а — их нельзя описать, но они-то и есть самые подлинные Илиады.
Пожалуй, я слишком строг в своих рассуждениях. Я ведь и сам не очень владею своим ремеслом — об этом и жена не раз говорила. Должно быть, заявляла она, ты все-таки бездарен, если за десять лет написал только три сценария, а другие каждый год выдают по одному. Поди-ка втолкуй ей, что в жизни бывает по-разному и что я, например, горжусь своей скудной производительностью.
А сколько забот было у отца с внучкой, дочкой сестры. И как раз когда настал срок ей идти в школу, он умер. Да, умер за несколько дней до начала ее первого школьного года. А как он мечтал увидеть ее школьницей! Очень школу любил! Человек он был сметливый и образованными людьми всегда восторгался, хотя самому так и не довелось кончить реальную гимназию. Но он был горд и теми четырьмя классами, которые кончил, и не раз говорил мне, что, придись его молодые годы на нынешнее время, он пошел бы в вечернюю школу. Отец обожал читать, особенно хорошо знал географию и историю. Разбирался в политике и не прочь был потолковать о ней, при этом у него всегда была своя точка зрения на вещи вроде бы далекие от интересов нашего государства. (Должен добавить, что «далекие» лишь на первый взгляд. Отец вообще все принимал близко к сердцу.)
Раздумья о деньгах приобрели трагический характер, когда мне вручили заказное письмо — счет за нотариальные услуги, связанные со вступлением в права наследства после смерти отца, Сестра получила такое же извещение, и теперь каждый из нас должен был заплатить по три тысячи шестьдесят крон. Взяв оба счета, я пообещал сходить в сберегательную кассу, снять с книжки необходимую сумму и все оплатить. Сестра из-за этих денег была совершенно убита. И даже решила похлопотать о государственной квартире, а нам передать и ту долю, что отец завещал ей. Я предложил сестре не сразу возвращать нам эти три тысячи и сказал, что квартиру так легко и просто, как ей кажется, не получить. А вернее всего, ей и вовсе откажут — на квартиры существует особая очередь. Но, во всяком случае, не лишне сходить в МНК[1] — заполнить необходимые документы.
Боже, как нам не хватало отца! Покуда он жил, все было на нем: сад, забор, калитка, мусор, чердак. Он и лестницу смастерил, и белил раз в год весь дом снаружи и изнутри, и штукатурил по надобности, и был всегда дома: за всем приглядывал, кормил-поил моих псов, поддерживал мир с соседями. Все было ухожено, убрано. А вот прошло лишь несколько месяцев с его смерти, как наши дворики наполнились хламом — на его уборку нас не хватало, лестница расшаталась, забор накренился, штукатурка явно истосковалась по рукам каменщика. Пока я натаскал воды в наш задний домик, позаметал дворики, вытряс подстилки в собачьей будке, вынес золу, натаскал угля и затопил, ушло часов пять-шесть — из меня и дух вон. Прежде со всем этим управлялся отец, да и на другие дела у него всегда находилось время: ходил за покупками, играл с внучкой.
Бывало, отец и мне пытался разъяснить, как справился он с той или иной «пустяковинкой», — а я, болван, и ухом не вел. Его заботы казались мне мелкими. Подчас я даже вскипал, когда он обращал мое внимание на какие-нибудь прорехи в хозяйстве.
Практичные люди — к примеру, моя мать — никогда не поймут, что богатство необязательно зримо. Отцу она не могла простить его непрактичность и отвращение к каким бы то ни было крупным затеям. Отец не любил долгов и обязательств, не любил напряжения и спешки, соперничества и соревнования. Он совершенно смирился с мыслью, что на этом свете ему уже не обрести большего и, хоть еженедельно играл в спортлото, мало надеялся на выигрыш. В конце концов, в нынешнее время даже первая премия не столь велика, чтобы трудно было вообразить себе, как распорядиться такими деньгами.
Если, работая каждый день, выполняешь определенную норму и усталый ложишься в холодную постель, тебя уже не мучит совесть, что ты проворонил что-то. Хоть лезь из кожи вон, а больше не наработаешь. Счастье еще, что можешь сделать столько, сколько сделал сегодня.
Отец лежал в своей комнатушке, уже прикованный к постели, — а мне вдруг приснилось, что мы сидим на самой вершине Скалы и смотрим на деревню. Пока отец волновался, что у него отнимут ногу и что, возможно, я уже знаю об этом, он был сравнительно бодр — в нем все еще оставалась надежда, что он сможет жить и без ноги, и жить даже лучше, чем теперь, без болей. Но когда нога перестала его донимать и началась невыносимая резь в желудке, он совсем упал духом. Две недели длились его мучения. Врач и заметить не успела эту перемену, не назначила ему даже морфия — его продолжали колоть одним валороном. Так вот: когда начались эти боли, отец, наверное, решил умереть и совсем перестал есть. Трудно сказать, в какой мере это было проявлением его воли: пища в нем все равно не удерживалась.
По утрам иногда я сам собирал ему завтрак — хотя еда и без того всегда была приготовлена — и уговаривал его есть, но все было напрасно.
Он пил воду, два глотка, не более. Глаза его до последнего вздоха пронизывали нас и даже после смерти остались такими же пронзительными.
