— А зачем? Скажи ей, чтоб сидела дома, занималась одна, и дело с концом. Я всегда слушалась, — говорит Уршула.
— Я совершенно уничтожен семьей, воспитанием, ссорами. И не только последние пятнадцать лет. Я страдаю от этого с детства. Постоянно ищу понимания, покоя, но вокруг меня всегда суматоха, ссоры и всякая путаница. В самом деле, мир не подвластен разуму…
Уршула махнула рукой:
— Плюнь на них. Почему тебе надо все время кого-то воспитывать? Может, ты многого требуешь от людей. Не думай, что изменишь что-то…
— Я и не думаю. Но за дочку я как-никак отвечаю и не могу понять, почему она так скрытничает со мной. Разве я ей плохого желаю?
Уршула засмотрелась на картины, спросила, кто на них. Я объяснил: там мой отец, рядом на цветном рисунке бабушка, рисовал ее дед. А на маленькой фотографии я, когда мне был год. Прическа у меня была с хохолком.
Открылась дверь — вошел пес с опущенной головой, за ним старый Годжа. Он поздоровался и прогнал пса.
Уршула вся передернулась. Я испугался, но не столько Годжи, сколько этого пса — мне вдруг почудилось, что он сам потихоньку отворил дверь. Точно призрак. Годжа воскликнул:
— Что же ты к нам не зайдешь? Думаешь, нос тебе откусим?
Уршула протянула свекру руку и снова села на свое место. Годжа вытащил из-под мышки бутылку вина и поставил ее на середину стола. Уршула перед деревенскими умела напускать на себя кроткий вид.
— Да что вы, отец, почему вы так думаете? Я ищу Яно. Коли его здесь нет, придется побыстрей ехать домой.
Я налил вино в два стакана. Старый Годжа напрасно угощал невестку.
— Перестала я и курить и пить, кроме того, еду домой на машине. Вино я никогда не любила.
— А где Яно? — спрашивает старый Годжа.
— То-то и оно. И вы его ищете? Извините, но я уже не ищу его. Еду домой.
Старый Годжа задумался: «Где же ему быть?» Но это не так уж и занимает его. После долгого времени он видит невестку и с радостью покалякал бы с ней. Яно он знает: с ним разговаривать ему совсем неохота. Бог с ним, с Яно! До него ли? Старый глядит на картины, говорит:
— Эхма! Хороший был человек. Много выдюжил. Настоящий мужик. Вместе в футбол играли — он левым крайним был…
— Пан Годжа, — говорю, — я еще успел рассказать отцу, как вы его хвалили. Знаете, когда он умирал, у него отнялись ноги. И без конца вспоминал, как вы играли в футбол. Сестра, ухаживая за ним по ночам, перекладывала ему ноги — он их совсем не чувствовал. Опухоль, должно быть, придавила нерв. Ужасная у него была смерть.
— И жизнь, мальчик мой. Каждому говорил правду, никогда не умел ловчить. Поэтому плохие люди не любили его. Никому он не льстил, но каждого уважал. А сколько для деревни сделал! Сколько домов поставил, печей сложил! Сколько дверей и окон замуровал! И брал всего десять крон за час. А ведь мог бы еще пожить с нами. Всякие… от кого зло одно… тех и рак не берет. Ну есть ли справедливость на свете?!
Уршула заметила:
— Если бы все на свете были хорошие, тоже ничего хорошего бы не было. И плохие должны быть.
— Не должны, неправда это. Почему не могут все друг другу внимание оказывать? Почему люди должны быть плохими? Я думаю, мир можно улучшить. Конечно, если кто ошибется — другое дело. Но многие нарочно зло сеют — воруют, обманывают, нет, и не говорите мне, что мы без таких бы не выжили.
Я сказал:
— Вы оба правы. Пани Уршула хотела сказать, что иной раз человек и не ведает, что зло творит…
— Тогда он дурак и малахольный. А этих не так уж и много…
Уршула засмеялась и говорит:
— Этих больше всего. И я среди них. Ну что бы выйти мне замуж за своего ровесника? Так нет же, выхожу за черта с рогами, что старше меня на двадцать лет, дура эдакая, а он однажды берет да куда-то уматывает.
— Найдется еще, — успокаивает ее свекор.
Годжа последний раз глядит на портрет моего отца, затем виновато улыбается и подымает бокал:
— Ну, помянем отца. И за наше здоровье!
Вино было каким-то голубовато-красным, почти без вкуса. Годжа, хоть и не выражает восторга по поводу вина, однако наливает снова. Окидывает невестку взглядом и говорит:
— Скажете тоже — дура!! Вы же кончили техникум? Девушка, у которой за плечами техникум, не может быть дурой…
— Кто позволяет себя обманывать, тот дурак, — отрубает невестка.
Свекор вспыхивает:
— Эхма! Надо было бить его, молотить дубинкой, по хребту охаживать. Где он? Куда подевался? — Поворачивается ко мне: — Не было его здесь?
Я поднял глаза к небу. Уршуле стало смешно. Но Годжа стукнул кулаком по столу и говорит:
— Бланку мы у себя оставили. Внучку выхаживаем, но, клянусь богом, я искать его не пойду, чтоб его свело да скорчило. Куда он подевался?
