Злость не отпускала меня целый вечер.
Дома я рассказал о фильме жене. Она вспомнила, что еще до замужества встречалась с негром из Кении и что не считает это каким-то проступком. И только когда родители сказали ей, что люди подумают, будто она гуляет с негром ради денег, она больше не пошла к нему на свидание. Я заявил, что против негров ничего не имею, даже окажись их здесь больше, но если бы это были шоферы или бульдозеристы; однако это студенты, которые смоются из республики, оставив здесь разве что детей. В этом деле одинаково опасен и негр, и, допустим, вьетнамец — хотя я не видел, чтобы какая-нибудь наша девушка гуляла с вьетнамцем. Наверно, их девушки остались дома.
Жена отметила, что вьетнамцы низкорослые и что нашим девушкам они не под стать — смешно было бы смотреть на такую пару.
Словачка должна найти себе словака, сказал я, в крайнем случае чеха или венгра. Ну, сошел бы еще болгарин или румын. А уж немец или австриец — это попахивает корыстью. Напрасно станешь объяснять людям, что ты влюбилась в красивого австрийского предпринимателя — общественность не преминет истолковать это по-своему.
Жена ответила, что общественности в такие дела, как любовь, нечего совать нос. Чужая душа не гумно — не заглянешь!
Я сказал, что с иноземцем женщине приятней завязывать знакомство — он выглядит экзотично, таинственно, непогрешимо. Вот в этом, и ни в чем другом, коренится опасность. Будь у меня сосед готтентот, но явно порядочный человек, мне и на ум не пришло бы что-то запрещать дочери.
На другой день после этого разговора пришла дочка от бабушки и сказала, что в субботу собирается в Гбелы с подружкой, которая у них староста класса. Эта должность призвана была нас ошеломить и обезоружить. Я сказал, что эту поездку я ни в коем разе не позволю ей, хотя бы как наказание за то, что на именинах она напилась. Дочка вдобавок просила еще денег. Денег у нас не было, и я велел ей подождать до завтра, до выплаты, или, уж на худой конец, мы возьмем со сберкнижки. Но она не дослушала нас и испарилась. Я рассвирепел и запустил в жену пепельницу. Пепельница не задела жену, зато попала в окно — во всяком случае, хоть куда-то. Окно крепкое, замурованное, трудно будет вставить новое стекло.
Дочка вернулась вся вымокшая — над деревней пронеслась гроза — и объявила, что за деньгами придет завтра. И снова спросила: в самом ли деле ей нельзя поехать на экскурсию?
Я поинтересовался, что они там намерены делать — уж не пить ли опять? Дочка выразила недовольство, что я ей не доверяю, а потом я ведь все равно не могу проверить, пьет она или нет. Я сказал: она ошибается, если думает, будто я действительно не могу проверить — в таком случае я ни на шаг не выпущу ее из дома. И снова предупредил: если она приучится пить, если пристрастится к алкоголю, то это уже не моя будет беда, а ее.
Поладили мы на том, что деньги завтра даст ей мать, но в субботу вечером она обязана быть дома — я приду и проверю.
Дочка сказала, что из Гбелов привезет зайца.
Я сел и говорю:
— Два месяца назад, когда кошка окотилась, ты попросила, чтобы я оставил одного котенка. Я оставил: учу его, два раза он пропадал, свалился в яму, заблудился. Тебе до него и дела нет, а теперь хочешь зайца. Снова повесишь мне его на шею, да? Но это не кот, который ест один раз в день, а если и не получит еды — перебьется. А зайца куда поместим, в собачью конуру?
— Да, — сказала дочка.
— А собака где будет?
— Пока на дворе.
Я поднял руки к небу и воскликнул:
— Я-то думал, ты серьезная девочка, а ты идиотка. Никакого зайца ты не привезешь, слышишь. И впредь думай, прежде чем меня доводить до белого каления. А то я здесь чего-нибудь или кого-нибудь покалечу.
Наконец мы договорились, что зайца дочка не привезет.
Жена заметила, что она хоть и глупая, но зайца бы ни за что не взяла в дом — слышала, что они спариваются с крысами.
Когда дочь ушла, я сказал жене:
— Вам не удастся без конца меня здесь мордовать. Найду себе любовницу и перееду к ней…
— Куда? — задает жена вопрос по существу.
— Увидим. В два счета найду себе женщину, причем с квартирой. И, конечно, нормальную. Я не психиатр, чтоб тут изо дня в день демонстрировать всякие педагогические штуки, ухаживать за вами да еще деньги вам давать. Если еще раз встрянешь в наш разговор с дочерью, вышибу тебе зубы. Я, конечно, тут и имущество порчу, и дрянь я порядочная. А ты, ясное дело, хорошая, визжишь, словно с тебя шкуру сдирают, а в общем-то тебе на все плевать.
Жена привыкла к таким разговорам. Она молча ела пирог, а наевшись, пошла в гости к своей старушке.
Оставшись один, я сказал себе: и вправду, на этом свете я ничего не сделаю путного. Да и взгляды мои не стоят ломаного гроша. И на кой черт мне разум, если я не могу разрешить самые обыкновенные вопросы? Для кого я непрестанно учусь и коплю поучительные истории, если сам на основании их ничего не могу добиться на практике?! Одни лишь сентиментальные излияния или вспышки ярости — это все, на что я способен.
Прошли золотые времена, когда дочери было пять лет и она во всем меня слушалась…
Да, те времена уже не вернутся. И кончится тем, что все меня возненавидят.
