Я целую его щеку, а он – внутреннюю сторону моей ладони.
– Горячая ванна мне не повредит. – Я привстаю, но Тор обхватывает меня за бедра, удерживая на месте.
– Только не слишком долго, ладно? – Его лукавая, чувственная улыбка заставляет меня покраснеть.
Позже, приняв ванну и поужинав стейком, одетая лишь в длинный золотистый халат из тафты, я лежу на персидском ковре, расстеленном перед горящим камином, словно пляжное полотенце. Уютное пламя озаряет комнату неровным светом. Сзади лежит Тор, прижимая меня к себе. Мы молчим. Проливной дождь стучит по окнам, хлещет по балкону и железным перилам в ритме, напоминающем некую неуловимую фортепианную мелодию. Впрочем, Тор так близко, что мне сложно расслышать что-то, кроме собственного сердцебиения.
Тор продумал эту волшебную ночь от начала до конца. Наверное, и погода – тоже его заслуга.
– Тебе тепло? – спрашивает он.
Он проводит пальцами по моей руке и оголяет мне плечо. Я покрываюсь мурашками и дрожу, когда Тор целует мою кожу.
– Ты не мерзнешь? – говорит он шепотом.
Мне совершенно не холодно, и он это знает. Но я подыгрываю:
– Было бы неплохо разделить с тобой одеяло.
– Я надеялся, что ты это скажешь.
Он отстраняется и берет с кровати одеяло и две подушки.
Потом садится на пол, скрестив ноги в пижамных штанах из черного шелка, лицом ко мне и спиной к камину.
– Ты позволишь?
Я догадываюсь, о чем он просит, приподнимаюсь на локте и подпираю голову ладонью. Тор развязывает пояс на моем халате, и я смотрю ему в глаза. Потом я привстаю и снимаю халат.
Тор укрывает мои босые ноги одеялом, нежно подкладывает мне под голову подушки, а потом целует меня в лоб, в щеку и в губы, поглаживая по бедру. Поначалу он касается меня так нежно, что я едва это чувствую, но потом я перестаю чувствовать что-либо, кроме его тела.
– Давай ляжем спать прямо здесь, – лениво говорит Тор. – Кажется, этот ковер был создан специально для нас.
Закончив заниматься любовью, мы лежим, словно нагие отражения друг друга. Переплетенные руки, склоненные головы, теплые улыбки.
– Ты такой романтик.
– Почему? Потому что я говорю то, что ты хочешь услышать? Или потому, что меня до глубины души трогает твоя нежность, доброта и ранимость? – Он целует меня в губы, и я таю.
– И то и другое, – шепчу я.
Спустя какое-то время огонь гаснет. Мы укутались в одеяло и крепко обнимаем друг друга.
– До чего же красивый номер. Здесь столько книжных полок, такое множество книг. Я еще никогда не видела отель, который напоминал скорее библиотеку с кроватью. Мне не хочется отсюда уходить. Если б только мы могли провести побольше времени с книгами. Может быть, почитать друг другу вслух, как самая обычная пара, ни о чем не беспокоясь. Хотя бы несколько дней.
– Эти книги здесь не случайно. Тридцать пять лет назад здесь останавливался Эрнест Хемингуэй.
– Боже. В этом отеле?
– В этом самом номере. Двенадцатом.
Я подумываю встать и подойти к полкам, но мне не хочется оставлять Тора.
– Должна признаться, я не читала ничего из Хемингуэя.
– Я прочел почти все его романы, но рассказы мне нравятся больше. – Тор окидывает комнату взглядом. – На этих полках собраны все его произведения. Есть и сборник рассказов.
– Ты уже останавливался в этом номере? – спрашиваю я без тени обвинения в голосе.
Тор медленно поворачивается и садится.
– Верно.
– С другими женщинами.
Он сжимает губы.
– Да. Но больше года назад. До того, как мы стали близки.
Что-то звучит в его голосе. Нотка раздражения.
– В чем дело? – спрашиваю я.
– Я бы хотел прилететь к тебе в Америку.
Я не удивлена его словам. Но мне бы хотелось, чтобы я могла сказать ему что-то иное, чем один неоспоримый факт.
– В Америке мы не сможем встречаться и быть парой.
– Публично – нет. Я понимаю. Но мы могли бы проводить время вместе наедине. Вот только…
– Вот только что?
– У меня нет нужных документов. И может быть, никогда не будет.
Его огорченный вид меня ошарашивает.
– Но ведь у нас все хорошо. Мы отлично проводим время за пределами Америки. – Выражение его лица не меняется. – Неужели мы не можем оставить все как есть? Ты мне нравишься и нравятся наши отношения. Я должна думать о карьере. Она всегда на первом месте. В этом моя сущность. Я джазовая певица, и ты это знаешь. А еще у меня есть сын. Я должна уделять ему больше времени. Моя тетя Вирджиния хорошо о нем заботится, но любой ребенок нуждается в матери.
Тор кивает, но в его глазах по-прежнему читается разочарование.
– Ты не просто джазовая певица, Элла. Ты величайшая джазовая певица в мире.
Несмотря на комплимент, меня тревожит его срывающийся голос. Я беру его за руку.
– На следующих гастролях я найду для нас побольше времени, обещаю. Ты же знаешь, я хочу быть с тобой как можно дольше, хочу увидеть твой мир.
