Приятно было сознавать, что я уже закончил работу над сценарием, что у меня теперь будут деньги и какое-то время не придется думать о них — где-то в глубине души жил страх перед новой работой. О чем я еще могу написать?
С одной стороны, просто не пишется, я ленив и раздавлен, а с другой — ума не приложу, какой еще идеей смогу потрясти сценарный отдел?
Одно ясно: суперфильм сделать в Словакии невозможно — нет средств. Но даже это не самое главное. А вот где найти, к примеру, пустыню, тайгу или море? Снять фильм о море вообще нереально, хотя в той же Польше море к вашим услугам. Разве что совместное производство — спасение для нас, но и это вещь сложная. Какой-нибудь экстра-детектив и то не напишешь — у нас нет пройдошливых преступников. Воруют по-тихому в магазинах, на стройках и прочих местах, но такой преступник никому не помеха, и, если бы его поимка обошлась слишком дорого, получился бы явно нереалистический фильм. Таких преступников, как правило, накрывает обычная ревизионная комиссия — доведись вам увидеть ее всем скопом сидящей в трамвае, вы наверняка бы решили, что перед вами садоводы-любители, отправившиеся проведать свой хрен в Якубове. В каком из наших фильмов мог бы играть такой Бельмондо? Пожалуй, лучше всего написать сказку… но ведь и это влетит в копеечку. Потребуются всякие трюки, чары, а киносъемочные штабы неохотно клюют на эту удочку. Остается чистая комедия. Это сравнительно новый жанр, в Словакии мало распространенный, принимаемый даже с опаской. Будто словакам не дано смеяться.
Да, прикинув все это мысленно, я с тоской подумал о будущих месяцах работы на студии, где я числюсь штатным сценаристом. Даже эти двадцать тысяч меня не очень-то утешали.
Жена вернулась из магазинов, так ничем и не разжившись. Пожаловалась, что в автобусе ехала на кривом сиденье. Потом, вглядевшись в меня, заметила, что я скучаю. (Ох, не надо было вылезать из постели!) Сообщила, что ее отец спрашивал, сколько за месяц сжирают наши собаки и не собираюсь ли я в этом смысле что-то придумать, так как их жратва сильно бьет по карману.
С болью припомнилось, как два года назад я вот так же поддался на провокации злыдней соседей, на чем свет клявших мою сучку Ирис, и как однажды утром — 14 апреля 1978 года — решил ее убить. Я выкопал яму и ударил ее топором по голове. Ирис не могла понять, что происходит. Она взвыла и бросилась от меня с размозженным черепом, обагряя землю кровью. Бедняга, она была так перепугана и несчастна, что в оторопи снова вернулась ко мне. Я видел, что рана ее слишком глубока и что уже никогда не быть ей здоровой собакой. Я ударил Ирис еще несколько раз острием и, бросив в яму, стал закапывать, обливаясь слезами. Долгими месяцами я не мог очувствоваться, жаловался каждому встречному — эта чудесная зверюга не выходила у меня из головы, Я даже пить перестал, а двух ее сыновей с любовью потом обихаживал. И хоть у черного Уру оказалась эпилепсия, я все равно оставил его жить. Несчастная Ирис, как она любила меня! В свои сорок я осознал, что убийство — чудовищный проступок и что наказание для убийцы есть не что иное, как искупление — если в убийце осталась еще хоть капля человеческого, А иначе ему и жизнь не в жизнь. Нет большего преступника, чем тот, кто принуждает людей убивать, ибо в ближнем своем он прежде всего убивает совесть.
Нет, теперь уже ничьи уговоры на меня не подействуют: собаки — мои самые преданные друзья, никого больше я так не люблю и никто больше так не любит меня.
Жене я сказал, что псы за месяц сжирают мало, едят они только отбросы, которые люди, особенно в центре города, отправляют в помойку. А если, случается, и куплю им костей на крону-другую, то это такая ничтожная сумма, какую иной человек тратит, чтобы хоть чуточку поднять настроение — я же человек скромный: ем мало, не потребляю ничего экстраординарного, стало быть, могу позволить себе удовольствие иметь собак. Люди заводят себе, к примеру, машину, покупают дачу, чтобы ездить туда на этой машине; я же обитаю в лачуге, и у меня нет машины. Одна собака записана была на отца, после смерти отца переписана на сестру, что живет в его доме. Это один двор, один налог. Другой пес приписан к нашему двору, и налог плачу я. Всего сто двадцать крон в год. По санаториям я не езжу (а должен бы, вставляет жена) и тем самым экономлю еще деньги. На ее реплику о санатории отвечаю: «Я езжу в командировки и на фестивали, за которые платят как за работу. Мне даже к морю тащиться не надо, чтобы хоть на два-три дня отдохнуть от семьи. И вообще, нет для меня лучшего отдыха, чем когда вы все удаляетесь и оставляете меня на несколько дней в одиночестве».
