Третья глава
Пасху мы встретили в полной готовности: покрасили яйца и купили пирог.
Пасху я люблю — иногда на Страстную субботу приходится мой день рождения, то есть именно на тот день, когда я и вправду родился, но в нынешнем году чем ближе подходили праздники, тем я становился нервознее. За неделю до Пасхи и вовсе обезумел. Собрал все бумаги на склоне за садом, где всю зиму играли мальчишки и оставили свои средства передвижения — куски твердой бумаги, хорошо скользящей по косогору. Собрал я и стекла и всякие железяки. Был уверен, что люди, живущие под склоном, будут мне благодарны за работу. Но, когда, управившись со всем, я понес кулек с мусором на свою скромную свалку, из одного дома вышла женщина и сказала, что хорошо бы курицу вернуть хозяину. Конечно, курица принадлежит своему хозяину, обронил я, думая, что женщина намекает на случай трехгодичной давности, когда мой пес придушил курицу. Но женщина, оказывается, приняла за курицу кулек мусора, который я нес. Грустно стало, что люди постоянно считают меня каким-то преступником, Я объяснил женщине недоразумение и пошел домой.
Мне становилось все грустней и грустней. Померил температуру — оказалось 37,5, Лег. Какое-то время спустя температура упала, и я кончил уборку книг на полке. Но на другой день, в понедельник, грипп снова напомнил о себе. Поборов свою лень, я выбрался в город. Накупил лекарств, а придя домой, принял их. Врача с нашего предприятия избегаю — мне кажется, он считает меня симулянтом. И все-таки куда денешься, придется зайти к нему — грипп разыгрался не на шутку. Самым тяжелым днем был пасхальный понедельник, потом я пролежал еще неделю. На дворе светило солнце.
Странный был этот грипп. Пока лежал, ничего не чувствовал, а стоило встать — делалось худо.
Жена пошла к нотариусу, что занималась отцовским наследством. Хотела узнать, справедливо ли мы поделили его. Нотариус с ней не очень-то церемонилась — ведь жена и понятия не имела о тех сложностях, что мы уже давно обсудили. А нотариусу вовсе не улыбалось начать все снова-здорово, к тому же жена показалась ей немного с приветом. Пришлось мне дома той все растолковывать. Кончилось это ссорой и дракой. Жена собрала вещи и ушла к родителям. Я лег в постель — мне было плохо.
Скажешь кому-нибудь так — ему, возможно, и смешно станет: подумаешь, грипп, дело какое! Но мне было совсем не до смеху.
Я вылез из постели, ненадолго мне полегчало. Деревья, разбуженные ветром, обрели ту прелестную сновидческую красочность, которой я с радостью наслаждался бы каждую весну. Но пока это оставалось только в мечтах. Все весны просиживал я у окна, читая или бренча на гитаре, и поглядывал на загуменья, нынче уже распаханные, на телевизионные антенны. Где-то там была улица, по которой ходили здоровые люди. В этом ощущении мне особенно дорогим и близким было то, что и отец, прикованный к постели в своей комнатушке, думал о людях и звуках с улицы. Уже тогда, словно за него, снились мне сны об улицах и лесах — вот мы сидим с отцом над деревней и встречаем его знакомца, они меж собой разговаривают, а меня не замечают — я еще маленький. Печаль по отцу ничуть не ослабла, Образ его становился все более зримым, а я все явственней понимал, что уже никогда не увижу его — еще несколько месяцев назад, сразу же после смерти отца, все было туманным, невероятным, как бы нереальным.
Спустя час, другой жена вернулась от родителей и сделала вид, что ничего не случилось. Принесла сосисок и пива. Сварила сосиски, поставила на стол. Мне не предложила, а я притворился, что даже не вижу их, Жена стала есть и в задумчивости съела все, потом выпила пива и начала читать «Вечерник».
Сказала:
— Надо бы тебе побольше есть. Мало ешь, тебе недостает витаминов и сахара, вот ты и болеешь.
Она подняла крышку над кастрюлей, где варились сосиски, и обнаружила, что там ничего нет.
— Куда девались сосиски? — спросила.
Я молчал.
Жена подошла к коту, аккуратно лежавшему на дочкином стуле, приподняла его и понюхала — не он ли слопал.
— Ты отдал ему сосиски? — спросила она.
— Сосиски кот не станет есть, — сказал я, зная по опыту, — ему для этого надо очень оголодать.
Жена не поверила мне и выгнала кота. Еще пошла поглядеть, не сожрали ли сосиски собаки. Потом вернулась в дом — кот снова шмыгнул в тепло и снова улегся на свое прежнее место. Жена поинтересовалась, почему я не включаю телевизор, если целый день умираю от скуки. И попросила объяснить ей, как обстоят дела с нашим наследством. Но когда я начал говорить, она пошла высыпать бумаги, начисто забыв о своей просьбе.
Вернувшись, стала рассказывать случай с участковой врачихой. Врачиха в декретном отпуске, но пришла с новорожденным навестить дежурного врача, Три четверти часа она болтала с ним, а все пациенты ждали. Спас пациентов ее ребенок — начал орать. Да так неистово, что иные больные очень даже нелестно отозвались о ней как о матери. Наконец врачиха ушла, и дежурный врач принял всех до единого — никто и ахнуть не успел.