Возможно, все расставила бы по своим местам бедность. Не имей я ни копейки или имей мы тютелька в тютельку только на то, чтоб прокормиться, — пожалуй, не было бы никаких проблем… Тогда бы дочка не просила денег на поезд, ездила бы автостопом и одевалась бы чуть похуже. Какого черта, проблемы бы остались, и к тому же я был бы смешон. Жена наделала бы долгов. Нет, без денег я бы начисто испекся. Хоть в чем-то превосхожу дочь и жену — они не могут заработать.
Но пришел день, когда я почувствовал себя победителем. Я получил письмо. Милая девушка, что играла с нами в карты на водах, писала мне:
«Сегодня я с ужасом обнаружила, что завтра снова пятница. Не знаешь ли, почему жизнь течет так быстро? Иной раз не успеваю и осознать ее. Уезжая, ты просил меня не думать о тебе, не писать. Пока получается наоборот. Но думаю я не только о тебе. Размышляю о жизни, о цели в жизни, о том, что правильно, а что нет. К определенным выводам я уже пришла, для иных понадобится время. Но напишу тебе лучше о том, как закончился остаток моего лечения. Наверное, тебе будет интересно. Но прежде всего хочу извиниться за свое непристойное поведение во вторник. — (Она на станции плакала.) — Мне стало больно, что я не могу переписываться с человеком, который искренне расположен ко мне, уважает меня и к которому я тоже испытываю абсолютное доверие. Стало мне больно еще и потому, что в прошлом, когда не знала тебя, я позволила принудить себя к вещам, за которые стыжусь теперь, от которых вовремя не смогла защититься… И хоть я уже с этим справилась, при нашем расставании я снова обо всем вспомнила. Возможно, мне было стыдно, что ты все узнал обо мне, но так, думаю, лучше. Человек должен перед кем-нибудь открыться. С одной сослуживицей мы нашли общий язык, но свои секреты я не могла ей доверить — она перестала бы считать меня порядочной девушкой.
И вот, когда поезд исчез за поворотом, я растерялась, не знала, что делать.
Мне хотелось плакать и плакать, но я все-таки пошла на ужин. Я мужественно подавила слезы и постаралась успокоить душу. Все вокруг напоминало мне те несколько дней, которые мы провели вместе.
После ужина я случайно присоединилась к моим старушкам. Нет, обманываю! По правде сказать, мне просто не хотелось быть одной — поэтому я и подошла к ним. Мы пошли через город и, представь себе, наткнулись на того парня, которого мы видели в кондитерской. Он снова был подшофе и заговаривал с каждой женщиной. Схватил и меня за плечо, но тот человек, что гулял со старушками, прогнал его со всей строгостью. Если бы ты видел выражение лица у этого пьянчуги!
В среду была прекрасная погода. Очень тепло. Я любовалась цветами, деревьями, небом и думала о тебе. Днем я была дома. До ужина сидела в кресле, там, где мы играли в тарок. Но пришли старушки, и воспоминания мне пришлось отложить на потом. На пяльцах я вышила стволы обеих пальм. После ужина я снова пошла там посидеть.
Мимо прошел один молодой человек, прежде я не видела его, и окинул меня таким взглядом, который был ясен и старушкам. Но я подумала только, до чего же ужасно, что я постоянно должна быть начеку, чтобы всякий раз отражать попытки знакомства. Это был вполне красивый паренек, по всей вероятности, моложе меня. Наверняка я ему очень понравилась — он выглядывал меня и на улице. Я держалась старушек, мы вместе минут десять ждали на площади их компаньона по столу. Парень все это время стоял чуть поодаль и не сводил с меня глаз. Мне было смешно, но вместе с тем и жалко его. Наконец пошли мы к «Алойзке»[18]. Там живет одна старушечка. Я покашливала, болело горло.
В четверг погода резко изменилась. Шел дождь, дул леденящий ветер. Воспоминания были уже не такими болезненными, но прекрасными и незабываемыми. Напишешь ли ты мне, задавалась я вопросом. Имеет ли вообще для тебя значение какая-то девушка, что промелькнула в твоей жизни? После обеда я просидела дома у своей хозяйки и пила травяной чай. Хозяйка полюбила меня. Когда прихожу, она говорит: «Вот и наша девчушка пожаловала».
Мой поклонник опять появился.
Я решила проверить, на что он отважится, если я пройдусь одна. Ни разу не взглянув на него, я обычной дорогой побрела домой. Мне казалось, он идет за мной, но я не осмелилась обернуться. Я оглянулась лишь тогда, когда входила в рощицу за теннисными кортами. Его нигде не было. Возможно, он понял тщетность своих усилий и отступился. Я совсем забыла о нем и потому ужасно удивилась, увидев его у отеля «Мирамар», в двух-трех метрах от меня. С быстротой молнии я повернулась и пошла дальше, давясь от смеха. Но вскоре он и вправду отступился. Жаль, что не осталась на водах дольше — было бы любопытно понаблюдать, как долго я занимала бы его воображение. Вечером я собрала вещи, написала тебе письмо, но не отправила его — слишком получилось длинное. На другой день после обеда простилась со знакомыми и, зайдя домой за чемоданом, отправилась на станцию. Пани хозяйка пошла меня проводить. Еще я имела честь увидеть нашего окулиста. Потом подошел автобус. Ехала я превосходно.