Отец: Я могу опираться лишь на то, что он сказал нам в своем прощальном письме. Он писал, что его боль невыносима и почти его не покидает. Он сравнил ее с кинжалами, пронзающими его тело.
Э. С. Ш.: Это описание природы боли. Чем она была вызвана?
Отец: Чем вызвана? Вы имеете в виду боль одиночества или боль покинутости? Я знаю, что Артур впал в депрессию после нашего с женой развода[32]. Потом он был в депрессии в старших классах, когда замечательно провел выходные в лагере, а затем попытался покончить с собой, потому что его жизнь снова оказалась лишена радости. После своего развода он опять впал в депрессию, хотя, как я позднее узнал, в семейной жизни он был несчастлив. Затем он расстался со своей девушкой, которая, как мне казалось, была его настоящей любовью, его второй половиной. Может, это она рассталась с ним. Периодически он отталкивал ее. В предсмертной записке он написал что-то вроде: «Я мог бы вернуться к тебе, и ты подарила бы мне полгода радости, но я знаю, что я снова причинил бы тебе боль, а ты слишком много для меня значишь». Я не думаю, что его боль была вызвана покинутостью, одиночеством, непоследовательностью или отсутствием достижений. Это была боль от постоянной депрессии, и она не уходила, что бы он ни делал. Этот демон был внутри него все время.
Э. С. Ш.: Это была боль пессимизма?
Отец: Нет, пессимисты думают, что они подведут семью или не справятся с работой.
Э. С. Ш.: Была ли это боль дисфории, противоположностью эйфории? При дисфории кажется, что весь мир во тьме.
Отец: Я бы сказал, что боль была вызвана неспособностью получать удовольствие. Даже когда Артур хорошо проводил время, он рассуждал так: «Я улыбаюсь, но не чувствую себя по-настоящему хорошо». В записке он говорил, что ему стало сложно функционировать. Я думаю, он боялся потерпеть неудачу, совершить большую ошибку. Еще он боялся, что окружающие узнают о его проблемах и отвернутся от него. Если он больше не мог быть врачом, что ему оставалось делать? Продавать обувь? Чем он мог заняться? В конце концов, он достиг высокого уровня. Он считал, что если окружающие узнают о его проблемах и трудностях с принятием решений, то ему не разрешат работать дальше. Если бы он принял неверное решение и кто-нибудь умер, его тайна была бы раскрыта. Я думаю, что дело было в этом. В моих словах есть смысл?
Э. С. Ш.: Вы говорите очень важные вещи. Я еще не слышал, чтобы кто-то высказывался на эту тему настолько точно.
Отец: В записке было сказано, что он не видит себя 50-, 60- или 70-летним человеком, испытывающим постоянную боль. Вы спрашивали меня, чем была вызвана боль, и я считаю, что он боялся совершить серьезную ошибку, о которой всем стало бы известно. По этой причине он был таким скрытным. Мы с ним обедали по воскресеньям. Я приезжал в город и ждал Артура у его дома. Обычно он звонил мне первым, но, если он был слишком занят, я звонил ему сам. Сначала он был студентом медицинской школы, затем интерном, затем студентом юридического факультета, поэтому неудивительно, что он был очень занят, перегружен и подавлен. Я вовсе не считаю, что он преувеличивал. Когда он звонил мне, мы встречались, и это случалось почти каждую неделю. Мы просто разговаривали как отец и сын, говорили о пациентах и коллегах. Мне кажется, мы прекрасно проводили время. Наша встреча обычно длилась около часа, пока Артур не говорил: «Что ж, мне пора». И я отвечал ему: «Хорошего дня, Артур. Береги себя!» Он никогда не рассказывал мне о своей боли. Что касается записок, то у нас есть не только его предсмертная записка. За год или два до смерти он написал еще шесть или восемь страниц, где рассказывал о той поездке в лагерь и первой попытке убить себя, вызванной нежеланием возвращаться от радости к боли. Я даже не догадывался, насколько все серьезно. Мне казалось, что он был счастлив до поступления в медицинскую школу, и я предполагал, что с ним все в порядке. Теперь я понимаю, что его мать и сестры знали больше. Одной из его сестер было известно о его попытке суицида, но Артур заставил ее хранить это в секрете.
Э. С. Ш.: Как вы считаете, было бы жестокостью со стороны матери Артура забрать его из медицинской школы или с юридического факультета и поместить в психиатрическую больницу?
Отец: Думаю, да. Это не показалось бы жестокостью разве что психиатру и психологу, которые попытались бы разобраться в жизни этого замечательного молодого человека. Артур сказал своей сестре: «Я слишком умен, чтобы меня держали в больнице. Я сбегу оттуда через пару дней. В любом случае я буду делать то, что захочу, поэтому даже не пытайтесь положить меня в больницу». Опять же, если я и злюсь на кого-то, так это на высокообразованных и опытных специалистов. Артур тоже не был пустым местом. Он был прекрасным, очень особенным человеком.
Э. С. Ш.: Что специалисты должны были сделать?
Отец: Они должны были понять, что этот человек способен навредить себе, и помочь ему.
Э. С. Ш.: Вы имеете в виду, что они должны были спасти его?
