Друг: Клиническая депрессия? При ней нарушается химический состав мозга, и она, насколько мне известно, лечится препаратами. Клиническая депрессия – это нечто органическое и генетическое, заболевание, которое нужно лечить, словно рак. Это не ситуационная депрессия. Артур говорил, что это – его проклятие. Получается, на нем было проклятье клинической депрессии.
Э. С. Ш.: Она была генетической?
Друг: Да. Он настолько четко осознавал свое положение, что меня это пугало. Осознанность и клиническая депрессия – страшное сочетание.
Э. С. Ш.: Что за демоны были в его голове? С чем была связана настолько сильная боль?
Друг: Иногда, когда Артуру становилось лучше, я спрашивал его: «Почему ты несчастлив? Как ощущается твоя боль? В чем ее причина?» Он отвечал: «Жизнь для меня не имеет ценности, она скучна. Я не вижу смысла жить». Он говорил общие философские, теоретические вещи, например: «Я не понимаю, в чем смысл жизни». После этого мы всегда говорили о том, что у него в данный момент нет серьезных отношений, которые всегда имели для него большое значение. Я думаю, что более глобальные проблемы скрывались глубоко внутри него. Когда мы говорили на эту тему, он вздыхал и говорил: «Мне постоянно скучно. Я не знаю, что мне делать».
Э. С. Ш.: Как вы на это реагировали? Вы воспринимали это как призыв к тому, чтобы вернуть его к жизни, подбодрить и так далее?
Друг: Я пытался воспринимать это так, однако по тому, как он это говорил, мне было ясно, что исправить ситуацию будет сложно. Он говорил о том, чего я не мог понять. Трудно спорить на тему смысла жизни. Иногда недостаточно возразить с помощью А, В, С и D. Вы говорите, что можно завести детей, стать профессионалом и так далее, а человек отвечает: «Ну, это ничего для меня не значит». Я воспринимал такие слова как сдвиг парадигмы. Когда он начинал говорить так со мной, я напоминал себе, что Артур живет в другой реальности. Я был рядом с ним, но не был способен на многое без профессиональной помощи.
Э. С. Ш.: Считаете ли вы, что он родился пессимистом?
Друг: Нет, я так не считаю, потому что в колледже он изменился. Он пребывал в радостном возбуждении и стал совсем другим. Он с нетерпением ждал мероприятий, любил выходить из дома и хотел строить отношения. Мы вместе сплавлялись по реке. Перед поездкой в выходные он находился в предвкушении, а потом долго вспоминал ее. Артур был настроен оптимистично, но, поскольку он погрузился в пессимизм, который был побочным продуктом его внутренних проблем, он изменился. Хотя я говорю, что он стал другим, мне было сложно объективно оценить его состояние: мы проводили вместе очень много времени. Мы были лучшими друзьями не только в эмоциональном и психологическом, но и в практическом смысле, потому что мы все время тусовались вместе. Когда видишься с человеком так часто, сложно сделать шаг назад и сказать: «Вот А, а вот В». Оглядываясь назад, я могу сказать, что последние два месяца были для него особенно тяжелыми.
Э. С. Ш.: Вы описываете человека, чье представление о мире было постоянно искажено пессимистическим, дисфорическим, мрачным образом. Вы говорите, что это началось после колледжа? Что, кроме генетической предрасположенности, могло стать причиной этого?
Друг: Родители Артура развелись, когда ему было около восьми, кажется. Мне сложно сказать, как это повлияло на него.
Э. С. Ш.: Что вы имеете в виду?
Друг: Я уверен, что у него была травма, связанная с разводом. Мы с ним немного говорили об этом. Я знаю, что ему тогда было около восьми лет, но мы познакомились только в 16, поэтому все эти события происходили до меня.
Э. С. Ш.: Можно ли сказать, что тогда у него сформировалось мнение, что никому в мире нельзя доверять?
Друг: Думаю, что да. У него были натянутые отношения с матерью. Когда я приходил в гости, мне было тяжело видеть их вместе. Но он был суров не только с матерью – с отцом ему тоже было нелегко.
Э. С. Ш.: Пожалуйста, расскажите об этом подробнее. Очевидно, вы были одним из немногих, кому Артур действительно доверял.
Друг: Артур не чувствовал себя частью семьи. Я очень легкий в общении человек, и я думаю, что ему было комфортно изливать мне душу. Он знал, что я не предам его.
Э. С. Ш.: И вы не лезли к нему с нравоучениями.
Друг: Никогда. Он иногда рассказывал мне о родителях. Артур не уважал отца и выражался о нем очень категорично. Однажды мы были в книжном магазине, и он сказал: «Знаешь, я хочу перестать общаться с отцом. Мне это не нужно. Я ничего не получаю от нашего общения и хочу его прекратить». С матерью у него были более близкие отношения, но он был очень напряжен и постоянно срывался на нее. Думаю, он знал, что мать лучше понимает его боль, поэтому он ее отталкивал. Однако он не ругал ее так, как отца. Все было типично: «Она меня пилит», «Она не дает мне личного пространства»… Не знаю, он никогда не рассказывал мне о психологических корнях его отношений с матерью. Но я думаю, что дела обстояли именно так.
Э. С. Ш.: Вы подразумеваете, что была более глубокая проблема?
