Это утро началось вполне невинно. Я пошел на одну выставку, просмотрел новые поступления в книжном, потом зашел в клуб писателей. Но все куда-то спешили. Сунулся я в отдельный апартамент, где праздновали чей-то день рождения. Юбиляр пожал мне руку, а потом меня выставили вон. Куда подевались те времена, когда я был желанным собеседником и меня повсюду встречали с распростертыми объятиями? Кто меня теперь еще любит? Такая нехватка друзей и искренности невыносима. Может, и вправду самое время повеситься. Но что, если это не получится и придется стыдиться своего поступка? Я не могу общаться только с книгами, фильмами, картинами, природой, животными… Мне нужен кто-то, кому я могу излить душу. Разве я с радостью не утешаю других? Разве я людям мало помог? И все-таки этот ужасный холод, который исходит от окружающих, понуждает меня думать о самоубийстве.
Я смазал ссадины маслом и помассировал грудь, проверил, нет ли где перелома. Вечером начала болеть голова. На голове, на скулах темнели болячки.
На следующий день я почувствовал себя лучше и довольно бодрым отправился на работу. Надел туфли, которые достались мне от отца, сунул в портфель бумаги и пошел в свой славный коллектив.
В комнате, где обычно у нас проходят собрания, уже сидели заведующий и его правая рука коллега Бакус — оба с таинственным видом обсуждали с одним автором диалоги его сценария. Почувствовав, что они предпочитают вносить свои профессиональные поправки без меня, я пошел в комнату секретарш — там, закурив сигарету, время от времени вставлял в разговор слово-другое. Без какого-либо замечания или комментария мне вернули работу, которую мне пришлось написать в качестве выпускника так называемого «цикличного обучения». Темой работы было: как написать сценарий по роману. Затем среди почты я нашел приглашение на вернисаж и дубликат письма, которое центральная редакция посылает в ЛИТУ[42] по вопросу тантьем. В письме было указано, что сценарий «Прерванная игра» я писал один и, следовательно, мне полагаются стопроцентные тантьемы. В свое время режиссер хотел разделить тантьемы, ибо настаивал на своей версии сценария. Написал он ее быстро, когда я лежал в хирургии по поводу язвы, однако ни один член группы его сценария не утвердил — пришлось-таки заканчивать сценарий мне одному. Но режиссер все равно требовал, чтобы ему оплатили работу. Мне пришлось объявить, что его вклад в литературную подготовку текста отнюдь не считаю необходимой мне помощью. Тем самым он сделался моим врагом, зато я не лишил семью денег, как это умудрился сделать с предыдущим сценарием. Вся эта почта, как и набившее оскомину окружение, повергла меня в отчаяние.
Наконец переговоры с внештатным сценаристом завершились, и меня пригласили на очередное собрание. По поводу сюжета «Дон Жуан из Жабокрек» коллеги сошлись на том, что в первой части он удачен, поскольку вполне реалистичен, однако далее скатывается к опереточному жанру. Подробное обсуждение этого вопроса решено было отложить на две недели. Я понять не мог, зачем оттягивать на целых две недели, но мне было все равно. Затем речь зашла о сюжете Бакуса, который я когда-то читал, и о его дальнейших планах: он собирается писать о человеке, который ищет сам себя. Не знаю, зачем ему этот поиск и для чего он словацкому зрителю, потому как Бакус абсолютно прозрачный человек, который, думаю, уже ничего не откроет ни в себе, ни на себе — разве что ему отрезало бы ногу. Все собрание, как и любое другое, проходило под знаком того, что я вроде бы мало работаю, и потому заведующий поручил мне прочесть роман «Готтшалк»[43] и решить, возможно ли по нему сделать фильм. Если речь идет о моем мнении, сказал я, то убежден, что фильм можно сделать по любому произведению. Спустя время встретил режиссера, который хотел отснять этот фильм, и решил, что в пику заведующему напишу-таки рецензию, из которой станет ясно, что фильм по роману Урбана снимать можно. Все равно он не будет считаться с моим мнением — в группе терпят меня лишь как социальный случай. Это ощущение ненужности собственного существования снова утвердило меня в решении, что надо окончательно разделаться с этим сборищем параноиков, даже ценой того, что придется где-то орудовать лопатой. Работа в кино не приносит мне ни малейшего удовлетворения, а вдобавок это ханжество, эту погоню за деньгами я уже так ненавижу, что, того и гляди, помешаюсь в рассудке и кого-нибудь прикончу, если меня к тому принудят.
Один коллега пригласил нас на стаканчик вина, но под конец за огромным столом остались мы с Идой вдвоем — она не пила, а я быстро захмелел и расчихвостил одного приятеля, который присоединился к нам. После этого мы ушли. Забредя в клуб писателей пообедать, я был приятно удивлен, увидев там Ивана Гудеца, совершенно здорового, с чистой кожей, и веселого. Экзему как рукой сняло. Поговорили мы с одной финской писательницей, утверждавшей, что она крестьянка. Появилась там и Божидара и, улучив минуту, сказала мне, что нашу летнюю встречу, когда мы говорили о музыке, она вспоминает с удовольствием.