Отец: Нет. По моему мнению, им следовало сделать то, что могло бы изменить ситуацию. Я предпочитаю верить, что Артура нельзя было спасти, потому что мне от этого легче. Он был настолько глубоко погружен в свои проблемы, что никто не смог бы ничего сделать. Артур просто нашел способ покончить со всем. Однако это не значит, что у меня нет повода злиться и обвинять специалистов в некомпетентности. Главная задача психотерапевта[33] – помочь человеку жить дальше. И психотерапевт Артура с ней не справился. Это просто невероятно. Вы знаете, что он перестал принимать препараты приблизительно за полгода до смерти, и из-за этого он переживал все виды депрессии. Примерно за 2–3 недели до смерти он сказал мне: «Папа, сейчас меня ничего не радует. Мне не нравится учеба, не нравятся девушки – ничто не приносит мне радость». На это я ответил: «Просто подожди немного, Артур. Ты и глазом моргнуть не успеешь, как встретишь подходящую девушку. Тебе станет легче, просто потерпи немного». Еще он сказал: «Когда я нахожусь на свидании с девушкой и она спрашивает меня, каково быть врачом или адвокатом, мне хочется ответить: „Черт возьми, мне это не нравится“. Однако я не могу этого сказать и какое-то время притворяюсь, говоря ей, что мне нравится быть врачом и адвокатом. Как делают все люди». Теперь я понимаю, что мне следовало спросить его: «Может, ты хочешь лечь в больницу? Или пойти к психотерапевту?»
Э. С. Ш.: Это были табуированные вопросы, не так ли?
Отец: Не знаю. Я мог спросить, чем я могу ему помочь. Я не знаю. Однако он наверняка ответил бы, что сам позаботится о себе.
7Консультация доктора Роберта Э. Литмана
История гласит, что для доктора Литмана мы с Норманом Фарбероу устроили «вербовочную» коктейльную вечеринку в одном из ресторанов Лос-Анджелеса. Норман поинтересовался у Боба, хочет ли он еще выпить, а я в этот момент спросил Боба, не желает ли он стать главным психиатром Центра профилактики суицида в Лос-Анджелесе, развитием которого мы тогда активно занимались. Боб согласился (мы до сих пор не знаем, почему он это сделал: из любви к рому или к суицидологии). Доктор Литман родился в 1921 году в Миннесоте и получил образование в Миннесотском университете. Он окончил докторантуру в Психоаналитическом институте Южной Калифорнии и на протяжении многих лет был блестящим, эффективным, практичным, продуктивным и мотивирующим главным психиатром Центра профилактики суицида. Он также был президентом Американской ассоциации суицидологии. В недавнем прошлом он перенес тяжелую операцию на сердце, и ему едва хватило энергии, чтобы написать этот комментарий. Однако он сделал это из любви ко мне и, что самое важное, из неугасающего стремления получить как можно больше знаний на тему суицида. Когда мне трудно, я обращаюсь к нему за советом.
В 1960-х годах мы с коллегами из Центра профилактики суицида в Лос-Анджелесе обозначили суицид как кризис, и нашей моделью лечения была кризисная интервенция. Мы считали пресуицидальное состояние преходящей пертурбацией, следующей за травмой или потерей, особенно если пациент потерял или боялся потерять нечто очень ценное. Мы подчеркивали необходимость оказания помощи в этот ограниченный по времени стрессовый период, чтобы запустить естественный процесс выздоровления. Значительная часть нашей клинической работы заключалась в разработке круглосуточной телефонной службы кризисной помощи, а также программы по предоставлению клиентам ограниченного количества консультаций в Центре профилактики суицида, если в том возникала необходимость. Телефонная служба сразу стала настолько популярна, что аналогичные сервисы начали появляться по всему миру.
Мы интересовались, что стало с нашими клиентами после того, как они обратились в телефонную службу психологической помощи. Оказалось, что после двух лет работы службы смертность в результате суицида среди наших клиентов составляла около 1 %. Психологические вскрытия показали, что, когда эти (ныне покойные) люди обращались на линию, они уже имели хронические психиатрические заболевания и были суицидально настроенными в течение многих лет. Когда их спрашивали, какая стрессовая ситуация побудила их обратиться в службу психологической помощи, они часто отвечали: «Никакая. Я просто от всего устал(-а)». Им было сложно сказать точно, когда они стали задумываться о суициде. Хотя они звонили, чтобы получить поддержку, они часто не хотели принимать ту помощь, которую им предлагали. Как правило, в анамнезе у этих людей были долгие годы хронического или рецидивирующего суицидального поведения в рамках саморазрушительного образа жизни. Они находились в хронической депрессии. Некоторые из них неоднократно пытались покончить с собой. У многих были болезненные личные отношения. Алко- и наркозависимость тоже были распространены. Их суицидальное поведение было результатом не столько кризисов, сколько повторяющихся моделей поведения. Мы поняли, что план лечения этих людей должен включать постепенный отказ от саморазрушительного поведения. Чтобы обеспечить безопасность таких клиентов, нам не следовало прибегать к активным вмешательствам. Самым эффективным вмешательством был поиск стабильного и продолжительного способа лечения.