Сейчас дома я задумалась над твоими словами, что человеческое счастье нельзя строить на чужом несчастье. И если бы мы с тобой могли быть счастливыми, осталась бы несчастной твоя жена — значит, наше счастье не было бы совершенным. Я очень уважаю тебя, что ты не хочешь расстаться с женой — это говорит только о твоей порядочности.
Пора кончать, не так ли? Приличный человек должен знать, когда надо поставить точку. Надеюсь, ты не разочаруешься во мне, прочитав мою писанину со многими грамматическими ошибками. Если хочешь, напиши, как ты доехал, что у тебя нового и над чем работаешь! Я даже могу предложить тебе отличную тему для фильма, но об этом как-нибудь в другой раз.
Привет».
Письмо заставило меня призадуматься. Возможно ли, чтобы такая девушка прониклась ко мне таким пониманием? Прочитав письмо во второй раз, почувствовал, что в нем сквозит и некое опасение, не стану я кому-нибудь рассказывать о наших разговорах. Ей казалось, что она слишком разоткровенничалась со мной. Но это были невинные детские грешки, которые иная ловкая женщина могла бы и выдумать, чтобы выглядеть поинтересней. Почерк всего, довольно длинного, письма был правильным и красивым, и это меня успокаивало — я и страницы не могу написать одинаковым почерком. Поскольку я два раза проехал через село, где живет моя приятельница, я и решил начать свой ответ именно с этого эпизода. Однако следом подумал, что девушка может испугаться: расстояние между нами она считает непреодолимым и во всей этой истории ее увлекает, несомненно, лишь переписка. Она безмерно обрадуется, если получит большое письмо, умное и полное комплиментов, но встречаться со мной, пожалуй, не входит в ее планы. Для нее это, скорей всего, увлекательное событие, если ею заинтересовался серьезный сценарист, зрелый мужчина. Но он не должен быть слишком близко.
Я подумал, что при длительной переписке выпадает из игры то, что женщину и мужчину больше всего сближает (те самые роковые прикосновения!), и, следовательно, отношения постепенно, приятно, безболезненно замирают. Но письмо разбудило во мне и надежду. Перед сном я не был таким испуганным и встревоженным, как обычно. Усталость сменил отрадный скепсис. Инициатива этой девушки подкрепила мою убежденность, что на мне не лежит никакой ответственности. Мир может идти вперед и без моего участия и даже позаботиться обо мне — а мне ни к чему быть в постоянной готовности и напряжении.
Когда жена закричала во сне — звала мать, я и не шелохнулся, и света не зажег, вообще не отозвался. Жена нашаривала выключатель, не в силах проснуться. Не понимала, где она. Она перебралась в дочкину комнату, и ночью, естественно, с трудом ориентировалась в новой обстановке. Поэтому даже окон не занавешивала на ночь. Выйдя в кухню напиться воды, я увидел, что в комнату к ней проникает свет. Поскольку она всегда жаловалась на бесстыдство людей, заглядывавших ночью к ней в окно, я тактично задернул штору. Однако темнота ужаснула ее. Жена не понимала, где она, что с ней, и потому кричала. Как я уже сказал, она не разбудила меня, я не спал. А значит, равнодушие к ее крику исходило не из того, что она потревожила мой сон. Письмо той девушки перенесло меня в мир, где не нужно постоянно остерегаться чего-то и биться головой об стену. Это был приятный, простой сновидческий мир — простой, как пенье кукушки. Он складывается только из двух звуков, и все-таки кукушка самая любимая птица, каждый знает ее, и никто не попрекает простотой. В вербняке у Моравы кукушки живут спокон века. Я слушаю их все лето — и все лето проходит у меня в каком-то безучастном полусне, без возбуждения и надежды. Но это письмо что-то разбудило во мне. Лето стало иным, чем обычно. Даже болезненные воспоминания об отце немного притупились, ослабли, хотя до сих пор и дня не проходит, чтобы я не думал о нем.
И на другой день утром, пребывая еще в приятной расслабленности, я вспомнил об отце. Жена, точно телепатически почувствовав это, стала высчитывать, как неладно мы поделили имущество. Тема на весь день. Два раза она была в магазине, но оба раза забывала купить хлеб, раздумывая лишь о том, как уличить нас в преступлении. После обеда пронеслась гроза. Я собрался написать письмо. Если оно должно быть приятным, придется немного слукавить. А если не лукавить, оно будет чересчур длинным — в нем я расскажу обо всем, что пережил с той поры, как вернулся с курорта домой.
Восьмая глава
Уршула, жена моего друга Яно Годжи, любит утешать мужчин. Она говорит:
— Господи, да забудь уж наконец о своих профессиональных неурядицах. Разве это так трудно? Если захочешь, забудешь. Память легко подчинить воле, поверь мне. Ну, к примеру, как я отучалась курить. Когда мне ужасно хотелось сигарету, я садилась и сосредоточенно заглядывала в себя, в свою душу. Что же это? Так ли уж мне необходимо курить? Ничего у меня не болело, только чего-то не хватало. И тебе кое-чего не хватает. И знаешь чего? Похвалы. Но ты отвыкай от похвал. Хуже от этого не будет. Похвала — тот же наркотик, что и никотин. Нет сигареты — ищешь ее по всему дому, а когда куришь — спрашиваешь себя: неужто из-за этого я не могла заснуть? Послушай меня — не жди похвал.