– Знаю, любовь моя. Я мечтаю показать тебе картинные галереи, познакомить с моими клиентами. Они великолепные художники. – Обреченность в его голосе разрывает мне сердце. Но что я могу сделать? Ничего.
– Значит, договорились. Когда ты в следующий раз прилетишь в Осло, я представлю тебе кое-кого из моих норвежских художников и покажу несколько галерей.
– Я позабочусь о том, чтобы на следующих гастролях у нас с тобой было больше времени. Обещаю.
– Я знаю, что ты попытаешься. Но если не выйдет, то я сам найду способ быть с тобой. Все возможно.
– Если действительно захотеть, – говорю я, целуя его. Честное слово, мне бы хотелось ему верить.
Через два дня европейские гастроли «Джаза в филармонии» тысяча девятьсот пятьдесят пятого года подходят к концу, и я направляюсь в Лондонский аэропорт, чтобы вернуться в Америку. Мой багаж еще не успели погрузить в такси, а я уже страшно скучаю по Тору. Я зажмуриваюсь и смахиваю выступившие слезинки.
Потом я понимаю, что сглупила, позабыв его слова: «Все возможно».
Из Европы я улетаю в смешанных чувствах.
Конечно, я в восторге от возможности спеть в «Мокамбо». Наконец-то я осуществила мечту, ради которой жила. Ладно, я преувеличиваю, но не слишком сильно. Эта мысль много лет не давала мне покоя, зудела над ухом, как комар.
Если бы не Мэрилин и Норман, я бы до сих пор сражалась с Сансет-стрип в неравном бою и сомневалась бы в своем вокале и своей женственности. Недостаточно сексапильна – вот почему они не хотели меня брать. И в глубине души, там, где от меня остается один лишь голос, я им верила. Предложи они мне выступить еще год назад, я бы побоялась выходить на сцену, стесняясь своей внешности. Но это все полный бред. Спросите, что думает Тор, мой любовник-викинг, если сомневаетесь в моей сексапильности.
Но триумф над клубом «Мокамбо» омрачает необходимость расстаться с Тором. Мне так его не хватает.
Приземлившись в Нью-Йорке, я не покидаю аэропорт, а покупаю билет на следующий же рейс в Лос-Анджелес, отправляющийся через два часа.
У меня заготовлен ответ на вопрос, почему я не поехала в Куинс, чтобы повидаться с сыном и всеми остальными: до выступления остается всего два дня. И Норман вместе с Хейзел Уикс, моим пиар-менеджером, до отказа забили мой график различными интервью, репетициями и тому подобным. Впрочем, я знаю, они не стали бы возражать, если бы я взяла один день на отдых. Но во мне бурлит энергия – я не могу останавливаться, даже на один вечер. Мне нужно двигаться дальше.
Я прибываю в аэропорт Лос-Анджелеса, выхожу из самолета, хватаю багаж и запрыгиваю в машину, которая отвозит меня в отель «Данбар». Оказавшись в номере, я закрываю дверь, роняю вещи на пол и падаю на кровать, не раздевшись и не разувшись.
Я выбилась из сил, но спать совсем не хочется. Комок в горле и слезы в глазах еще долго не дадут мне уснуть. Последние две недели я ни разу не оставалась в номере одна. Мне не нравится тишина. Я скучаю по Тору.
Звонит телефон. Я вскакиваю. Неужели Тор? Я поднимаю трубку.
– Алло?
Тонкий голосок на другом конце провода трогает меня до глубины души.
– Мама?
– Малыш Рэй. Как поживает мой драгоценный мальчик?
Обезьяньи проделкиМэрилин
1955 год
Мэрилин выходит из самолета на трап и немедленно ощущает калифорнийскую жару, так не похожую на морозную погоду в Нью-Йорке и Коннектикуте.
Вот уже несколько месяцев она не была в Калифорнии.
Фотографы ослепляют ее вспышками камер, пока она спускается по трапу. Она ждет, что сейчас в грудь проникнет знакомое ощущение, будто ее кто-то преследует. Но, как ни странно, пока оно не появляется.
Задействовав отрепетированное за много лет очарование, она преображается в Мэрилин и озаряет сияющей улыбкой псов, скрывающихся за объективами. Она никогда не поймет, почему людям нравится наблюдать, как она занимается повседневными делами.
Но, может быть, ей и ни к чему понимать. Она знает, что ей делать, и этого достаточно.
Она отточила до совершенства свою улыбку, трепетание губ, невинный взгляд. Едва заметный наклон головы. Ее походка – это произведение искусства; Мэрилин отрабатывала ее часами, неделями, месяцами и годами. Это движение называют вилянием Мэрилин. Ее качающиеся бедра некоторых возмущают, а остальных – прельщают.
– Мэрилин, как долго ты пробудешь в Лос-Анджелесе? – спрашивает кто-то.
– Совсем недолго. Я приехала ради моей дорогой подруги, Эллы Фицджеральд. Она выступает в клубе «Мокамбо». Я собираюсь ее послушать, а потом устроить вечеринку. – Мэрилин очаровательно смеется.
Журналисты жадно ловят каждое ее слово, каждую улыбку, демонстрирующую жемчужно-белые зубы, каждый наклон светловолосой головы и, конечно, не упускают из виду виляние ее бедер. Они так предсказуемы. Но порой это бывает полезно.
Теперь они знают, что она направляется в «Мокамбо», и о грядущем выступлении Эллы напишут во всех газетах. Как и рассчитывала Мэрилин.