Возможно, тут-то и уместна поговорка: если хочешь врага нажить, так дай денег в долг. Понятно, долг в шесть тысяч — это тебе не шутка. Если в сестре говорит лишь подсознательная злость, что надо возвращать нам деньги, можно надеяться, что она сменит гнев на милость, как только выплатит долг или я прощу ей его. (Осталась всего какая-то тысяча!) Но пока я не могу и подступиться к ней с таким предложением — она обиделась бы и подумала, что я просто хочу умаслить ее.
Держит она сердце на меня, быть может, еще из-за моего недавнего замечания, что нелишне бы сказать нам спасибо, коль мы присматриваем за ее ребенком, или хотя бы сообщать нам, когда она, приходя с работы, забирает его. Хорошо было бы точно определить время, когда он под нашим присмотром, а когда — под материнским. Не приведи бог, собьет ребенка машина — кто будет в ответе? Случись беда, люди всю жизнь терзаются вопросом, почему несчастье постигло именно их, а не кого-то другого. Конечно, беда может произойти и тогда, когда с ребенка глаз не спускаешь, но тут по крайней мере нет столь страшного ощущения вины или хотя бы оно не такое острое, всепожирающее.
Но проблемы проблемами, а я, несмотря ни на что, испытывал радость, что закончил работу.
Внимательно проглядев свою рукопись — в двух экземплярах, — я вложил ее в новенькую сумку и отправился на студию.
Один экземпляр я отдал Рихтару, второй Иде. Ида в тот день была какая-то хмурая, а когда я сказал ей — постарайся, мол, не потерять рукопись, она вскипела и хотела мне вернуть ее. Потом мы пошли на просмотр только что законченного фильма. После просмотра, на котором были оба директора, оператор, актер, игравший заглавную роль, монтажер, сотрудник министерства культуры и прочие гости, в дирекции состоялась дискуссия. Сначала взял слово Рихтар как ведущий редактор сценарного отдела. Он сказал, что фильм длинен, что придется его безжалостно сокращать, и преимущественно те сцены, где появляются бутылки с алкоголем. Затем он предложил выбросить все вставные реминисценции. Ничего не скажешь — его замечания были высокопрофессиональны. После него говорил заместитель главного редактора. Ему-де не понравилась сцена, где пьяные студенты ломают стол, да и некоторые реплики героев. Потом наступила минута, когда должен был выступить я. Начал я издалека: не всегда, мол, стрелочник виноват и не каждый трактирщик — вор, а мы слишком уж часто срываем свою злость на маленьких людях. И думается, что дети мещан и «обывателей» не обязательно должны быть людьми плохими или инертными. Я предложил отсечь конец фильма. Хотя мои предложения носили весьма конкретный характер, один из директоров посоветовал мне быть не столь академичным и говорить по существу, хотя сам за минуту до этого прочитал одну директиву министерства культуры, по отношению к которой предлагалось занять однозначную позицию. Вот я и занял такую позицию. Я объявил, что герой фильма не ярко выраженный мещанин и потому не совсем ясно, откуда берутся нехорошие замашки у его отпрыска. Создатели фильма, замысел которых эта фигура несколько переросла и стала симпатичнее, чем они того хотели — возможно, определенную роль сыграла тут внешность актера, — не могли с моим мнением согласиться. Они стремились сделать главного героя явным мещанином — а иначе фильм был бы весьма уязвим. Поэтому все старались незаметно обойти мое замечание, да я и сам на нем не настаивал — зачем же быть свиньей? Однако на мою реплику обратил внимание второй директор: он сказал, что ему тоже герой не показался таким плохим, каким хотелось бы его видеть.
Все замерли. Но первый директор дипломатично отклонил мое предложение обрезать конец фильма, и, таким образом, все наши дебаты завершились вполне благополучно. Однако на лицах коллег я читал открытую ненависть. Чтобы задобрить создателей фильма, я сказал, что вещь реалистичная и что герой, возможно, вызовет симпатии, хотя бы потому, что отрицательный герой часто бывает симпатичнее, чем положительный. Отсюда возникает вопрос, ответ на который потребовал бы специального социологического исследования: как отрицательные свойства героя влияют на зрителя.
Когда мы расходились, я заметил, что все как-то чураются меня, подчеркивая тем самым дистанцию между нами. Рихтар исчез, чтобы не ехать со мной в одной машине, развозившей нас по домам.
Шофер нервничал: в машине сидели только я да Ида — два места были пусты. Так и не дождавшись никого больше, он спустился от «Колибы»[37] в город.
Я был уверен, что Ида приняла б мою сторону, знай она, о чем идет речь. (Какой резон ей со мной ссориться, ведь нам придется работать вместе еще лет двадцать!) Я готов был разъяснить ей, что́ я преследовал своим предложением, но она глазами указала на шофера, дав мне понять, что мы поговорим где-нибудь в другом месте. Я было подумал — ну что ж, мы посидим с ней в кафе, и я поделюсь своими соображениями, но неожиданно она сказала:
— Я здесь выйду, в магазин надо.