Уршула хотела выглянуть в окно, но у нас для этого нужно пригнуться. Должно быть, узрела там что-то любопытное, подумал я, наконец-то разговор пойдет по другому руслу. Я привык, что мои гости говорят о моих проблемах, если таковые в длиннущих монологах не обсуждаю я сам. Редко когда здесь заходит речь о вещах, которые меня самого нимало не волнуют. Сейчас я это четко осознал и охотно предпочел бы остаться верным традициям сего дома. Мне было непросто выказать какое-то сочувствие к ее переживаниям — я и без того с трудом сдерживался, чтобы не заговорить о себе.
Отец, пока был на ногах, обычно всегда заходил приветить гостя и любил рассказывать о том, как мы ставили наш дом и при этом никому не задолжали. Что до него, так он поставил бы и лучший, но проектировщиком был я, а я хотел только такой. Для меня прежде всего было важно, чтобы дом не выставлялся здесь среди прочих, словно какой храм, как это любят делать скоробогатики. Отец сперва попрекал меня, но потом понял, что роскошество стоит денег и что я скорей бережливый, чем скромный.
И так я завел речь об отце:
— Когда снится покойник — считается, что к дождю. Иной раз и сбывается. Нынче мне про отца снилось, а день был очень яркий. Снилось мне, будто я иду вдоль кирпичного завода и происходит это будто двадцать лет назад. На заросших травой старых рельсах стоят ржавеющие товарные вагоны, цистерны. Приближаюсь я к заводу, хочу пройти через станцию, а в это время как раз пассажирский подходит. Тормозит он долго, уж казалось, и не остановится. Сошло с него много людей. Из толпы вынырнул мой отец в суконном пальто и, заметив меня раньше, чем я его, подошел. Домой пошли вместе. Присоединился к нам еще Штево Карович. Под мостом, через который мы проходили, рыли мелиорационный канал. Я сказал отцу, что должен ехать в Середь, чтобы пройти какое-то тестирование. Отец улыбнулся, словно ему было ясно, почему это будет именно в Середи. Мне же ясно не было. В руке у меня была длинная палка, и ею я рисовал на земле какие-то синусоиды, а позже одни длинные линии. Был с нами и пес Уру. Нам пришлось обойти мост и снова по насыпи вскарабкиваться на железнодорожное полотно. Отец шел первым, был бодр и, как всегда, доказывал, что ходьба ему нипочем, так как в свое время был спортсменом. Когда мы поднялись примерно до середины насыпи, я проснулся. Хотел напиться, но вода была теплая — я открыл холодильник и налил стакан пива. И только в ту минуту осознал, что этот интересный сон я уже не смогу рассказать отцу. Наверное, я бы спросил его, откуда он знал, что это тестирование я буду проходить именно в Середи.
Годжа сказал:
— А ведь в самом деле утром шла со стороны Ступавы гроза!
Уршула сказала, что сон иногда и обманывает. И вообще смешно думать, что во сне все можно точно отгадать.
Годжа вернулся к исходной теме:
— Куда же этот пострел подевался?
— Вы сказали «пострел»? Однажды в Моравии я слыхал это слово, — говорю. — А иногда и отец употреблял его.
— Знаете что, — сказала Уршула, — поехали все к нам. Когда Яно вернется, мы отвезем вас назад. Чтоб вы видели — главное, вы, отец, — как этот пострел будет отвечать на мои упреки. Что еще выдумает.
Боже, какую отговорку найти? Вино совсем разморило меня — никуда не хочется. Но старый Годжа пришел в восторг и воскликнул:
— Едем. Поехали.
— Я босой по двору ходил. Ноги вымою, — говорю, — и вообще не знаю, кому от этого польза.
Наливаю в таз воды — посудина, в которой мы все умываемся, предстает перед гостями во всей своей стародавности. Но мой таз не вызвал в Уршуле ни малейшего интереса. А Годжа, тот и вовсе сгорал от нетерпения поскорее сесть в машину.
Ну как тут отговоришься?
Ноги вымыты, вода вылита, я не спеша натягиваю другие брюки, надеваю лазуритовый перстень на мизинец, завожу часы и застегиваю ремешок, проглядываю кошелек… ничего не остается, как последовать за разгневанной Уршулой.
— Поедемте, усаживайтесь, — говорит Уршула. — Какой дорогой хотите? Через Девин? Или через Ламач?
Машина уже на перекрестке. Поскольку мы никак не можем договориться, наш шофер сворачивает на автостраду. За рулем она выглядит в два раза мощнее — но это для меня, пожалуй. Солнце печет, даже сквозняк не спасает. Водители грузовиков, выставив из кабин локти, остаются позади; но один «фиат» мы тщетно пытаемся обогнать — он стрелой проныривает сквозь поток остальных машин, а когда ему удается первым выскочить с перекрестка, он и вовсе вырывается вперед.
Уршула говорит:
— Заскочу в магазин, куплю что-нибудь на ужин.
Годжа уж совсем забыл о цели нашей поездки: вылез из машины и сквозь стекло уставился в магазин самообслуживания, где Уршула делала покупки. Район ему нравился. Особенно красивая винтовая лестница на мост — истинное бетонное чудо. Годжа никак не надивится: пешеходы идут, повертываются, вот они уже на мосту, а бетон, извиваясь, точно заморская змея, выдерживает все и вся и даже не дрогнет. Современная архитектура поражает уже тем, что строение вообще стоит, хотя у зрителя такое ощущение, что в любую минуту оно может рухнуть.
Кое-где на бетонных плитах торчат бугорки — так симпатично, словно ossa sesamoidea, словно сезамовы косточки[19]