Рядом с отцом лежит семья Бучичей. Отец говорил мне, что эти Бучичи — наша родня. После войны, когда мне было семь лет, я на выборах нес депутату Бучичу букет цветов. Был там и нынешний президент — он поднял меня, а цветы взял у девочки Паулины, что была на год моложе меня. Мы должны были сказать что-то депутатам, но я растерялся и не сказал ничего. Один Бучич был председателем МНК. Но это уже другая ветвь. Надо будет поглядеть в записки отца.
От грустных мыслей стало не по себе, я отправился домой. Вечером пришли поздравить меня, именинника, мама с мужем. Принесли грог, водку, сигареты и коробку конфет.
Четвертая глава
Когда пришла мама со своим мужем Винцо, у нас гостил пес Бояр. Он не впускал их — хотя и сам был гостем, а сторожил наш двор очень зорко. И думать было нечего, что он позволит себя уломать. Пришлось посадить его на цепь, пока гости не вошли в дом. Это обстоятельство немного рассердило Винцо — он заподозрил, что я специально науськал пса против родни.
Мы раскупорили водку. Винцо тут же опрокинул стаканчик и только тогда сменил гнев на милость. Моей жене предложили грог и с нетерпением стали ждать, как она к нему отнесется — а она вызывающе долго пила воду. (Как выяснилось, жена вообще его не попробовала: утром я нашел бокал за радио. А мне всю ночь казалось, что где-то гниют забытые фрукты.)
Дочка стала мыть голову, Я ничего не сказал ей, но про себя решил: когда мать с Винцо уйдут, хорошенько пропесочить ее за нелюбезность. Жена призналась, что поссорилась с сестрой из-за наследства. Я обронил, что ни о чем таком понятия не имею, хотя на самом деле сестра сообщила мне о перебранке.
Я заметил, что отец в своих записках много писал о нововесских людях. Многих знал — каждому что-то ставил как каменщик. Я взял отцовские записки и стал искать место, которое было бы кстати сейчас зачитать. Но каждый говорил о своем.
Потом я вообще подумал, что сейчас не время ворошить прошлое. Хоть отец и любил мать, но всегда подозревал ее в изменах. Именно эта его неуверенность и ревность приводили к ссорам. Отца своего он не знал, мать его, моя бабка, часто говорила ему, как этот человек обманул ее. Отец в любовь не особенно верил, да и сам себе не доверял. Из комплекса неполноценности возникла и ревность.
Живи он еще и сиди сейчас с нами, он был бы рад, что видит свою бывшую жену. Радовался бы, что дети вместе на его земле, в его доме, среди стен, которые он же и ставил. Скорей всего, и на маминого мужа бы не сердился. Отец умел великодушно прощать. Чтобы быть объективным, скажу — мало кто сознает, что прощать подчас очень удобно, Вера в высшую справедливость позволяет иным людям замыкаться на себе, а все остальное сваливать на бога.
Пан Илечко считал моего отца типом созерцательным. И понимал это как похвалу.
Отец был бы рад, что мы все собрались. Он любил делиться своими мыслями. Уже лежачим больным часто говорил мне: «А знаешь, сколько я всего за ночь передумал?!»
Нет, не стал я читать отрывка из записок отца. А лишь сказал, что наше наследство потому «некоторых» (мою жену) так волнует, что я не осмелился попросить отца перед смертью мою долю имущества переписать на меня. Помнится, такая же штука случилась и с бабкой Франтишкой. Жалко мне было тогда бабушку: переписав имущество на моего отца, она почувствовала себя заживо погребенной, Что есть у бедного человека, кроме этих столь знакомых стен, садика и деревьев, которые считает он частью своего существа? А заберешь у него эту малость, он чувствует себя точно ампутированный. Поэтому я так и не предложил отцу написать завещание или переписать на меня дом, где я живу, — жалел его. Рад был, что эти вопросы не возникали. И потому даже то, что я построил за свои деньги, вошло в общее наследство. У жены это не укладывается в голове, и она чувствует себя обделенной.
Этот разговор, как я заметил, даже маме был не по душе. Может, ей казалось, что я намекаю на ее дом. Все воспрянули духом, когда речь зашла о другом.
Винцо ругал своего коллегу, не взявшего в прошлом году отпуска. Хочет уйти в отпуск теперь, когда отпуск нужен тем, кто собрался копать огород. Как, например, он, Винцо.
— Он думает, — начала жена, не слушая никого, — что я не знаю, как было дело. Вся деревня на меня наседала, пока я не попалась в ловушку. Брр! Так я стала его женой, но я, право, не знала, что меня ждет.
Никто так и не понял, почему жена говорит об этом именно сейчас. Она смотрела на бутылку водки и кивала головой.
— Уже снова пьет! — сказала она строго и глянула на меня.
— Не он пьет, а я, — вскричал Винцо.
— Его сестры все с меня собезьянничали, подражали мне во всем, а потом, когда все из меня вытянули, все мое богатство, что родители в меня вложили, оболгали меня, объявили чокнутой, И он, — указала она на меня, — всю меня ободрал, а когда я состарюсь и меня никто не будет бояться, придется во всем ему уступать. Одно дело — помогать друг другу, а другое — эксплуатировать человека. Умру на десять лет раньше, потому что его жратву на плите сторожу, даже жилы болят.
— А ты сядь, — сказал я.