Эти доводы жену не убедили, но прицепилась она к другому: когда наконец подведем водопровод к дому. Это наш больной вопрос. Отвечаю: к этим двадцати тысячам на книжке надо относиться как к жалованью на целый год вперед. Надо купить дочке платье и туфли, заплатить за электричество, а что останется, допустим тысяч пятнадцать, добавлять к ежемесячным расходам на еду. По тысяче крон хватит на пятнадцать месяцев. И еще: одна страховая агентша уговорила меня отчислять от зарплаты по шестьдесят крон — что-то вроде страховки в пользу дочери, но, конечно, стоило бы обстоятельно вникнуть в это дело — как бы не обвели меня вокруг пальца. Мой чистый заработок каких-нибудь жалких полторы тысячи крон, а то и меньше — сколько вычитают из жалованья, мне не ведомо. Но если семья из трех человек тратит в месяц две с половиной тысячи крон — так ли уж это много?
А жена опять за свое: псы много сжирают. Я ей в ответ: и она много сжирает, однако никто ее этим не корит, а с точки зрения природы человек и собака совершенно равноценны, нигде не написано, что только человек имеет право на жизнь, а иным существам в этом отказано. Они были здесь раньше, чем мы, и прекрасно обойдутся без нас. Счастье еще, что зверье вообще соглашается жить рядом с человеком, ибо такой монстр, как он, не заслуживает ничего иного, кроме уничтожения. Его жадность и праздность не знают границ, потребности его непрестанно растут, и он вечно измышляет всякие хитрости — лишь бы оправдать свои ненасытные желания.
Жена обронила:
— У человека душа есть.
— И у животного. Такая же, как у человека, — сказал я.
Жена, махнув рукой, пошла к моей сестре — из ее окна видна улица. Жена выслеживает одну женщину, которой хочет отдать сто крон, И хотя женщина денег не просит — она подарила жене гипсовые тарелочки, которые я не долго думая разбил, до того были уродливы, — но жена хочет во что бы то ни стало за них заплатить и эту женщину без конца допекает. И при этом никогда не забывает уточнить, что тарелочки разбил я.
С сестрой они рассорились. Жена пришла пожаловаться, но я молчал — тоска взяла; тогда жена заметила, что мне надо было бы жениться на сестре — дурного слова, мол, сказать о ней нельзя. Я продолжал молчать — знал, что мои теории бесполезны. Заткнул уши ватой: мне показалось, что одно ухо у меня ниже другого.
Жена взялась мыть посуду. Я вытащил вату из ушей и подошел к окну, Собаки, вернувшись, смотрели на меня. Потом заскреблись в окно. Более сильный Шах отпихивал беднягу эпилептика, который весь трясся от радости, завидев меня в окне. Я ненадолго вышел во двор — похлопал обоих по хребту, почесал за ушами. Когда оттолкнул их, Шах в доказательство своего превосходства не подпустил Уру к миске с водой, хотя сам не притрагивался. Уру скулил и всячески перед Шахом заискивал. Когда Шаху наскучила эта игра, он предостерегающе цапнул брата за ляжку и, не отходя от него, позволил ему похлебать. Потом я впустил собак в дом. Вбежав разом, они стали все обнюхивать. Чтобы не озлились на меня, я велел жене прогнать их. Правда, это вовсе не значит, что они не любят ее. Может, любят даже больше, чем меня, потому что боятся — ведь собака больше любит того, кого привыкла бояться.
После этого я снова забрался в постель и стал размышлять — не написать ли мне сценарий о животных. Я видел превосходный французский фильм «Черный месяц». Нет, такое не примут. Кому охота портить себе нервы на съемках с животными? Еще какая-нибудь овчарка — куда ни шло. Но выставить перед камерой змею, крысу, мышей, свинью, орла, овец, кур, морских свинок — такое для наших съемочных штабов было бы крепким орешком. А что, если снять «Метаморфозы» Овидия? Влюбленный циклоп расхваливает перед возлюбленной свое лохматое тело, свой единственный глаз («И солнце едино, моя дорогая Галатея»). Или Нарцисс — вот о ком бы сделать фильм. Превосходный был бы фильм! Но вряд ли получится: там сплошняком море, вода, пароходы. Тот же змей, что становится божеством города — везут его на паруснике и встречают овациями!
Нет ничего более подходящего для нашего кино, чем любовный треугольник. Опять же вещица с психологией — такое и актерам по нраву: блистай себе во всей красе. Нет, противно писать скучный сценарий. Надо его сделать живым. Хотя все равно редакторская группа подстрижет его под свою гребенку, и появится на свет еще один словацкий фильм, каких уже пруд пруди.
Случается, иные люди подбивают меня написать фильм о них — полагают, что это будет «шедевр». А станут рассказывать о себе — действия на десять минут ленты, не больше. И к тому же не очень оригинальной. Люди не в состоянии оценить свое счастье. Счастье не быть драматическим героем, Но попробуйте-ка скажите кому-нибудь: будь доволен своей простой, незатейливой жизнью. Всем почему-то кажется, что их подлинная жизнь протекает не на работе, а в каких-то иных, особых сферах, в потешных трактирных спорах или пустых распрях в постели — только такое им и подавай на экране. Сколько мук претерпевает человек, покуда станет порядочным существом, честным сыном отечества, мастером своего дела, — ан нет, это никого не волнует. А ведь при этом люди больше всего страдают, если их не удовлетворяет работа. И попытайся они найти в ней истинную радость, все их нездоровые хобби — неуемная страсть к детективам или исключительным жизненным перипетиям — как рукой бы сняло. Такие маленькие шажки к вершинам своего ремесл