Вторая глава
В начале марта, когда соседи шумно повалили с граблями на свои сады-огороды — жечь мусор или удобрять землю, мне тоже пришлось задуматься, как быть с отцовским садом. Падал забор. У каждого столба я выкопал яму и всадил новый столб, покороче. Старые, подгнившие, я тоже оставил — пусть служат подпорками. Сгнили они лишь у самого основания, и срывать с них забор было бы делом зряшным. Эта работа и так заняла у меня почти два дня. Ночью я проснулся от усталости, потеряв всякую надежду отдохнуть.
Обнаружил я и другие прорехи. Пришлось уменьшить выгребную яму. Когда-то в нее сливалась и вода, и яма постепенно оползла. Сейчас я уполовинил ее, засыпав золой и мусором. Отвел новое место для навозной кучи. Сюда и воду будем сливать, и гниющие отходы выбрасывать. А те, что не гниют, отправим в мусорное ведро.
Старый холодильник, в котором отец хранил инструменты, я положил плашмя и передвинул — в нем устрою парник. Два бетонных квадрата я собирался вытащить из-под холодильника, еще когда прокладывал дорожку. А теперь этими плитами я продолжил ее.
Три дня трудился и измотался вконец, пора было отдохнуть, не то, глядишь, снова откроется язва. (Та, осенняя, как мне сказали, обострилась у меня от надсады — я один убирал спиленный орех.) Отдыхать тоже надо уметь.
Но в тот день, который я хотел целиком посвятить размышлениям о сюжете, повалилась калитка. Нового подходящего столба у меня не было, и я порядком измучился, прежде чем сообразил, как починить эту калитку, на что навесить ее.
Как раз в тот самый день мне пришла в голову неплохая мысль — сделать фильм о любви старого мужчины. Предположим, он страстно влюбляется в молодую женщину, которая поначалу отвергает его. Но он человек с положением и в конце концов добивается своего — женщина выходит за него замуж, хотя по-настоящему никогда не любила его и не полюбит.
Я читал персидский эпос — мужчина, облеченный верховной властью, мечтает о любви одной женщины, но она обещает ему в жены свою дочь, если таковая у нее родится.
Мне подумалось, что было бы занятно, если бы девушка из моего фильма поступила бы так же, как девушка из древнего персидского сказания: после свадьбы отправилась бы к колдунье и та дала бы ей зелье, которое превратило бы мужа в полного импотента. (В эпосе эту задачу выполняет амулет.)
Затем меня вдруг осенило: да ведь из этого можно сделать комедию. И в таком случае мужу даже не обязательно давать зелье против любви — сойдет и амулет. Правда, подобный тип юмора в Словакии пока непривычен.
Для комедии в свое время я нашел и название: «Дон Жуан из Жабокрек[2]». Причем не я выдумал его, а он был выдуман для меня…
Я решил за починкой калитки этот вопрос досконально обмозговать. Но вскоре оказалось, что проблема калитки столь же сложна, как и сюжет.
Пришлось притащить два бетонных столба из виноградника. Я вырыл их, причем один сломал. Теперь и не вкопаешь его глубоко, и калитку на него не привесишь. Хорошо еще, что я понял это раньше, не успев всадить столбы в землю. Смена столбов совершенно нарушила весь мой первоначальный замысел. Теперь придется передвинуть петли, задвижку и крючок — калитка должна запираться в двух местах: иначе псы откроют ее и уйдут.
Когда я снял забор со столбов, он почти завалился. В самом деле, и у него был свой век, почитай, ему уже за сорок, а то и больше. К бетонным столбам медной проволокой я прикрутил деревянные столбики и промазал их олифой, хотя и понимал: нижний конец столба все равно сгниет в земле, олифа тут ни черта не поможет. Возясь с забором, я неожиданно для себя обнаружил, что соседи прикрепили к нему веревку для белья. Попытался осторожно отодрать штакетину, на которой веревка держалась. Веревка упала, но завалилась и калитка. И тут вдруг вышел озабоченный происходящим сосед. Не иначе как он следил за мной, и слава богу, что я не отрезал веревку, а снял ее вместе с доской. Оно и выглядело так, будто я хотел что-то подправить в заборе, а тут нечаянно слетела калитка. Я объяснил соседу, и он, похоже, поверил. Этот сосед здесь новенький, скорей всего, даже не знает, кто хозяин забора. Такому хоть что наболтай — он только уши развесит.
У соседей на дворе чудовищный беспорядок. Наш забор подпирают кирпичи, старая кровать, там завал бутылок, кастрюль, тряпок. Расчищая пространство под забором, я наткнулся на сгнившие пищевые отходы, на всякие бумажки, окурки, черепки. Соседи выливают туда помои. Хлевушки у них дырявые, живет в них бедолага пес с благородным именем Бояр. Иной раз на свой страх и риск отвязываю его и впускаю к нам поиграть с моими собаками. Соседи против этого ничуть не возражают, считая, что тем самым я буду обязан одалживать им деньги. Они уверены, что у меня на сберкнижке триста тысяч, и виной тому я сам. Однажды, упившись, я козырнул этой суммой в корчме, желая перещеголять кого-то. Отец тоже давал им денег взаймы, но всего лишь по десятке на сигареты — мне же приходится раскошеливаться всякий раз на полсотни.