Шофер остановился у тротуара — Ида выскочила, махнув рукой на прощание.
Дома у меня разболелась голова. Проглотив полтаблетки динила и одну ацильперина, лег в постель. Мне стало страшно. Подробно восстановил в памяти все события минувшего дня, чтобы понять, оскорбил ли я каким-либо образом своих сослуживцев. Почему они были так недружелюбны? Я обидел их своей критикой?
Вспомнил о разговоре с одним режиссером: он спросил меня, когда я стану завом. Я ответил, что мое назначение все время откладывается. Пошутил, разумеется. Но подобный же вопрос услышал я и от другого человека. Возможно, это какая-то тайная тактика, направленная на то, чтобы рассорить литсотрудников. Один отмахнется от такого вопроса, другой начнет углубляться в него — и так прощупывается мнение нашего брата о нынешнем руководстве. Подобные вопросы задавались и Иде. Однажды, после того как заведующая отчитала ее, она со слезами на глазах мне сказала, что завша потому шипит на нее, что видит в ней свою соперницу. Эти взаимозависимости напугали меня.
Вспомнил я и другое: как-то раз критиковал я высокий уровень гонораров за сценарии. Те, что слушали меня, были несколько удивлены — я ведь тоже сценарист. И только позже, должно быть, до них дошло, что я имел в виду Рихтара и других сценаристов, которые пекут свои творения как блины. Так или эдак, но теперь и я попал в эту компанию.
Впрочем, не надо бояться, что на студии вы кого-то сделаете своим недругом. Через некоторое время к вам присоединится имярек — он тоже считает себя его врагом. Такое сообщество создается медленно и осторожно, тот, кто вас выбирает в друзья на основе вашего расхождения с кем-то третьим, использует самые рафинированные методы, отточенные художественной фантазией, амбициозностью и долголетним опытом. И потому даже я не испытывал страха, что окажусь в одиночестве, — я просто боялся, что дал повод причислить меня к какой-то клике.
Сперва я решил избежать этой опасности самым простым способом — ни с кем не общаться. Но чуть позже я понял, что это неправильно. Самое лучшее — всегда говорить правду, в крайнем случае это принесет мне титул идиота, который все-таки можно вынести.
Скажу откровенно: у меня, пожалуй, и не было бы этих опасений, не будь я в такой мере зависим от сослуживцев. Они же будут высказываться о «Дон Жуане из Жабокрек». Но теперь я уже вряд ли дождусь от них хороших, толковых советов, пусть даже горьких, — боюсь жестокого и беспощадного осуждения. Мне нужны деньги, а их я могу заработать исключительно сценариями. У меня даже мелькнула мысль, что сегодняшнее собрание, на котором директор поддержал меня, припугнуло моих коллег и они примут «Дон Жуана». Как я ни старался отогнать от себя эту постыдную мысль, она то и дело лезла мне в голову, обретала новые формы, и я снова вернулся к своему первоначальному решению не общаться ни с кем. Возможно, это и устрашит моих рецензентов, размышлял я, как торгаш, стремящийся сбыть свой товар. Я бы мог найти себе оправдание, будь я хотя бы уверен в добротности текста, но, не зная точно, хорош он или плох, я уже думал о его продаже. Отвратительно! Следовало бы учредить какой-нибудь независимый орган, чтобы он оценивал сценарии вне зависимости от их реализации. Конечно, с течением времени все равно реализовались бы лишь те сценарии, что получили бы высшие оценки. Но, с другой стороны, если бы стало известно, что от этого органа зависит судьба сценария, он очень скоро попал бы в орбиту влияния какой-нибудь клики. Дальше этого словацкая коллективность не пошла бы: она бы ограничивалась небольшими группками, которые весьма эффективны при продаже розничного товара. Между тем кинематограф со своей высокой обобществленностью труда не может функционировать на основе схем, пригодных для мелкого товарного производства. Я, конечно, не хочу хулить кино, но мне представляется невероятным, чтобы в нем восторжествовали отношения, которые нам хотелось бы считать социалистическими.
Убедив себя столь благородно в своей непогрешимости, внушив себе, что я один из немногих справедливых, я начал играть на гитаре. Любо Польняк не раз говорил мне:
— Ты спешишь покончить с любой работой, чтобы поскорей взяться за гитару.
Семнадцатая глава
Год перекувырнулся, подошла первая годовщина смерти отца. В понедельник слегка потеплело, все подсохло, в саду и на улице воздух был таким же, как и в минувший год. Деревья еще не пожелтели — выпало много дождей, но листья уже тронуты увяданьем. Возможно, это только мое ощущение, но в конце августа в лесах и на лугах, повсюду, где что-то растет, начинают летать особые птицы и насекомые, издающие уже иные звуки, чем летом. К этому присоединяются запахи зрелых плодов — и все это вместе усыпляет.
В понедельник в полчетвертого утра я глядел на звезды. Небо было чистое, луна во всей красе заходила на юго-западе над ближним горизонтом, который замыкают деревья соседского сада. Она была красной и мглистой. Ей осталось быть на небе еще четверть часа — на другой день наступало новолуние.