Яно возразил:
— Но человеку трудно ото всего отвыкнуть, а ему особенно. Если и ждешь похвалы, так это самое малое, что можешь ожидать от людей за хорошую работу.
Пани Годжова строго глянула на меня, мысленно взвесила свои слова и сказала, поочередно обращая взгляд то на меня, то на мужа:
— Но за работу он как-никак получает деньги. Он может утешиться хотя бы тем, что не получил их задаром, что его работу приняли. Я знаю, чего он хочет: и похвалу, и деньги. Ты отказался бы от денег?
Я ответил:
— Я уже их потратил.
Яно рассмеялся. Мои слова показались ему какой-то детской отговоркой, их, конечно, нельзя было принимать всерьез.
Яно сказал жене:
— Что ты привязалась со своей похвалой? Вчера таким же манером шпыняла меня. Что ты опять читала?
Уршула объявила:
— Я постоянно читаю.
Тут я и говорю:
— Хотел с вами посоветоваться. Речь о той девушке, что мне написала.
У Яно, трижды женатого, сразу же появилось бойцовское выражение.
— Какая она? Как женщина.
Уршула:
— Это ему, пожалуй, без разницы. Я его понимаю — хочет в жизни перемены. Как и ты. Любит хлопоты. И женщин, как и ты, только ты уже малость импотент. — Она поворачивается ко мне: — Ну что ж, закадри девочку, все равно ничего порядочного не делаешь, разве что в корчме рассиживаешь и вино дуешь. Неудивительно, что у тебя язвы.
Говорю:
— Это другое дело. Язвы были у меня раньше, чем я стал пить и курить.
Уршула рассмеялась. Не поверила мне. Говорит:
— Это были другие язвы. Язвы от чего хочешь бывают. Но не убеждай меня, что теперь они у тебя не от курения, выпивки и бесшабашной жизни.
Яно решительно вытеснил ее с кресла, на котором она сидела, прижимаясь к нему, и сказал:
— Оставь нас в покое и, ради бога, не умничай. И не оскорбляй людей попусту. Кто тут пьет?
Я кивнул, но Уршулины слова вовсе меня не оскорбили. Пусть я и не относился к ним серьезно, пусть они были и не совсем справедливы, но в них была какая-то внезапность, темперамент, приятно было слушать.
Я глянул на часы. Яно тоже посмотрел на те же настенные часы и говорит:
— Не нервничай. Отвезу тебя домой.
Уршула объявила, что она тоже с нами поедет и с удовольствием послушает, что мы придумаем по делу «девушка с курорта». Спросила, было ли что-нибудь между нами, какие-нибудь там сексуальные штучки в лесу или… Она, мол, привыкла к открытым мужчинам и никому ничего не выбалтывает. И вообще, большая ошибка, если о любви молчат. Люди должны делиться своим опытом, этим-то они и отличаются от зверей.
Яно вздохнул: иных хлебом не корми, а только дай послушать про опыт всех мужчин и женщин на свете, а работа между тем стоит.
— Ну что ж, поехали. Я уже устал. Мне надо много спать, — сказал я. Но когда мы, усевшись в машину, помчались по ночной тишине, усталость как рукой сняло. Я подумал: сколько мы вместе уже пережили и сколько нам еще предстоит пережить, и обронил:
— Давай через Девин, там получше дорога.
Уршула решила пожертвовать собой и села рядом с водителем. Надела ремни и помогла прикрепиться Яно.
Говорю:
— Легче всего упасть на катке. Я вообще не умею кататься на коньках. Однажды попробовал, когда дочке было года четыре. Я то и знай падал, а дети смеялись, думали, я нарочно.
Уршула заметила, что падение на льду кажется потому таким страшным, что человек в этом случае не может помочь себе руками. Они разъезжаются куда-то в сторону, и падение ничем не притормаживается.
Спустя минуту добавила:
— Но не понятно, почему ты об этом заговорил?
Яно промямлил:
— Чтобы прямо не говорить об аварии. Излюбленная тема, шоферы и их пассажиры в основном очень любят так развлекаться.
Уршула мило сказала:
— Тогда лучше помолчим, чтобы не перевернуться.
И мы действительно молчали, пока не показались первые дома Новой Веси.
У соседей еще горел свет. Уршула сказала:
— Кто знает, что делает твоя бывшая жена.
— Наши живут чуть пониже, — ответил Яно, — это у Пайера горит свет.
— Нет, это у вас, — сказал я, — свет сбивает с толку.
Уршула засмеялась:
— Хорошо, что я с вами поехала. Еще взбрело бы вам в голову…
Они высадили меня, мы пожали друг другу руки. Машина с выключенным мотором свернула в улочку, ведшую к Мораве. Когда раздался гул мотора, я вошел во двор. Из дома Годжей ветер доносил обрывки слов, пение, выкрики. Они что-то праздновали. Там живет бывшая жена Яно — Бланка.
Яно родился здесь, взял в жены девушку из Модры, потом развелся, бывшая его жена осталась здесь, с новой он жил в центре. Попробовал было восстановить брак с Бланкой, да что-то у них не заладилось.