каким хорошим должен быть король, если способен сотворить столько зла.
И все-таки кошечка Люция была не совсем спокойна.
Вечером появилась у двери и проскользнула в дом. Тревожно обежала своего взрослого сына Витязослава, как раз ужинавшего под столом, и направилась ко мне. Вскочила на колени, дала себя погладить. Потом залезла под кровать, под шкаф, за телевизор. Заглянула и в корзину для бумаг. Может, голодна была. Предлагал я ей и мяса, и молока, но она хотела одного — знать, куда я подевал ее детенышей. Надеялась, наверное, что где-то в уголке я буду выхаживать их. Я снес котенка с чердака, подсунул под нее. Она не успокаивалась. Подошла к двери, вскарабкалась за мною на чердак и, только когда я положил котенка на подстилку, улеглась возле него.
Стемнело, я пошел с собаками прогуляться.
Посреди деревни торчали два высоких подъемных крана, с лампами наверху. Под ними горели сварочные дуги. Шла работа.
Один ряд домов был уже снесен, люди переселились в Петржалку[6], и на месте садов вырастет панельный квартал. Кто знает, каких людей к нам сюда занесет.
Подо мной начиналась деревня, а где-то в дальней глубине на севере был ее конец, окаймленный горизонтальным пунктиром ламп сортировочной станции — Девинска Нова Весь. Хоть в жизни я много не путешествовал, но жил с ощущением, что вовсе не обязательно далеко ездить, чтобы осознать огромность мира. С тех пор как возникли радио и телевидение, самолеты и быстроходные машины оказались совершенно излишними для такого типа людей, как я. Правда, однажды и меня охватил небывалый восторг, когда я увидел на цветной фотографии железнодорожную станцию в Индии, но мне почему-то следом представилось, что это не в Индии, а в Бржеславе[7]. Конечно, спору нет: хотелось бы собственными глазами поглядеть на все народы земного шара. Однако суть современного мира постичь в поездках все равно невозможно. Мир — по Гегелю — постигается разумом, и потому путешествие, скажем, к морю, может стать для нас порой очень хлопотным делом. Спору нет, море, которого я никогда не видал, прекрасно и счастье — посмотреть на него. Но за время поездки на тебя обрушится такой поток неудобоваримой информации, что ты долго потом не сможешь очухаться!
Вот такого рода мысли носились в моей голове, но я не верил им, чувствовал, что, случись любая перемена в моей жизни, я бы несказанно ей обрадовался.
И даже о родном крае, пожалуй, мог бы забыть, попади я в среду, где мною бы восхищались, где было бы приятно жить, где был бы чистый воздух и вкусная пища и не столько хлопот по хозяйству. Мне надоело вечно убеждать себя в своей же оригинальности, ведь оригинальность моя вынужденная, от меня требуют, чтобы я был оригинальным. Будь у меня больше сил, возможно, я постарался бы изменить свою жизнь и не заставлял бы себя утешаться мелкими радостями маленького человека.
Убежден: если бы такая возможность представилась и у нее были бы весьма четкие контуры, я без всяких угрызений бросил бы все и побежал ей навстречу.
На второй или на третий день после этих революционных раздумий были у меня именины. Это именины и моего покойного отца. Взял я мотыжку и пошел оправить могилу. Встретил там отцовского друга — мясника Лайоша, теперь пенсионера. Когда по улице Эдолинец снесли ряд домов, из Новой Веси уехал и Лайош. Но, привыкнув к деревне и ее обитателям, любившим его, он горько переживал свое переселение. Когда, случалось, Лайоша замещал другой мясник, женщины умышленно слишком привередничали, стараясь досадить ему и дать понять, что здесь не так-то просто угодить покупателям.
Лайош переселился, но приходил в деревню: нанимался в национальном комитете на разные работы — то яму засыплет, то траншею под дорогой для кабеля выроет. Да и всяким другим трудом не брезговал.
Сейчас он возился в яме возле газовой трубы. Его компаньон, постоянный работник МНК, тот, которого однажды укусила моя сучка Ирис, подробно мне объяснил, что сегодня им предстоит сделать.
На кладбище не было воды. Чинили водопровод. Когда я хотел полить анютины глазки, которые кто-то посадил на могилу — наверное, сестра, — за моей спиной вдруг раздался голос: «Воды и вправду не будет».
Я окопал могилу — теперь она выглядела весьма ухоженной. Круглыми камнями еще укрепил крест. Нашел кусок кости, довольно плоской, должно быть, от черепа. Положил ее под крест, помолился. Солнце припекало, и мне не хотелось уходить. Я сел на плиту соседней могилы и стал думать о том, где будет и как будет выглядеть моя могила. Весь ужас, который внушает нам могила, коренится в том, что мы представляем в ней человека живого. Мы жалеем его, нам страшно, ведь мы не можем помочь ему выйти оттуда. Нам кажется жестоким, что дорогое существо погребено у нас под ногами. Мы жалеем его, да и угрызения совести мучат: мы живем, на нас светит солнце, а он, бедняга, в стылой земле. Его положение кажется нам страшным и отвратительным, и мы спрашиваем себя: уж не по нашей ли вине он очутился в нем. Поэтому мы убираем могилу цветами, чтобы она меньше всего походила на суровый холм камней, или сооружаем крышу из бетонной плиты и снимаем с себя ответственность за пребывание в могиле дорогого существа тем, что пишем на кресте или на памятнике разные грустные или возвышенные слова и призывы. Так мы якобы отгоняем злых духов, которые, возможно, хотели бы использовать могилу в каких-то иных целях. Мы хотим предупредить этих духов, что неусыпно следим за могилой…
Какая печаль охватывает нас, когда мы находим в лесу заброшенную могилу. На кладбище наши покойники хотя бы не одни: они окружены знакомыми, родственниками, детьми и стариками. Вот тут ребенок, проживший всего месяц, а рядом старший механик фирмы «Болер», а там женщина возле молодого солдата и школьника — целые семьи собрались тут.