Уршула начала рассказывать о своем детстве, затем неожиданно перешла на замужество. Сказала, что удивляется моей жене или же, напротив, не удивляется — коль я такой хилый любовник. Она бы с таким слабаком наверняка заболела. Чтоб не казаться слишком жестокой, она посоветовала мне больше увлекаться чужими женщинами. Сексуальность, дескать, можно развить и довести до такого уровня, что человека ничего другого, кроме соития, занимать не будет, а это именно то, что нужно, ибо любовь нечто большее, чем всякие свары, ссоры и наговоры. У нее, естественно, нет особых возможностей для такого тренинга — Яно слишком ревнив. Да она и не уверена, действительно ли красива или нравится только сорокалетним, и то лишь по причине ее интеллектуальности. В этом ей надо еще разобраться.
Я похвалил красоту ее тела и духа, как только мог. Но больше всего мне хотелось уже пойти домой. Удобным предлогом послужил нежданный звонок в дверь. Уршула сжала губы, глянула на мое одеяние, кинулась в спальню, выбежала, осторожно, на цыпочках, подошла к двери и прислушалась.
Рукой сделала мне знак, чтобы я не дрейфил.
Звонок не повторился, и она вернулась ко мне.
Я сказал:
— Лучше я пойду. Вызову такси.
Уршула согласилась. Звонок напугал ее. Как бы она объяснила визит мужчины в такое время?
Когда такси остановилось под окнами, Уршула по-дружески поцеловала меня в щеку и вытолкнула из квартиры.
Уже издали я выглядывал наш дом среди темных садов и мечтал только об одном — чтобы дома все было в порядке. Жена целиком полагается на собак — даже дверь не запирает в мое отсутствие. На нашем дворе был соседский Бояр — это меня успокоило, ибо Бояр неумолим, никого не пропустит. Я погладил собак, потрепал их за холки и вошел в дом. Жена не проснулась — лежала, свернувшись, на-правом боку. Я зажег маленькую лампочку и стал изучать бумажки на столе — женины записки, автобусные билеты, счета, мелкие монеты.
«Слушала по радио передачу «Победитель невидимых воителей», потрясающе. Завтра продолжение».
Я посмеялся, когда понял ошибку жены. Она, верно, слушала отрывки из книги «Победитель невидимых вредителей». Что-то о бактериях и Пастере… Она же знает, как я уважаю «воителей». И вправду, впечатление от передачи было «потрясающим», если в ней говорилось о чем угодно, только не о воителях.
Если бы можно было как-то стереть из памяти эпизод с Уршулой…
Чего я туда полез?!
С другой стороны, такая молодая женщина… что ни говори, а разница есть.
С этой сумятицей в голове я плюхнулся на свою кровать у окна и представил себе, что меня еще ждет в жизни — в прошлом году на больничной койке я думал, всему конец — и вдруг такие брутальные, сильные ощущения. Что ж, было прекрасно, ничего не попишешь. Нельзя же хитрить с самим собой и есть себя поедом.
Я уснул бы спокойно, не случись с Уру припадка эпилепсии. Тело его металось в конуре, а голова торчала наружу. Жена выбежала, зажгла свет, подняла псу голову, успокаивала его. Два других пса скулили, иной раз взлаивали, не понимая, что это с Уру. Мелькнуло в голове: взять бы нож и прикончить его. Жена, словно читая мои мысли, сказала:
— Мы никогда не обидим Уру, у него такие чудесные белые лапки, он такой красивый, услужливый, завтра куплю ему творога и костей и послежу, чтоб Шах все не сожрал. Это Бояр устраивает тут безобразия: лезет в конуру к Уру, а тот думает, что нам он уже не нужен.
Пес очнулся, жена утерла ему слюни. Стоял он на ногах нетвердо, не соображал, где он. Потом пошел в конец двора, хотел выйти за калитку. Шах обнюхал загвазданную конуру.
Я принес им молока, жена оттолкнула других собак — пусть один Уру похлебает. Но запаха молока он вроде бы еще и не чуял.
Я взял тряпку, вытер беднягу. Бояра отвел к соседям. Посадив его на цепь, похлопал по спине и попросил подождать до завтра, а уж там пусть снова приходит к приятелям.
Я сказал ему:
— Мне тоже плохо. Все время болею, до сих пор я был хотя бы хорошим, а с нынешнего дня и больной, и плохой.
Должен же пес хоть немножко понять меня, подумал я и, вернувшись к нам во двор, строго крикнул ему:
— И выше голову, дружище!
Зазвякала цепь — грустный пес пошел спать в свою неуютную конуру. Шаху и Уру я дал по булочке и снова залез в постель.
Снилось мне, что я стою и смотрю в амбар.
Из амбара по чьему-то велению выходит большое яйцо и катится ко мне. А докатившись, вдруг исчезает, из амбара же выглядывает другое.
Я проснулся, повернулся на другой бок, но только закрыл глаза, как яйцо взяло новое направление и укатилось от меня прочь.
Утром мое воображение все еще волновал этот необычный сон. Привык я, что некоторые сны у меня повторяются. Яйцо было новым звеном в моих ночных видениях.
На следующий день дочь отправилась на прощальный школьный вечер в Девин. Жена выяснила, что девочка вернулась домой только около двенадцати и что возле бабушкиного дома была какая-то суматоха.
