Я практикую анодиновую (болеутоляющую) терапию. Разумеется, я понимаю, что основная цель любой психотерапии – это облегчение боли пациента, но в данном случае первостепенное значение имеет сосредоточенность психотерапевта на ослаблении психологической боли (психоболи) в сочетании с ее переосмыслением и реконцептуализацией. В результате терапии боль должна восприниматься как выносимая. Кроме того, анодиновая терапия закладывает в разум терапевта новый шаблон, связанный с фрустрированными психологическими потребностями пациента как основой психоболи. Если человеку необходимо избавиться от определенных видов боли, чтобы продолжать жить, тогда ее необходимо идентифицировать, ослабить и переопределить, чтобы пациент перестал чувствовать потребность в саморазрушении. Я не буду извиняться за мелвилловский тон этого абзаца, поскольку убежден, что многие корни суицида и ключи к его предотвращению можно найти в произведениях Мелвилла, которые я считаю настоящими интеллектуальными бомбами. Что есть самоубийство, как не сырой и унылый ноябрь в душе? К слову о Мелвилле, Артур страдал тем, что я называю комплексом Редберна. «Редберн» – третий роман Мелвилла, написанный в 1849 году; на тот момент автору не исполнилось еще и 30 лет. Это произведение о молодом человеке, который с раннего детства озлоблен на весь мир и привык быть пессимистичным и суровым. Он склонен к самоотречению, и ему кажется, что стакан жизни наполовину наполнен страданиями, а не удовольствиями. Эти негативные жизненные ориентации возникают у него очень рано и никуда не уходят. Мелвилл имел хорошее представление о суровости зимы в жизни человека, и потому Редберн говорит о себе:
«Холодным, холодней, чем мороз в декабре, и суровым, как его порывы, казался мне тогда мир; нет большего мизантропа, как еще не разочаровавшийся мальчик; и таков был я, с горячностью растративший силы, оказавшись в тяжелом положении… Не говорите о горечи среднего возраста и последующей жизни, мальчик может чувствовать все, и даже намного больше, когда на его молодой душе зацветает плесень, и фрукт, который вместе с другими только что разорвался от зрелости, был зажат, будучи еще цветком и бутоном. И такая травма никогда не проходит бесследно, эти раны слишком глубоки и оставляют такие шрамы, что воздух Рая не может их стереть»[55].
Итак, можно сказать, что Артур с раннего детства в глубине души был Редберном и постоянно страдал. Возможно, даже психотерапевты с небес, из самого Рая, не смогли бы спасти его.
Как психотерапевт, я должен быть эмпатичным, понимать личную психологическую боль Артура и подтверждать его право на прекращение страданий. Однако, находясь в той же самой роли, я знаю о нарциссизме Артура и его представлении о страданиях как о чем-то уникальном и характерном только для мужчин. Ему была свойственна патологическая грандиозность, подразумевающая, что еще никому никогда не было так плохо, как ему. Это почти бредовое возвеличивание боли присутствует у многих суицидально настроенных людей.
Играя в ужасную посмертную «бутылочку», выжившие ждут, на кого укажет горлышко и кто окажется небрежным, виновным, невнимательным или бесчувственным по отношению к жертве суицида. При этом они забывают, что самоубийца – один из игроков. Каждый человек, покончивший с собой, несет ответственность за собственную смерть. Мы имеем право критиковать Артура за его эгоцентричный и недальновидный поступок. De mortuis nihil nisi bonum («О мертвых [не говорят] ничего, кроме хорошего»), однако во время проведения психологического вскрытия важно говорить об умершем правду. Если бы мы упоминали только хорошее, то произносили бы хвалебную речь, а не проводили бы психологическое вскрытие. Я мог бы помочь Артуру, пока он был жив, и сделал бы для этого все возможное, но, должен признаться, мертвым он мне не нравится. Много лет назад я написал, что самоубийца помещает свой психологический скелет в шкаф выживших близких. Некрасивая картина. Возможно, именно поэтому ранние фрейдисты (приблизительно в 1910 году) называли суицид актом враждебности по отношению к родителям. Им казалось, что в отчаянной попытке прекратить невыносимую психологическую боль самоубийца разбивает сердце своей матери, даже если он сам того не желает. Мы видим, что Артур, несмотря на свой интеллект, не смог не нанести побочный ущерб семье. Отчасти наш дискомфорт связан с тем, что мы не понимаем, как он мог быть столь легкомысленным. Я считаю, это объясняется сужением поля зрения и патологической сосредоточенностью на себе, которые характерны для многих суицидально настроенных людей. Вот что знаменитый писатель Борис Пастернак пишет о самоубийстве нескольких молодых русских поэтов:
«Человек, решивший покончить жизнь самоубийством, ставит точку на своем существовании, отворачивается от своего прошлого, объявляет себя банкротом, а свои воспоминания признает ненастоящими. Они уже не могут помочь ему или спасти его, потому что он намеренно оказался вне их зоны досягаемости. Преемственность его внутренней жизни нарушается, а личность иссякает. Возможно, в итоге он убивает себя не из-за твердости намерений, а из-за невыносимой боли, которая пуста, потому что жизнь остановилась и он больше не может ее чувствовать».