Я был уже так пьян, что, по-видимому, вызывал у всех неприязнь. Любо Польняк отвез меня к себе, где я снова поднял бучу, выдав одному поэту, что стихи его — неплохие песенки, но для журчала не годятся, поскольку читателю неохота разгадывать всякие диалектные экстравагантности.
Жене Любо я доложил, что хотел повеситься, но отказала петля — не затянулась.
Любо отнесся к моим словам иронически — в нашем возрасте, пожалуй, каждый уже не раз помышлял о самоубийстве, но при этом мало кто осуществил его.
На следующий день я варил гуляш, но мне было не по себе, я прислушивался, не отзовется ли язва. Тщился воскресить в памяти все, что натворил прошедшим днем, — а под конец махнул рукой на свою бездарную жизнь и стал ждать, когда завечереет и я смогу, как все мои сограждане, пойти спать. Я было хотел обратить внимание соседей на отбросы, которые они вывозят в конец сада и тем самым преграждают путь грозовым водам, но потом одумался: пусть разрешают эту проблему с человеком, двор которого ниже этой мусорной кучи. Случись гроза, этот мужичок сам поймет, как ему наши болваны соседи удружили.
Прочитал я свою выпускную работу — думал, там будет порядком глупостей. Но она была не так уж плоха, хотя по слабости, одолевшей меня, не мог как следует вникнуть в стиль, которым писал тогда, и потому все мне показалось каким-то нереальным, словно и не моим вовсе.
Любопытно следить за кинорежиссерами, осмеливающимися браться за разработку литературных (романных) тем. По романам, приобретшим мировую известность, часто создаются фильмы — при этом кинематографист, как правило, забывает о тех импульсах, которые подвигли его к работе над романом, и выбирает из произведения писателя лишь те темы, которые считает созвучными времени, публике, политической ситуации. Иными словами, он полагается на то, что роман уже одним духом своим способен обеспечить качество кинопроизведения, однако сам этот дух не сообщает картине. Так злоупотребляют именами Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского, Э. Хемингуэя, Ф. Кафки, В. Гюго и других, пусть менее знаменитых, но не худших авторов.
Для писателей этот факт может быть утешительным или же, напротив, порождать страх. Почему? Да потому, что роман — это форма, в которой стихийность, подлинность, исключительность и единичность, а тем самым и невозможность ее замены никакой другой формой более всего выступает на первый план, как при написании его, так и при восприятии. И хотя наивысшими создателями литературных традиций общепринято — и, как мне кажется, ошибочно — считать поэтов, роман все еще остается предметом дискуссий, во всяком случае на тему о том, не переходит ли он границы жанра. Не говоря уже об изломах содержания и соответствующих им возражениях: в вузе мы учили, что Л. Н. Толстой в романах слишком много философствует (особенно в «Войне и мире»), что французский писатель Роб-Грийе, пожалуй, более известный, но менее интересный, чем Натали Саррот[44], что он, как принято считать, чересчур увлекается внешними описаниями, тогда как Саррот — описаниями внутренних состояний. (Например, ее роман «Мартеро» можно вполне воспринимать как киносценарий.) Если отвлечься от претензий читателей, от их мечты прочитать идеальный роман, можно утверждать, что роман все еще продолжает оставаться формой, пользующейся наибольшим уважением и популярностью. О недостатках сонета или театральной пьесы по большей части даже не дискутируют.
Читатель ждет от романа комплексного («исчерпывающего») ответа на определенные вопросы. Романисты, думается, так же понимают свое предназначение: «комплексно» описать какое-либо явление или иллюзию. Расхождения в оценках могут возникнуть из различного понимания целей конкретного текста.
Подобные устремления свойственны и искусству кино — во всяком случае полнометражному игровому фильму. (Полнометражные ленты больше всего смотрятся и по телевидению — и если телевидение может гордиться числом своих зрителей, то лишь потому, что демонстрирует фильмы.)
Доказательством самой тесной связи между романом и фильмом, а значит, и литературным сценарием служит творчество множества романистов, писавших сценарии.
Б. Брехт писал, что искусство — развлечение. Несомненно, это можно отнести к тем высказываниям, в которых наиболее обобщенно нащупывается связующее звено между деятельностью художника и деятельностью прочих лиц. Брехт, хотя и понимал, что совсем не является компетентным и единственным творцом развлечения, в стремлении смягчить резкость идей своих пьес сочетал язвительные социальные наблюдения с определенным видом развлечения. Возможно, тем самым он обрел зрителя, который искал в театре прежде всего так называемое наставление. Он убедил его, что и наставление может быть развлечением. До какой меры искусство и театр суть развлечение, это еще будет предметом многих теоретических размышлений. Я считаю это брехтовское высказывание трюком, с помощью которого он принижает собственное творчество ради того, чтобы «приподнять» его, что полностью соответствует той немецкой форме скромности, когда продавцы предпочитают хулить собственный товар, чтобы заранее предупредить возможное недовольство покупателя. В