Я решил узнать, в чем дело, но дочери не застал.
На другой день дома ее тоже не оказалось, но я не взбеленился, надеясь, что она принесет показать табель. Но прошел еще день, а дочки нет как нет. Послал жену на разведку — боится дочь, что ли, показать нам свой табель?
С тех пор как поселилась у бабушки, она стала какой-то странной. И все-таки нас не покидает надежда, что вечно это продолжаться не будет: возьмется девочка наконец за ум, перестанет гонять лодыря, начнет помогать по хозяйству. Неплохо, если научится и готовить. Не научится сейчас, потеряет много времени потом. Но бабка считает, что она еще не перебесилась, что держали мы ее в излишней строгости. Надо подождать, говорит, пока с девчонки дурь сойдет, и бояться нечего — она приглядывает за внучкой, а потребуется, так и наказать сможет.
И вправду, что особенного? Пусть полодырничает в каникулы — если выдержит на работах в деревне — хорошо, а не выдержит — тоже ничего не случится.
Эло Гаветта[20] когда-то говорил, что человек, который после пятнадцати остается дома с родителями, имеет все шансы помешаться в рассудке. В то время замечание Эло я рассматривал только по отношению к себе, размышляя, на что он намекает — я ведь жил у отца, пока не женился, исключая, само собой, службу в армии. Надо сказать, что перед окончанием школы меня одолевало желание убежать из дому, но это было в основном от чрезмерной усталости, попытка таким образом освободиться от школы. Наша семья не была идеальной, и, возможно, поэтому я считал бы свое бегство предательством.
Дочери я предложил пойти жить к бабушке. И я вполне доволен этим решением, вот только история с табелем не дает мне покоя: думается, ни один ученик в Братиславе на этих днях не осмелился бы на такое — не показать родителям табеля! Я намылю ей за это голову. Неужто у нее тройка по поведению…
Наконец она появилась, но табеля опять не принесла. Отговорилась тем, что очень спешила в Гбелы. Я спросил, когда она собирается на работы в деревню. Забыл, что месяц начинался не завтра и что до той поры она еще вернется из Гбелов.
Я кричал: пусть принесет табель, сейчас же, немедленно.
Дочка расплакалась. Это был плач, который в свое время помешал мне отдать, ее в садик… но теперь уж он не спас бы ее от порки, не вмешайся жена. Она в два счета заняла у соседей денег и дала дочери десять крон. Дочка с подружкой вмиг убежали, а я принялся наставлять жену уму-разуму: ведь, научись дочка вот так между нами лавировать, ничего хорошего из этого не выйдет, тем паче, что мои требования совершенно справедливы. Хотела бы с нами поговорить — могла бы прийти раньше. В жизни не раз придется ей отказываться от более интересных вещей, чем экскурсия в Гбелы, и преследовать ее будут люди похуже, чем я. Такие типы впоследствии не справляются с жизненными ситуациями и кончают самоубийством. Говорил я примерно так, но жене показалось, что я говорю о человеке, который кого-то преследует. То есть о себе. И потому она заявила:
— Да, когда они теряют власть и возможность удовлетворять свои деспотичные наклонности, они кончают жизнь самоубийством.
Я подумал: что ж, и это правда, такое объяснение моей вспышки тоже не лишено оснований, оно дает мне право махнуть на все рукой и не быть педагогом.
Я был недоволен собой: меня по-прежнему угнетала мысль, что будет, если Яно Годжа каким-то образом узнает о моих отношениях с его женой. И дело даже не в том, что я потеряю друга — вполне возможно, что Годжа побьет меня, а то и вовсе убьет, — но ведь он убьет Уршулу или в лучшем случае опять разведется. Надо изо всех сил хранить эту тайну. Я становлюсь представителем той категории людей, что лгут, увиливают от наказания…
Мой печаль год назад — какое это было возвышенное чувство. Теперь я уже не печален.
Жена продолжала комментировать мои гневливые нападки на дочь:
— Не можешь понять, почему она не принесла табеля? Разве так уж важно показывать эту бумагу, если она сама призналась нам, что у нее будет шесть троек? Не принесла потому, что уже не надеялась получить за табель, за этот жалкий клочок бумаги, подарка.
— А если у нее тройка по поведению, что тогда делать? — спрашиваю.
— Не думаю. Но если и так, ничего страшного, — сказала жена. — В конце концов у нее впереди целые каникулы, еще успеет показать всем табель. Чего торопиться?
— А что, если она порвала его? — подбрасываю мысль.
Мое упорство утомило жену — она даже всадила вязальный крючок себе в палец. И боялась его вытащить. Я смочил одеколоном бритву, она сама разрезала тонкую кожицу и вытащила крючок из ранки.
Потом мы включили телевизор. Давали пьесу. Я сказал, что наперед знаю, чем она кончится.
И в самом деле, действие инсценировки развивалось точно по моим предсказаниям. Начало завязки было явно списано у Сервантеса. Если это случайность, размышлял я, то все равно история может кончиться как у Сервантеса, а если это списано — тем паче. Конечно, жена вообще не оценила моей сообразительности. Получилось, что она даже лучше меня разбирается в искусстве: ведь любые истории можно парафразировать.