Увидев Артура в таком свете, я мог бы сосредоточиться на его фрустрированной психологической потребности в неприкосновенности. Она связана с необходимостью защищать себя, сохранять свое психологическое пространство, оставаться независимым и свободным, быть любимым, но не всегда любить в ответ. Своеобразный стук перед входом, знак на двери психики. Артур держал людей на расстоянии, но при этом отчаянно нуждался в них. Очевидно, что неприкосновенность имеет отношение к психологической потребности в автономии, достижениях и противодействии. Я попросил бывшую жену Артура, которая тоже работает врачом, оценить вложения Артура в удовлетворение 20 своих психологических потребностей, используя 100 баллов суммарно. Она сложила все яблоки в одну корзину и оценила на 100 баллов единственную потребность: потребность в неприкосновенности. Скорее всего, Артур всю жизнь менял бы врачебные специальности или даже профессии («Попробую-ка я стать адвокатом!») и бегал бы от одного значимого человека к другому, чувствуя потребность найти безопасное «я», определение которому никогда не смог бы дать. Возможно, мы бы вместе почитали Г. Л. Менкена[56]. Я бы понял, что лечение работает, когда Артур назвал бы меня представителем «бубуазии[57]» (одно из любимых слов Менкена). Когда Менкен перестал бы удерживать его интерес в достаточной степени, мы бы перешли к Мелвиллу. Мелвилл довольно глубок и суров, чтобы сохранять жизнь любого из нас на протяжении многих лет. Я бы не пытался изменить характер Артура; мне просто хотелось бы продлить его жизнь. Я бы показал ему, что даже он не был более сложным, многослойным и внутренне мрачным, чем капитан Ахав[58], и что есть не один способ оставаться на плаву в огромном океане жизни.
Я бы попытался донести до Артура, что его боль не уникальна и что другие люди испытывали такие же страдания. Я бы постарался показать ему, что в реальной жизни «невыносимый» обычно означает «еле терпимый» и что этот термин можно инкорпорировать в суровый шаблон его долгосрочного выживания. Надеюсь, в итоге он бы смог сделать то, что император Хирохито в конце Второй мировой войны приказал сделать своему измученному народу: терпеть нестерпимое и выносить невыносимое – другими словами, жить.
В то же время терапия была бы сосредоточена на источнике психологической боли, а именно на противоречивых психологических потребностях в неприкосновенности, на достижениях, порядке и поддержке. Разумеется, я бы обратился за консультацией и поддержкой к своим опытным друзьям, со многими из которых вы познакомились в этой книге.
Спасение человеческой жизни – трудная миссия. В итоге мы видим, что простого объяснения самоубийства не существует. Мы снова оказались в конце «Расёмона»: в недоумении чешем затылки и хотим посмотреть фильм еще раз, но так, чтобы концовка оказалась другой. К сожалению, мы до конца жизни будем гадать, кто какую роль сыграл в этом трагическом финале и был ли Артур обречен с самого детства. Гены и судьба подтолкнули Артура к краю. Он всю жизнь балансировал на краю глубокого каньона жизни, но однажды споткнулся и упал.
Приложение
Вся моя жизнь – это страдания. Каждая секунда пропитана болью и оцепенением. Сколько еще я могу жить без удовольствий? Думаю, эти слова действительно станут последними. Ранее я писал нечто подобное десятки раз.
Я бы хотел обратиться к каждому, кого знаю, но, поскольку мне все равно, мне будет сложно тратить на это время.
Спасибо всем, кто пытался помочь мне на протяжении многих лет. Вы знаете, о ком я говорю. Не думайте, что вы не справились. Полагаю, это было неизбежно. Я больше не могу страдать.
Депрессия медленно пожирала мою жизнь, хотя я и продолжал как-то функционировать, учиться и работать, оставаясь на волоске от отчисления или увольнения.
Я рисковал своей карьерой больше раз, чем можно себе представить. С годами я отказывался от друзей, и это оказало на меня большое влияние, поскольку я перестал получать удовольствие от жизни.
И все же я встретил нескольких людей, которые периодически доставляли мне радость и с которыми мне было немного комфортнее, чем со всеми остальными.
Я не буду ни к кому обращаться по имени, потому что, как я уже говорил, я не смогу обратиться ко всем. Тем не менее я все время мысленно возвращаюсь к двум людям: [другу] и [девушке].