Мэрилин поворачивается к зеркалу, наносит свежий слой красной помады – «вишни в снегу» от Revlon – и вытирает крылья носа.
– Вот почему женщинам должны платить столько же, сколько мужчинам, – шепчет она, пряча помаду обратно в клатч.
Чувствуя себя намного лучше, чем пару минут назад, она лавирует в толпе и возвращается к своему столику. Там уже сидит Элла, болтая с Эртой и всеми остальными. Мэрилин узнает Джорджиану, кузину Эллы, и обнимает ее.
– Ты была бесподобна, – заявляет Мэрилин, и Элла застенчиво улыбается в ответ с тенью той уверенности, которой обладала на сцене.
– Не хотите перекусить? – спрашивает Джорджиана. – Элла ничего не ела перед выступлением.
– Я умираю с голоду. – Мэрилин только сейчас это поняла.
К их столику торопливо подходят мистер и миссис Моррисон, бурно выражая свою признательность Элле и радость по поводу того, что завтра она выйдет на сцену снова.
Многие зрители хотят сфотографироваться с Эллой или взять у нее автограф. Мэрилин улыбается, стоя чуть поодаль вместе с другими друзьями Эллы. Несмотря на двадцатилетнюю карьеру и всеобщее обожание, Элла по-прежнему держится скромно. Как же здорово, что она не позволила славе и таланту завладеть собой без остатка. Она словно надевает костюм знаменитости на время выступления, а потом так же легко снимает.
Перед Мэрилин возвышается огромный слон, выкрашенный в розовый цвет. Норма Джин внутри нее заходится от восторга. В детстве она ни разу не бывала в цирке; стать частью представления для нее – настоящая мечта.
Мэрилин, одетая в сетчатые колготки и расшитый стразами черно-белый корсет, с хвостом из пышных перьев и огромным полосатым бантом за спиной, прекрасно вписывается в толпу ярко одетых цирковых артистов. Еще час назад она переживала, что грудь вот-вот вывалится из глубокого декольте. Никого, кроме нее, это не заботило. Один придурок даже сказал, что она уже позировала с голой грудью.
После этого заявления и испепеляющего взгляда Мэрилин костюмер поспешно добавил к верхней части корсета блестящую оборку.
Оставшись в гримерной, Мэрилин делает глубокий вдох и пытается выполнить несколько упражнений, которым научил ее Ли Страсберг. Закрыв глаза, она усилием воли отгоняет прочь слезы и раздражение.
Потом одному из операторов каким-то образом удается заглянуть к ней, прежде чем костюмер задергивает шторку. Эта фотография точно окажется повсюду. Мэрилин хотелось бы принять одну из таблеток доктора Гогенберг, но они кончились сегодня утром, а время для получения нового пузырька по рецепту еще не настало.
Мэдисон-сквер-гарден битком набит фотографами, которые во что бы то ни стало хотят заполучить идеальный снимок Мэрилин в цирковом костюме, сидящей верхом на слоне братьев Ринглингов по имени Кинарди. Ей предстоит описать круг по арене ради борьбы с артритом.
– Давайте, милочка. – Координатор подает ей руку, чтобы помочь вскарабкаться по лесенке.
Она боялась поцарапать несчастное животное туфлями, но ее заверили, что слоны очень толстокожи и, даже если она встанет на ноги у него на спине, ее каблуки ни за что не пронзят его эпидермис.
В жизни слон намного выше, чем предполагала Мэрилин, и ей кажется, будто она взбирается на крышу здания. Из-за перьев сзади ей трудно усесться; она расправляет их, чтобы они не мялись под ней. Слон теплый и шершавый на ощупь. Перекидывая ногу через его толстую спину, она теряет равновесие и хватается за сверкающую упряжь, чтобы не упасть.
– Я буду рядом, – заверяет дрессировщик слонов. – Вы отлично справляетесь, мисс Монро.
Она улыбается ему и переводит взгляд на толпу, стараясь подавить волнение. Если она свалится с другой стороны, никто не поймает ее.
– Кинарди, чудесный мальчик, – воркует Мэрилин и гладит слона по голове в надежде наладить контакт с животным. – Я готова.
Дрессировщик цокает языком и шлепает Кинарди по крупу хлыстом.
Вспышки камер ослепляют Мэрилин – она поднимает руку, чтобы защитить глаза от света, потом вспоминает, где находится, и с улыбкой машет зрителям. Ей остается лишь надеяться, что Кинарди знает, куда идет, так как сама она не видит пол.
Толпа восторженно кричит. Клоуны и другие циркачи идут следом за слоном. В здание набилось столько народу, что не продохнуть. Кинарди, прирожденный артист, спокойно шагает вперед, выполняя команды дрессировщика. Он машет сначала одним ухом, потом другим. Мэрилин улыбается, видя такой выдающийся стоицизм. Этому великолепному животному ни к чему переживать. Кинарди больше, чем кто бы то ни было в этом здании.
Вот чего хочет Мэрилин. Стать самой большой. Самой уверенной. Спокойно идти вперед, не спотыкаясь, и знать, что толпа уступит ей дорогу.
Она хочет быть розовым слоном. Быть главной.
Сладко и горячоЭлла
1955 год
Мэрилин ненадолго отлучается в Нью-Йорк и что-то там делает со слонами, но вскоре возвращается. Мы договорились встретиться поздно вечером в ресторане отеля «Данбар», чтобы поужинать. Хостес, конечно, узнает нас, но услужливо отводит к столику, где нас сможет углядеть разве что человек с подъемным краном вместо шеи. Мэрилин дает ей двадцатку, и мы садимся на диванчики напротив друг друга.