История меня мало позабавила.
Жена включила радио. Раздалось хоровое пение. Пели вариации на тему словацких песен, это ужасно умилительно, хотя обычно разбираешь каких-нибудь два-три слова (например, «матушка родимая», «хлопцы удалые» или нечто подобное), по которым ни за что не определишь содержание песни.
Когда тенор допел, жена заметила: будь я более чутким, не ходил бы таким взвинченным. Она знает, к примеру, дирижера одного хора, так тот вообще не нервный и очень из себя утонченный.
Я ответил, что хоровое пение мне никогда не нравилось — в нем есть что-то надуманное, особенно это касается попурри из народных песен, связанных замысловатыми переходами. Послушаешь такое час — и хватит тебе на много месяцев. Любопытно, чем, какими критериями руководствуется композитор, когда компонует, выстраивает в единое целое разрозненные песни. Такой эпигон может довести человека до бешенства.
Жена разъярилась: вечно я хочу доказать, что во всем разбираюсь лучше других, а сам попробовал бы написать хоровую музыку — ни черта не получится.
Я спросил, почему женщины любят мужчин утонченных. После этого риторического вопроса я уточнил, что тот, кто позволяет себя втянуть в хор, где на даровщинку по вечерам поются всякие попурри, не может быть утонченным. Такого человека нельзя считать нормальным. За музыку надо получать деньги — как и было прежде, когда музыкант кормился своим ремеслом. Нормальному человеку не всегда хочется петь — хотя бы по тем же вторникам и пятницам. Если искусством занимаются регулярно, оно должно стать обычной работой, а иначе приведет к безумию.
Жена сказала:
— А чего ж тогда ты играешь на гитаре и на флейте, если нигде не работаешь и не получаешь за это ни шиша?
— Я?! — восклицаю. — Игрой я просто воскрешаю воспоминания о тех временах, когда готовился к жизни. Да. Я хотел играть и знать все, изучить языки и способы самозащиты… а сейчас играю только ради того, чтобы расслабиться, чтобы о чем-то подумать.
— Тогда ты тоже ненормальный, — сказала жена.
Я кивнул. Добавил еще, что другие мужчины в моем возрасте уже ничему не учатся. А я читаю работы по экономике, книги по математике, астрономии, недавно я купил учебник по молекулярной биологии и патологической физиологии — короче, хочу быть ученым, ученью люди мне всегда внушали уважение. Надо признаться, далеко не все в этих науках я понимаю, мне недостает специального образования, однако мне близки многие научные проблемы, и хоть особо на их разрешение не рассчитываю, но науку не сбрасываю со счетов — словом, человек я просвещенный. Самоучка. Если кто-то думает, что оскорбит меня, назвав самоучкой, он глубоко ошибается. Никогда я и не хотел быть другим. Сократ тоже был самоучкой.
Жена заметила: те музыканты, что ходят по вторникам и пятницам петь в хоре, тоже самоучки.
— А вот и нет! Эти-то не самоучки, они входят в организацию, где чему-то учат. Даже когда поют в корчме, эти люди не преминут возвысить свой голос над остальными поющими — и в прямом, и в переносном смысле — и заметить, что-де «знают толк в этом деле», что собаку съели на нем — их хормейстер был такой-то и такой-то, он для них божество, но для сидящих вокруг певунов имя неизвестное, как говорится, ноль без палочки. Это совсем другой случай, чем мой. Такие любят похваляться принадлежностью к хору, его авторитетом, традициями и прочим.
Не успели мы закончить эту дискуссию, как сестра принесла жратву для собак.
Жена понюхала собачью еду и объявила, что золовка опять решила ее оскорбить. Готовит для собак лучше, чем для людей, а потом поучает нас, что мы должны экономить.
Я предупредил жену: если от собачьей пищи ей станет плохо, никто не будет вызывать «неотложку». Да и к тому же у нее есть достаточно другой еды, пусть не обирает несчастных животных. Но никакие аргументы не действовали — жена просто хотела доказать, что моя сестра расточительна и дает собакам пищу, пригодную для людей. Я надел зимнее пальто и пошел вылил кашу в две собачьи миски. Увидев меня во дворе, псы, забыв от радости про жратву, принялись неистово прыгать. И тотчас направились к задней калитке, думая, что мы идем на прогулку — на мне было пальто.
И черный котенок Витязослав молниеносно спрыгнул с чердака и тоже наладился на прогулку.
Весенний воздух и голубоватые дали манили меня, я отворил калитку и прошел по травяной дорожке в конец сада, к другой калитке. Собаки уже ждали там, а котенок осторожно крался в нескольких шагах от нас, на случай, если собаки, потеряв совесть, начнут его гонять. Отворил я и ту калитку — и мы вбежали на склон, на тот самый, где собирал я мусор и бумаги.
Собаки припустились по обычной нашей дороге, а котенок следом — правда, он не спешил за ними, и не только потому, что ноги у него короче, он хотел быть ближе ко мне. Осторожничал — чего доброго, заявится свирепый чужой пес или старый кот, от которых придется искать у меня защиты.