Раздается звонок. Джорджиана открывает раздвижную дверь:
– Журналистка приехала. Мне остаться?
Я сую руку в карман юбки и достаю упаковку жвачки.
– Нет, все будет нормально. Я знаю, что сказать. Пригласи ее в дом. Я готова настолько, насколько это возможно.
Часть перваяИмпровизация1952–1954 годы
Неровная дорогаЭлла
1952 год
– Чем ты занимаешься, Элла?
Джорджиана стоит в дверях моей ванной комнаты и задает вопрос, на который я вот-вот отвечу. Но после вчерашней ночи мне трудно держать себя в руках. Мою уставшую голову переполняют эмоции, серьезные размышления, переживания о ее чувствах, о моих чувствах, о моем муже. Мне нужно сосредоточиться.
Или, может быть, мне нужно перестать себя накручивать и просто дать ответ.
– Я занимаюсь именно тем, что ты видишь, – сижу перед туалетным столиком и наношу макияж.
Судя по кислому выражению лица Джорджианы (она выглядит так, будто между зубов у нее застрял кусочек арахиса), мой ответ прозвучал чересчур грубо, так что я извиняюсь:
– Прости. Прости. Дай мне пару минут.
Джорджиана машет в воздухе стопкой писем:
– Уже полдень, тебе нужно ответить на письма, а через два часа у тебя встреча с модельершей на Манхэттене. Ты же не забыла про новый гардероб? В Европу нельзя ехать в лохмотьях.
Я смотрю на ее отражение в трельяжном зеркале. Джорджиана одета в модный темно-синий костюм от Chanel, волосы у нее коротко подстрижены «под пуделя», а крупные жемчужные клипсы служат эффектным завершающим штрихом. Джорджиана всегда выглядит безупречно. А мысли ее занимают совсем другие проблемы, чем у меня.
Она заходит в ванную, внимательно глядя по сторонам, будто надеется что-то найти.
– Ты начнешь собираться или так и будешь смотреть на себя в зеркало?
– Может, и буду, – обиженно говорю я. Мне не нужно ни готовиться к выступлению, ни спешить на запись. Я была бы не против просидеть весь день в розовом халате и с розовыми бигуди в волосах. От усталости мне даже двигаться неохота.
Вчера поздно ночью я вернулась из Калифорнии после четвертых американских гастролей «Джаза в филармонии»[4]. Долгий перелет, спор с моим мужем Рэем и бессонная ночь меня вымотали. Джорджиана зря рассчитывала, что к полудню я буду бодра и полна энергии.
Я прожигаю кузину взглядом:
– Почему ты вечно ко мне врываешься? Донимаешь. Мне это не нравится.
– Я ассистентка. Донимать тебя – моя работа. На самом деле ты не возражаешь, – говорит она. – Я врываюсь к тебе уже двадцать лет.
– И все же я имею право на личные границы, Джорджиана.
– Как и все мы, – протяжно отвечает она, по-прежнему пристально разглядывая ванную комнату, будто видит ее впервые.
В прошлом году я переоформила интерьер ванной после очередного разрыва с мужем. Мысленно я пытаюсь подсчитать эти разрывы. Кажется, в последнее время они происходят по два раза в месяц.
Пока я погружена в размышления, Джорджиана подходит к запасному табурету, который я держу в ванной для Рэя (или, скорее, держала для Рэя). Она прищуривается, глядя на душевую кабину, и задумчиво наклоняет голову.
Вдруг я понимаю, в чем дело.
– Рэй не прячется за розовой шторкой, Джорджиана. Можешь не искать, – говорю я непринужденным тоном. Моя злость никогда не слышна в моем голосе. Раньше я думала, что с возрастом это пройдет. Но за долгие годы спокойный тон не раз мне пригождался, и теперь, в тридцать пять, я не готова с ним расстаться.
Нависнув надо мной, Джорджиана чуть приседает – будто хочет меня обнять. Наверное, заметила, что я в расстроенных чувствах.
– Что это за помада? – Она протягивает руку, и я передаю ей тюбик Revlon оттенка «красный ворон». – Спасибо. – Джорджиана красит губы. – Как я выгляжу?
– Как я, только понарядней. И стройней.
– Элла, прошу. Не начинай. Сегодня такой чудесный день, не надо его портить.
– Все нормально. Я просто широка в кости, но зато знаменита. Так ведь написали в журнале Jet[5], в той статье с ужасным названием «Знаменитые толстушки», да? Все делают вид, будто оказаться в этом списке было большой честью. Верно?
Джорджиана садится на табурет Рэя.
– Давай не будем снова обсуждать ту статью.
Я захлопываю пудреницу.
– Почему журналисты вечно выбирают самые нудные темы?
Джорджиана громко вздыхает и кладет письма себе на колени.
После долгой паузы я решаю сменить тему:
– Мне нравится твоя прическа. Очень симпатично.
Она пожимает плечами:
– Не пытайся меня задобрить. Тебе все равно нужно поторапливаться. – Она собирает письма в стопку. – Ты хорошо себя чувствуешь? Я слышала вашу с Рэем ругань с другого конца дома.