Друг: Я полагаю, что у его матери была похожая патология. Думаю, она понимала его боль, или он просто смущался в ее присутствии. Если вернуться к общему вопросу о том, что могло повлиять на него, кроме генетики, я думаю, что это была клиническая депрессия, а потому неважно, какие факторы способствовали ее развитию. За полгода до смерти Артура мы разговаривали, и я сказал: «Знаешь, Артур, мы всегда будем лучшими друзьями». Я любил его, и он был моим первым лучшим другом. Благодаря ему я стал более эмоциональным, и он был первым мужчиной, который так повлиял на меня. Так вот, когда я сказал, что мы будем дружить до конца жизни, он ответил: «Этого нельзя сказать наверняка, ведь я могу уехать или жениться на женщине, которая тебе не понравится». Я не поверил ему, потому что это казалось мне странным.
Э. С. Ш.: У него был мрачный ответ на все.
Друг: Да, это точно был мрачный ответ. Я говорил, что мы будем дружить всю нашу жизнь, предполагая, что наша смерть будет естественной.
Э. С. Ш.: И он ответил так, словно не был в этом уверен.
Друг: Да. Думаю, он становился все более пессимистичным, потому что, когда жизнь не имеет смысла, все ее составляющие тоже становятся бессмысленными. Он всегда искал глубокое значение во всем. Если он видел какой-нибудь провод, ему нужно было узнать, откуда и куда он идет.
Э. С. Ш.: Каждая вещь имеет свою историю, но такое поведение – отклонение от нормы.
Друг: Он помог мне. Мы виделись в воскресенье перед его смертью, и у меня возникла проблема с автомобильной сигнализацией. Он просверлил отверстие, а перед уходом воскликнул: «Та-да!»
Э. С. Ш.: Во сколько это было?
Друг: Около 11 утра.
Э. С. Ш.: Он умер в тот день?
Друг: Да. Ночью…
Э. С. Ш.: Он написал записку.
Друг: Насколько я знаю, он начал писать ее в пятницу утром, а ночью в воскресенье закончил.
Э. С. Ш.: В воскресенье ничто не намекало на его суицидальные намерения? Полагаю, самоубийство Артура стало для вас полной неожиданностью.
Друг: Да, я был в шоке, несмотря на все, что знал о нем. Несмотря на то, что мы разговаривали о суициде. Несмотря на то, что я знал о его депрессии. Несмотря на его недовольство жизнью. Я все равно был в шоке.
Э. С. Ш.: Как вам кажется, у него были от вас секреты? Секреты о демонах в его голове?
Друг: Да. Я не думаю, что он был готов о них рассказывать. Либо ему было очень трудно, либо он не хотел со мной делиться, потому что я не мог его понять.
Э. С. Ш.: Он не хотел, чтобы его проблемы тяготили вас?
Друг: Да, отчасти это было связано с осуждением общества. Артуру было очень тяжело, потому что он действительно был уникальным. Он мог разделить свою жизнь на разные сферы: у него была профессиональная сторона, он проводил время со мной. Он притворялся, что все хорошо, тусовался со мной и пытался не быть обузой. Должно быть, для него это было непросто, учитывая, что его одолевали демоны.
Э. С. Ш.: В воздухе висит вопрос о том, можно ли было спасти Артура. Если да, то кто мог это сделать и как?
Друг: Боюсь, что его действительно можно было спасти. Ответ на ваш вопрос – да, ему можно было помочь. Некоторым людям никогда не становится лучше. Если бы ему удалось попасть на работу мечты или начать новые романтические отношения, то, возможно, его состояние стабилизировалось бы и он захотел бы попробовать другие препараты или методы лечения. Возможно, он бы дал себе еще попытку. Как бы то ни было, он годами пробовал разные препараты. Кто мог спасти его? Честное слово, я пытался. В какой-то момент – тогда он впервые рассказал мне обо всем – я вмешался и позвонил своему отцу. Он устроил Артура на программу, после чего мы с Артуром не разговаривали несколько месяцев. Он был очень расстроен, что я вмешался и все испортил. Я был единственным, к кому он мог обратиться, и он не понимал, как я мог с ним так поступить. Из-за этой ситуации наши отношения надолго оказались под угрозой. Я хотел что-то сделать для него. Я надеялся, что это его спасет. Возможно, если бы я этого не сделал, он бы покончил с собой раньше, но теперь это уже не имеет значения. Возможно, это просто продлило его страдания. Мне кажется, что в случае Артура все просто отсрочивало неизбежное. Если его проблемы были настолько глубинными, что препараты до них не добрались, почему ему должны были помочь другие меры? Я все равно был в полном шоке. Такой поступок невозможно понять. Как это можно понять? Я не могу.
14Консультация доктора Рональда Мариса
Профессор Марис – единственный профессиональный социолог среди наших экспертов. Он много лет руководил Центром суицида при Университете Южной Каролины, а также был почетным профессором психиатрии и социологии этого университета. Он родился в 1936 году, окончил Иллинойский университет (там он стал членом Национального научного фонда), а затем работал в Филадельфии, Гарварде и Университете Джонса Хопкинса. В течение 15 лет он был редактором журнала Suicide and Life-Threatening Behaviour. Рональд Марис написал и отредактировал несколько книг, включая «Социальные силы в городском самоубийстве» (1969) и «Пути к самоубийству» (1981)