Иному человеку не хочется быть невежливым — вот он и сидит в таком обществе, чуть не подыхая с тоски. И вдруг ляпает:
— В этот мир нельзя рожать детей!
Эту фразу, и почти всегда из схожих уст — от женщин под тридцать, — я слыхал много раз. В основном это были заурядные женщины, большие снобки, весьма заносчивые и — что самое худшее — не очень приспособленные для деторождения. Эту мысль, вероятно, они усваивают от каких-нибудь старых хмырей, которые, уложив их на время в постель, забавляют псевдопроблемами. Для меня, человека оседлого, данное явление кажется чем-то типично братиславским.
Я отозвался на эту реплику:
— Отчего нельзя? А когда и в какую историческую эпоху можно было рожать? Разве на свете не было тяжко во все времена? Вопросами о смысле жизни я тоже всегда задавался, но мне и в голову не приходило подобное. Разве дети не родятся во время войны? И разве бывает так, чтоб где-то на свете не громыхала война?
Женщина, изрекшая фразу о непригодности нашего времени для деторождения, обронила:
— Хорошую речь хорошо и послушать.
Сказала и тотчас смешалась — почувствовала, что поговорка, которая должна была прозвучать иронически, против ее волн приободрила меня. Утвердила меня в мысли, что я прав.
В эту минуту я вспомнил своих родителей и друзей, что приходили к ним. И осознал, как чистота души влияет и на язык. Примитивный эгоист и проходимец облачает свои мысли во всевозможные одежды и двусмысленности и постоянно тревожится, чтобы эти двусмысленности не понял тот, кому не следует, и не поколотил бы его. Потому-то он и меняет всякий раз свои взгляды.
И эта женщина своей поговоркой, как бы уличающей в пустозвонстве, хотела унизить меня в глазах остальных, как бы дать понять, что я глупее ее, а раз так, то нечего ей и утруждать себя доказательствами моей глупости, достаточно сказать: «Хорошую речь хорошо и послушать». Вперив в нее долгий взгляд, пожалуй чуть грустный, я думал: действительно ли эта красивая девушка не хочет рожать детей в такой мир, как наш, или какой-то болван вбил в ее голову эту мысль? Она понимала, что я раскусил ее, но против ясности и правоты моих слов оказалась безоружной. И потому смешалась. Жаль, что окружают ее в основном проходимцы, а не приличные люди, которым незачем скрывать свои взгляды.
У меня вдруг пропала охота продолжать эту тему — среди нас сидела женщина чуть старше этой скептичной интеллектуалки. Мать четверых детей, она, естественно, не могла согласиться с мнением своей приятельницы. Мне захотелось лишь доказать этой молоденькой особе, что я догадываюсь, откуда у нее такие взгляды. Я сказал:
— Почему вы бездумно повторяете чужие мысли? Неужто у вас нет времени прочитать хотя бы основные работы по философии и составить собственное мнение о мире? Я бы чувствовал себя в жизни и вправду потерянным и незащищенным, если бы ограничился лишь специальным образованием и не стремился бы постичь основные законы развития. Какое у вас собственное мировоззрение? Я знаю какое. Такое же, как и у вашего учителя, то есть никакое. Все вы не марксисты, не фашисты, не магометане, не католики, не иудеи, не иеговисты. Ибо каждое определенное воззрение таит в себе некий риск, хотя подчас может оказаться и выгодным. Но чаще всего мы подвергаем себя опасности заиметь недругов. А вы не хотите иметь недругов, предпочитаете войну в постели, и то вхолостую, ибо такое соитие, при котором ставится во главу угла все что угодно, только не главное — дети, как его результат, такое соитие ни черта не стоит. Вы и этого не знаете, общаясь с идиотами.
Дамочка не в силах была ответить — она лишь озиралась со страхом, не спятил ли я.
Ее учитель попытался смягчить напряженную обстановку.
— К соитию именно так и следует относиться. Я читал об этом. Но…
Я знал, что он ничего не читал и что после этого «но» выдаст нечто, что мог бы выдать и без этой вводной хвастливой фразы. Я вскочил и удалился в сортир. Из моих слов они извлекли только «соитие». Делают вид, что их ничего не оскорбило. Боятся меня.
Вернувшись, я застал общество в ином настроении: красивая девушка, на которую я напустился, плакала, а остальные ее утешали. Коллега, знавшая меня ближе других, язвительно спросила:
— А почему у тебя только один ребенок? Как жаль твоих гениальных генов!
Я сказал:
— Лично я против этой молодой особы ничего не имею. Но стоит ли повторять премудрости, которые она где-то услышала. Если не хочет иметь детей, пусть скажет об этом нормально: я и то не хотел бы иметь больше детей, потому что это и впрямь тоска зеленая. И я не осуждаю человека, у которого вообще нет детей. Но к чему болтать, будто ты не хочешь иметь ребенка лишь по той причине, что на его долю может выпасть очередная война.
