у оппонента. «Выбивать» — это ведь тоже искусство тонкое. Видели, знаем. Простых разведчиков все эти снабженческие щуры-муры не касались, а вот меня наш старшина порой припахивал, как самого образованного. Благо я еще и с баранкой дружен. Так что пришлось поездить. Ну и насмотрелся. В общем, все, как и в любом другом деле, от человека зависит. Другой и с десятью «гума-гами» «законного» не получит, а вот наш старшина с пустым кузовом никогда не возвращался. Понятно, что разведка фору имеет — всякие там портсигарчики да зажигалочки, но все равно — мы лично твердо знали, что если старшина Раткевич сказал «достану» — хоть яблочки молодильные, хоть личное авто Геринга! — через неделю будет. Ну а если капитан приказал — то будет завтра.
Вот и сейчас припомнил я кое-какие его уроки нехитрой житейской мудрости — и сторговались мы с Василием на трех винтовках и двух «шмаиссерах». Плюс еще кой-чего в хозяйстве настоятельно необходимого — диск запасной к моему «ППШ», часы наручные, а то без точного времени совсем уже неуютно стало, а главное — бинокль. И не какой-нибудь хлам, а настоящий «Карл Цейс». Хоть и спорить за него пришлось чуть ли не больше, чем за все остальное, вместе взятое, ну да он того стоил.
Ладно.
Дальше уже не так интересно было. Пришлось, конечно, еще по замку побегать взмыленной савраской, да так, что и не заметил, как вечер наступил. А вечером…
Я сначала вообще на этот праздник идти не хотел. Потом подумал — а почему бы и нет. Тем более что от Рязани, по всему видать, по-хорошему было не отвязаться — вбил человек себе, как говорил его тезка Аваров, «мысэл» в голову — и хоть ты кол на ней после теши.
Ладно. Вышли мы во двор, там уже трибуны — все-таки их весь день сооружали — готовы, тканью обтянуты, народ на них вовсю ломится. Вокруг всей арены получившейся товарищи с факелами почетным караулом стоят — в общем, параду быть!
— Ну что, — спрашиваю Кольку, — пойдем себе место отбивать?
Рязань по случаю праздника вырядился. Камзольчик новый синий — на ощупь почти как шевиот — нацепил, бляхи все полагающиеся. И аккордеон тоже не забыл.
— Не, — говорит, — наверх нам лезть ни к чему. Да и видно оттуда будет хуже. У меня другая идея была.
— Мне твои идеи… — говорю, — с меня и одной хватило для ознакомления.
— Во-он там, справа, — показывает, — видишь?
— Вижу. Бревно. Небось еще и деревянное.
— На него и сядем. Только сначала подкатим поближе.
Ну… гениальное техническое решение, просто сказать нечего. Странно, что он бочонок из замка приволочь не попытался. А то бы поставили рядом да булькали кружками.
— Слушай, — спрашиваю, — а аккордеон ты зачем приволок? Тоже выступать собираешься?
Рязань мяться начал.
— Да я, — смущенно так бормочет, — в общем-то не собираюсь. Разве что попросит кто.
— Ну-ну.
— Брось. Мы ж дворяне, кто нам чего сделает?
Тоже мне, думаю, боярин морской.
Кое-как подтащили мы бревнышко к факелоносцам, сели. Со стороны, наверное, прямо две кумушки деревенские на завалинке — только стакана семечек недостает для полноты образа. Народ окружающий косится, но не комментирует. То ли дворянам и впрямь такие выходки с рук сходят, то ли это они конкретно к Колькиным выкрутасам притерпелись.
Я еще головой повращать успел на предмет высматривания знакомых лиц. Разглядел комбрига в этой… королевской ложе и там же Виртиса засек — фигура у их сиятельства характерная, не спутаешь. А больше никого, как ни старался. «Цейс» бы… да не захотел я его с собой тащить. Толпа все-таки. Второй бинокль, если что, мне выдадут веков так через пять-шесть, когда товарищи с бородами технологию как следует отработают.
А потом коротко протрубили трубы, и на арену вышел дедок в ярко-красном — «коронный герольд», Рязань шепчет, — с седой окладистой бородкой. Прошел на середину, дождался, пока шебуршение в толпе окончательно стихнет, развернул перед собой первый метр свитка, который в руке держал, и начал:
— Сего дня, волею Ее Королевского Высочества принцессы Дарсоланы и Светлых Богов наших…
Голос у него был хорошо поставлен. Не хуже, чем у товарища Левитана. А вот с текстом дело хуже обстояло. Пока он свиток до конца дочитал, у меня глаза сами по себе схлопываться начали. А ведь, бывало, за немецким передним краем, где битый час ни одна травинка не шелохнется, наблюдал с рассвета до темна. Потому как раньше никуда с нейтралки не денешься.
Что-то, наверное, есть во всех этих официальных славословиях такое, гипнотическое. С дополнительным усыпляющим эффектом. Интересно было бы на практике проверить. Взять, скажем, какую-нибудь пластинку с речами фюрера и весь день перед атакой через громкоговоритель транслировать. Пластинку, кстати, можно еще и придерживать для достижения дополнительного занудства. И еще…
Стоп, думаю, что-то я растекся… мыслью по древу.