— И когда готовишь, сиди, — сказал Винцо, — стулья-то у вас для чего, а?
Дочку заинтересовало, что говорят об эксплуатации. Она вошла с мокрой головой и стала слушать. Я сказал:
— Пойми, и я, и ты вкладываем в дочь все наше богатство, а в конце концов кто-нибудь возьмет и уведет ее. Похитит ее у нас. Это и с тобой случилось, и с твоими родителями. А вот другие родители, может, горюют из-за того, что их дочь никто не похищает.
Мама заметила с улыбкой:
— А не вложи родители в нее никакого богатства, никому она и не нужна.
Винцо, который следил за ходом своей собственной мысли, сказал:
— Вы что, какие грабители? Кто только не грабит. Каждый охотно берет, если ему дают, Я ушел от жены и не взял ни хрена.
Жена коснулась иной темы:
— А что я буду делать, когда он умрет? Вся семья, его сестры будут на мне воду возить. Если сейчас не накопим, что на старости лет делать будем?
— Она все время думает, что папка умрет раньше, чем она, — сказала дочка.
Вот так они и перескакивали с темы на тему. Я душил в себе злость. Изо всех сил сжал зубы, чтобы не выругаться, когда жена объявила:
— Вся ваша семья только и мечтает о том, чтобы я развелась.
Ну можно ли бесконечно все прощать? Раз мама и Винцо молчали, сказал я:
— Эти ссоры вполне устраивают тебя — в них ты находишь отговорку для своей лени. Каждый день у тебя находится зацепка, чтобы оправдать свою лень. Но это оборачивается против тебя же. Твои вещи я стирать не буду, ты ничего не выгадаешь своими забастовками, даже если и станешь всякий раз откладывать стирку.
Жена на мои слова не обиделась. Она меня и не слушала. У меня было желание треснуть ее чем-нибудь по башке. Мама сказала:
— Почему вы не перейдете к лам жить? А то здесь, глядишь, сожрете друг друга.
— А куда ему девать своих собак? — спрашивает жена. — И кошек и котов!
Винцо махнул рукой:
— До котов ли тут и собак! Здесь же жить невозможно. Так даже цыгане не живут.
Я заметил, что готовить жена и у них не станет. И стирать тоже. Жена кинулась на меня с метлой. Трясла ее над моей головой и шипела прямо в лицо:
— Уж ты вволю наколошматил невинную женщину. Больше меня пальцем не тронешь — не дамся.
Я вдруг почувствовал какую-то слабость. Черная неблагодарность! Стараешься, работаешь… и никто этого не ценит. Боже, зачем я живу на свете, что можно еще ожидать от такой жизни! Почему я не подох в прошлом году в терапевтическом! Из этого болота не вылезешь, и дня отдышаться не дадут!
Мне не хотелось напоминать маме и Винцо, что мы у них уже жили, и места, собственно, было у нас еще меньше, чем здесь, поэтому я предложил:
— Вот если бы дочь пошла к вам жить, это бы нас устроило. Но, боюсь, ей с нами лучше, не согласится.
Дочка не захотела обидеть бабушку и сказала:
— Я пошла бы к вам жить, но мама и туда будет ходить приставать ко мне.
— Вот это его воспитание, — взорвалась жена. — Мать, видите ли, пристает к ней!
— Поступайте, как знаете, — заявила моя мама. — Там одна комната свободная.
Винцо, пивший быстрее, чем я, поднялся. Но снова упал в кресло. Это значит — задерживать его больше нельзя. Он осторожно поднялся во второй раз и направился к двери. Расстались мы на дворе. Мама еще успела шепнуть:
— Винцо рад будет, если вы переедете к нам. А то мы все одни да одни.
Когда гости ушли, на меня навалилась такая же слабость, как в начале гриппа. Я лег в постель. Но потом смекнул, что это не слабость, а хмель от водки, и успокоился. Стыдно вдруг стало за свои недавние мысли и ярость. Если мы не способны будем вечно прощать, жизнь потеряет смысл. Кто может судить о чужой ошибке, характере, поступках?
Но если все время прощать, то дурные люди лучше не станут и даже не смогут осознать, что совершают ошибки. Иные ошибки неоспоримы. Да, нельзя не замечать чужих ошибок, нужно их обстоятельно разбирать. Поэтому я привстал на постели и сказал:
— Похвально, что ты так думаешь о нашей семье. Но какие у тебя доказательства? Почему ты считаешь, что все мы хотим тебе зла?
— Это ты меня спрашиваешь? — спросила жена. — Небось сам отлично знаешь, какие козни вы все время строите. Я скажу тебе, а ты мне по голове жахнешь. Не такая я дура, чтобы дразнить изверга перед сном.
— Значит, тебя устраивает ложь, которая живет в твоей душе. Пойми, ты ужасно ошибаешься — если и есть у тебя враги, то это не моя родня. Но я уверен, что у тебя вообще нет никаких врагов. Кто может быть твоим врагом?
Жена строго посмотрела на дочку:
— Ты опять хочешь внушить дочери, что у меня параноические бредни. Это не параноические бредни — я своих врагов хорошо знаю.
— А какие у тебя доказательства? — спрашиваю.
— Моя ненависть — вот точное доказательство. Без причины я бы не могла никого ненавидеть. Так, как ненавижу твою сестру, тебя и твоего покойного отца.