Боже праведный! Мы правда так раскричались? Комнаты Джорджианы расположены далеко от моих. Мой тюдоровский особняк, как называет его Рэй, – самый что ни на есть тюдоровский из всех, с остроконечными крышами, каменной кладкой и облицованный кирпичом. В нем много просторных комнат и длинных коридоров. Я хотела, чтобы в моем доме было место и для близких, и для дальних родственников. Не только для Джорджианы, маминой сестры Вирджинии Уильямс и, конечно, моего приемного сына Рэя-младшего, но также и для многочисленных заглядывающих в гости кузенов, дядюшек и тетушек. Мне хотелось, чтобы все, кого я люблю, могли уместиться под одной большой крышей.
– Не переживай, – говорю я Джорджиане. – Прости, если разбудили. Мы поссорились из-за Рэя-младшего. – В груди у меня по-прежнему бурлит раздражение. Я обожаю сына, но из-за постоянных разъездов вижу его совсем нечасто. Это меня очень расстраивает, о чем мой муж прекрасно знает – и знает, как надавить на больную мозоль.
– Почему Рэй каждые выходные разъезжает по гастролям «Джаза в филармонии» или с «Трио Оскара Питерсона», но упрекает меня в том, что мы не живем как семья? – Мне приходится ненадолго закусить нижнюю губу, чтобы она перестала дрожать. – Он говорит, что теперь-то я пойму, каково ему было последние два года. Что у меня никогда не было времени на него и нашего сына. – Я поворачиваюсь к Джорджиане: – Это правда? Я во всем виновата?
– Прости, Элла, но ты и правда много работаешь.
– Работаю? Пение – это не работа. Это моя суть, Джорджиана. Почему этого никто не понимает? Рэй не прекратит заниматься тем, что у него получается лучше всего. Так почему я должна остановиться?
– Я думаю, он не хочет, чтобы ты останавливалась. Просто немного притормозила.
– Ты на его стороне? Тогда скажи, кто будет оплачивать счета? А? Каждый человек в этом доме работает на меня. Если я брошу работу, кто тебе заплатит?
Джорджиана закатывает глаза:
– Ладно. Не горячись. Ты злишься на Рэя. Не срывайся на меня.
И зачем я стараюсь? Меня никто не понимает. Ни Джорджиана, ни тем более муж.
– Забудь. Давай поговорим о чем-то другом. – Я поворачиваюсь к зеркалу, беру пуховку и чересчур сильно хлопаю ею по щекам. – Что там за письма?
– Есть плохие новости, есть хорошие – или, точнее говоря, интересные. – Джорджиана достает одно из писем. – Нам ответили из клуба «Мокамбо».
Я замираю. «Мокамбо» – это площадка мечты. На Сансет-стрип расположены самые модные ночные клубы Америки. Но мне никак не удается туда пробиться. Я расправляю плечи и собираюсь с духом.
– Давай, Джорджиана. Не тяни.
– Если верить их управляющему, на ближайший сезон свободных мест нет. Я связалась и с другими клубами на Сансет-стрип, Элла. Их расписания забиты.
– Ну еще бы – после того, как они услышали мое имя, – говорю я. – Если бы они отказали из-за моего цвета кожи, поспорить было бы проще. – Мой голос невольно срывается. – Дороти, Сасси, Эрта, Лина. Все они выступали на Сансет-стрип. Пели джаз, блюз, песни из мюзиклов – неважно. Важно то, что у них параметры девяносто–шестьдесят–девяносто.
Джорджиана вдруг оказывается рядом и тянется к моей руке, но я ее убираю.
– Мне не нужно сочувствие. Мне нужно запланировать выступление в клубе на Сансет-стрип.
– У меня есть идея. – Джорджиана все-таки сжимает мою руку. – Давай перестанем просить разрешения. Вся Америка знает тебя как леди Эллу, королеву джаза, а после зарубежных гастролей узнает и Европа. Тебе не нужен Сансет-стрип. Они сами останутся в дураках, когда мир полюбит тебя еще сильней.
У меня становится тепло на душе.
– Ты знаешь, как меня поддержать.
– Просто говорю тебе правду. А на следующий год Норман Гранц запланировал гастроли в Австралию, на Гавайи и в Японию. Весь мир жаждет тебя увидеть, кроме нескольких захудалых клубов Лос-Анджелеса. Я не люблю ругаться. Это так вульгарно. Но в этот раз скажу – пусть катятся к чертям.
Я смеюсь, хоть и негромко:
– Хорошо, я поняла. Продолжу записываться и выступать там, где есть такая возможность.
Джорджиана улыбается, отбрасывает в сторону письмо из «Мокамбо» и берет другой конверт:
– Значит, можем двигаться дальше.
– Можем, – соглашаюсь я. – Так что там за хорошие новости?
– Письмо от восходящей голливудской звезды.
– Что? От поклонника? Хочет, чтобы я подписала обложку альбома или что-то в этом духе?
– Нет, – отвечает Джорджиана. – Ей нужна твоя помощь.
– Моя помощь, говоришь? Кто это и что за помощь ей нужна?
– Это Мэрилин Монро, и она хочет взять у тебя пару уроков пения.
– Что еще за Мэрилин? – Я прищуриваюсь, глядя на Джорджиану: – Ты про ту актрису, Мэрилин Монро?
– Нет, про оперную певицу. – Джорджиана корчит недовольную физиономию. – Да, та самая Монро. Которая снималась с Бетт Дейвис. «Всё о Еве». Ты сказала, фильм тебе понравился. Монро рассмешила тебя в сцене с вечеринкой.
– Да. Да. Помню, но я ничем не могу ей помочь.
– Почему? – спрашивает Джорджиана с неожиданным разочарованием. – Она просто хочет, чтобы ты научила ее петь.