Товарищ в красном наконец зачитку завершил, поклонился — у меня руки сами по себе аплодировать дернулись, хорошо, опомнился вовремя — и ушествовал. А вместо него вышел эдакий старичок-боровичок, в шляпе типа «мухомор» и балахоне цвета пыльной паутины. Стал, повел посохом — я еще краем глаза заметить успел, что люди по сторонам все подобрались, шеи повытягивали — напружинились, как Витя Шершень говорил, — и вверх ракеты осветительные рванулись, золотистые. Взвились над замком и — бабах! — разорвались. Хорошо разорвались, так что замок тряхнуло и даже наше бревно подпрыгнуло. Или показалось, у меня же первый порыв был — «Воздух!» заорать и в щель нырнуть. А небо запылало от края до края — в смысле, от стены до стены, дело-то во внутреннем дворе было.
Салют, ежкин кот! Фейерверк! Их бы… под залп «катюш» разок, живо бы научились иллюминацию устраивать.
Это я, конечно, сгоряча подумал. А чуть погодя, когда отошел маленько и перестал за бревно хвататься, так мне и вовсе нравиться начало. Старичок-боровичок и в самом деле отличным мастером по этому делу оказался. Он и лошадок огненных по небу вскачь пускал, и облака разноцветные, с подсветкой, а под конец выступления соорудил уйму жуков-светляков и изобразил… ну, даже не знаю, как назвать… столкновение галактик, вот. Было в этом зрелище что-то космическое.
Так что, когда он закончил и поклонился, — орали мы с Колькой не хуже всех остальных.
Следом за ним двое выступали — маг и воин при мече и в кольчуге. Они, как я понял, какую-то историю в лицах представляли, Гамлета местного. Маг из дыма всяких чудищ выколдовывал, одно другого рогатее и зубастее, ну а воин этих чудищ, само собой, в капусту рубил. Оно конечно, чего ж дым не порубить, он-то отстреливаться не станет.
Дальше стайка девушек выскочила — группа местного народного танца. Ну а за ними и вовсе разномастный народ повалил. Кто во что горазд. Коротышки с бородами, которые гномы, те топорами доспехи всякие рубили, а на сладкое — железный брус расшалили, сантиметров двадцать в поперечнике. Я прикинул — ствол «тигру» таким топориком без проблем можно отчекрыжить.
После гномов какой-то местный чтец-декламатр вылез. Или поэт. Я так и не понял, свое он творчеспю читал или что-то каноническое. Скорее второе, потому как на вид парень молодой, лет двадцать с хвостиком, а текст уж больно тягучий и унылый.
Я даже заскучал.
И тут Кара выходит.
Платье на ней… то еще. Сверху треугольник алый, узенький, а юбка багряная хоть и прикрывает кое-как колени, но такая воздушная — при каждом повороте до ушей взлететь норовит, и видно ее насквозь. А на ногах ничего, босая.
Вышла она так на середину, кивнула коротко, словно перед схваткой рукопашной, — за кругом кто-то тo ли в бубен, то ли в барабан застучал — и пошла.
Я смотрю — и волосы у меня потихоньку шевелиться начинают, и бросает меня то в жар, то в холод.
Чтобы так танцевать… Не могу, слов у меня нет такое описать. Уж не знаю, чей это там дар, богa или богов местных, а только дается такое — раз в сто лет, да и то не подряд.
У нас так разве что цыганки могут, или вот еще испанку одну видел в фильме про интербригады. Но им до Кары, как луне до солнца — свет, да не тот.
А глаза у рыжей полузакрыты, и она даже не идет, а… перетекает, точь-в-точь как пламя. И не то пламя, что от костерка походного, а такое, что до небес, бешеное — не смей подходить! Такое над горящим домом встает! Или над самолетом подбитым, когда ею летчик вместе с бомбами на цель направляет!
Ради такого специально родиться нужно. Koгда стоишь, словно на краю бездонной пропасти и каждой этой секундой упиваешься. И остановить тебя не может ничто. У меня похожее чувство только один раз было, когда мы с пятого раза в траншеи на высоте ворвались, но там просто злость пьянящая от воронок, от крови, от снега опаленного, а здесь — счастье.
И вдруг дробь барабанная оборвалась. Кара посреди круга замерла, глаза медленно открыла, огляделась. Я только хлопать приготовился, гляжу — а она прямо ко мне идет и руки навстречу протягивает.
Тут Колька меня в бок кулаком пихает.
— Вставай, — шепчет, — и иди к ней. Нельзя сейчас отказываться.
Встал я, в голове черт знает что творится. Что же мне, думаю, изобразить-то такое? Я же городской, плясать в жизни не учился, это деревенские наши что хочешь изобразят — хоть вприсядку, хоть камаринского. А я разве что какой-нибудь фокстрот, да как после такого…
И вдруг вспомнил. Я, когда за год до войны пару недель в танцклассе отирался, нам учитель один раз танго показал, не то, что у нас танцуют, а настоящее, аргентинское. Один раз я его видел, да и то… а-а, была не была.
— Слушай, — шепчу Кольке, — «Утомленное солнце» сможешь изобразить? Вот и давай. Но если ты, Рязань, опять будешь как на гармошке — отвинчу башку и на башню закину.
И Каре навстречу шагнул.
— Ладно, — шепчу, — рыжая, раз напросилась — делай, как я!
Ежкин кот! Чего мы с ней там накрутили — не помню. Я ей чего-то там шепчу, а у самого только одна мысль в голове — как же ты, идиот, сапоги снять не догадался, наступишь ведь своей тушей — только косточки хрустнут.