Коллега, которого я, щадя любезного читателя, назвал учителем, возразил:
— Сперва ты выступаешь против того, чтобы называть вещи своими именами, хочешь, чтобы мы ко всему подходили с философских позиций, а когда встречаешься с девушкой, которая придумывает свою теорию, тут же пытаешься втоптать ее в грязь. Неудивительно, что от тебя ушла жена. Вот встречу ее — не стану уговаривать вернуться к тебе. Но шутки в сторону. Ты разве никогда не испытывал страха перед возможной войной? И не ужасает ли тебя мысль, что может мучиться и твой ребенок? Я временами думаю об этом, хотя и то правда, что это вовсе не вытекает из какого-то конкретного мировоззрения. Конечно, прекрасно, что ты принципиален, но не будь уж таким серьезным. Мы тут все старые козлы (и козы), но стоит даже юному существу сказать что-то в угоду нам же, старикам, как ты сию же минуту вскидываешься.
Глянул я на плачущую девицу и не поверил ни ее слезам, ни словоблудию моего коллеги. Это все ханжи, которые умеют, когда надо, жонглировать любой терминологией, но ни во что не верят, не исповедуют никаких убеждений. Однако, не желая выглядеть пещерным человеком, я покаялся, признав свою ошибку.
Два-три дня спустя, а может, и на другой день, сижу я уже с другими коллегами, и вдруг в разговоре проскальзывает:
— Рожать детей в этот мир — преступление!
Я напряг внимание. Женщина сказала это явно нарочито. Прослышав о недавнем инциденте, она снова захотела спровоцировать меня на разговори позабавиться. Но общество даже намеком не дало мне понять, что ждет моей реплики. Кстати, я был несколько польщен тем, каким сложным путем людям приходится вытягивать из меня мои воззрения. Но, не зная пока, насколько серьезен их интерес, я помалкиваю.
Дама, однако, не унимается:
— Я слышала, как вы однажды сказали Дежо, что вы оба преступники, раз произвели на свет детей.
— Да? Я это сказал? Аа… — пытаюсь я вспомнить. — Но это было связано с болезнью наших жен. А слово «преступление» в данном случае означало риск, который, слава богу, в нашем случае оправдался: наши жены счастливы, дети здоровы. Я хотел сказать лишь одно: и воображаемое преступление в определенной ситуации может оказаться моральным.
Женщины переглянулись, но никто мне не возразил. Должно быть, договорились, что дадут мне высказаться. С минуту мне было приятно; я уж было хотел объяснить, почему от меня ушла жена, но вдруг почувствовал недоверие и, испугавшись насмешек, замолчал.
Предыдущие слова я произнес вполне спокойно, без эмоциональной запальчивости, как ученик, отвечающий скучный, но вызубренный материал. А потом вдруг на меня накатило желание слегка постращать общество.
Иных людей ужасают такие слова, как сифилис, шизофрения или падучая. Врачи, медицинские сестры и братья и подобные деятели подчас радуются, когда такими словами могут кого-нибудь до смерти напугать. Кстати, это одна из сатисфакций, которую они извлекают из своей профессии. (Нечто сходное происходит и с работниками юстиции.)
Что до меня, то я пугаю людей своей странной духовной жизнью и шокирующими сведениями, почерпнутыми в трактире и в постели. Но для этого надо много читать, чтобы уметь дополнять запас впечатлений сообразно потребностям. И я придерживаюсь принципа — мои речи нимало не должны звучать как поучение: я отношусь к ним как к искусству для искусства. Я разговорился:
— Все теории о расщеплении личности изрядно запутаны. Само понятие «личность» мало кому ясно. Может, вы думаете, что ненормального человека вы сможете легко и быстро распознать, что это какой-нибудь шут гороховый, который ужасает вас и забавляет. Однако настоящий безумец почти неразличим среди людей, и его поступки правильно оценит и определит лишь хороший диагност. Диагноз не ставится на основании поверхностных реакций того или иного невропата, диагноз предполагает глубокое знание пациента, равно как и условий, нравов и целей окружающего общества — лишь на основании соотнесенности этих элементов диагност может причислить своего пациента к числу ненормальных. Так и моя жена: некоторым она может показаться совершенно нормальной, но это в том случае, если от нее не требовать определенных вещей.
— А как это у нее проявляется? — спросила одна женщина из-за двери.
— Я же говорю — никак. Посторонние люди, которые приходят к нам, считают ненормальным меня — что вполне возможно, я допускаю это, но мне все равно. Если имярек сорок лет размышляет о своем таланте и еще ничего не совершил и если его бесконечно радует, когда скажут, что у него талант, хотя, повторяю, он пока ничего не совершил — не нарисовал, не написал, не сыграл — и, напротив, он приходит в уныние, когда его посчитают бездарным, хотя ни тому, ни другому нет доказательств, в таком случае вы поневоле начнете размышлять, откуда у этого человека такое славолюбие, такая жажда признания. Такая амбициозность, надо признать, в наших условиях ненормальна. Если бы желание славы заменить жаждой денег, все ненормальное сразу бы стало нормальным. Я не считаю это великой трагедией, ибо наше общество пока очень фальшиво и двулико. Я, право, не уверен, знаю ли я лично какого-нибудь человека, о котором можно было бы сказать, что он не двулик. Однако это не считается болезнью — так ведет себя великое множество людей, и это приносит им пользу. Но если иметь в виду целостное развитие общества и тот факт, что эти двуликие по большей части не создают ценностей, а лишь сосут чужую кровь, то можно было бы это состояние назвать эпидемией. Эта эпидемия хуже, чем чума, так как от чумы умирают, а эти больные размножаются.