– Я была так рада, когда ты позвонила. Никак не могу уснуть после такого длинного перелета. – Мэрилин накрывает колени салфеткой.
– Я просто хотела развеяться. Отвлечься и, может быть, посмеяться.
Она улыбается.
– Тебе нравится мое чувство юмора?
– А тебе – нет? – Я удивлена.
Она пожимает плечами.
– Не-а. Но спасибо, это очень мило с твоей стороны. Впрочем, мне кажется, ты хотела встретиться не ради моих шуток.
Я прикрываю глаза ладонью и опускаю голову. От переизбытка чувств мне тяжело смотреть на Мэрилин.
– Боже мой, что случилось? – спрашивает она.
Я судорожно вздыхаю и смахиваю со щеки слезу, молясь, чтобы она оказалась последней.
– Я плохая мать, и мне стыдно. На прошлой неделе я вернулась в Нью-Йорк и вместо того, чтобы поехать домой, тут же полетела в Лос-Анджелес. Я не осталась дома даже на один-единственный день, чтобы повидать сына. Кто так поступает?
Мэрилин мягко заставляет меня убрать ладонь от лица.
– Ну-ну, не говори так. Ты не плохая мать, иначе ты бы не стыдилась того, что не заехала к сыну. Ты занятая женщина и любящая мать. Не вини себя за то, что наслаждаешься любимой работой. Это не значит, что ты не любишь сына. Ты ведь наверняка ему позвонила, да?
– Он меня опередил. Такой славный мальчик.
– Я уверена, он был рад услышать твой голос.
Какое-то время я думаю над словами Мэрилин. Но я отправилась прямиком в Лос-Анджелес не только из-за «Мокамбо». Мне не хотелось лишний раз смотреть малышу Рэю в глаза. Он очень грустит каждый раз, когда я прихожу или ухожу; его мама никогда не сидит на месте. Никогда не остается рядом, и ему от этого больно. И мне тоже. Но дело не только в этом.
Я беру меню, которое принесла хостес.
– Поездка в Европу прошла отлично. Все свободное от работы время я провела с Тором.
Мэрилин ставит локти на стол и наклоняется.
– Значит, вы зашли далеко?
– Да. – Я улыбаюсь, вспоминая номер Эрнеста Хемингуэя. – Весьма далеко. Может быть, даже слишком. Не уверена, что я поступила правильно, начав с ним встречаться. Такой страстный роман может окончиться для женщины неприятностями. Не стоит привязываться к мужчине. Особенно к красивому мужчине с добрыми глазами и хорошими манерами.
– Кажется, он чудесный человек. Почему ты в таком унынии?
– Ну же, Мэрилин. Сама подумай. – Я смотрю на нее в упор. – Мы проводим вместе всего несколько недель в году. Он сам себя называет жиголо. Он не только очаровывает женщин, но и спит с ними. – Я выдыхаю. – И есть еще кое-что.
Мэрилин задумчиво щурится, наморщив лоб, а потом издает короткий невеселый смешок:
– Ах да. Он белый.
– Не делай вид, будто это не имеет значения. Ты же не встречаешься с неграми.
Мэрилин приподнимает бровь.
– Открыто – нет. Но, как я и говорила, есть разница между личным и тайным. Мои отношения – это мое дело. Я не собираюсь никого посвящать в детали. Если журналисты возомнят, что обнаружили тайну, то будут день и ночь обсуждать мой загадочный роман. И пусть обсуждают. Но я им ничего не скажу.
– Что ты хочешь сказать? Чтобы пресса, коллеги и родственники не узнали про меня с Тором, нужно придумывать «тайные» романы? Пускать журналистов по ложному следу?
Мэрилин кивает и постукивает ногтем указательного пальца по столу в такт словам.
– Отвлекай. Отвлекай. Отвлекай.
К нам подходит официантка и извиняется за то, что не заметила нас за угловым столиком, предложенным хостес. Я заказываю «Ширли Темпл», Мэрилин – терновый джин с шипучкой.
– Ужин мы закажем позже, – говорю я.
– Возьмем закуску, – предлагает Мэрилин.
Хором мы скандируем:
– Кре-вет-ки!
Официантка кивает и обещает вскоре вернуться.
– Я ненавижу журналистов.
– Да кто их любит. – Мэрилин раздраженно вздыхает, складывая и разворачивая салфетку. – Но такова цена славы. Нужно просто уметь с ними обращаться.
– У меня не получается. Они вечно пытаются выведать что-то о моей молодости. О моей жизни до Чика Уэбба. О том, каково было работать в мужском коллективе, когда я была подростком. Им вечно хочется порыться в грязном белье. Почему нельзя просто поговорить про джаз, про мои песни, про то, что они значат?
– Потому что мы – женщины в шоу-бизнесе, Элла. Наш талант никого не интересует. Все хотят знать, с кем мы спим, за кого выходим и с кем разводимся. Мы принадлежим студиям. А если мы откажемся делиться своими мечтами и желаниями на потеху публике, нас заклеймят неблагодарными. Ненадежными.
Приносят наши напитки, и я делаю глоток сладкого «Ширли Темпл». Но Мэрилин даже не притрагивается к своему коктейлю. Просто смотрит в никуда.
– Прости, я не лучшая собеседница. – Я жалею, что расстроила Мэрилин, и хочу чем-то ее подбодрить. – Но у меня есть хорошие новости. Тридцатого марта я вернусь в Лос-Анджелес. Мы начнем снимать «Блюз Пита Келли», – делюсь я. – Мой первый фильм, я тебе рассказывала. Мой шанс притвориться кем-то другим. Еще мы обсуждаем участие в музыкальных передачах. Норман их не любит, но я настаиваю. Джаз на пике популярности. Все его слушают. Надо ковать железо, пока горячо.