ч Лермонтов, Модест Петрович Мусоргский, Владимир Александрович Сухомлинов, Павел Адамович Плеве, Евгений Карлович Миллер, Константин Константинович Мамонтов, Карл Густав Эмиль Маннергейм, Александр Ильич Дутов, Владимир Оскарович Каппель… В Галлиполи возглавил его генерал-лейтенант Алексей Владимирович Говоров, а генерал-майора Линицкого назначили инспектором классов. С тех пор жить Линицким стало немного полегче. Да и к тому же Александр-младший был прикомандирован к штабу генерала Барбовича, возглавлявшего конный полк.
Линицкие обрадовались неожиданным обретением племянника. Елизавета Ивановна, жена генерала Линицкого, и его дочь Мария сразу стали расспрашивать Леонида о нем самом, обо всей родне.
– Ты где служил, Леонид? В какой части? – поинтересовался Александр Иванович.
Леонид слегка побледнел, но все же не выдал своего волнения. Он уже обдумал ответы на подобные вопросы: тяжелое ранение в голову с трепанацией черепа выдумывать было не нужно – все, как говорится, на виду.
– Мне дважды разворотили череп, я несколько месяцев провалялся в лазарете, – виновато улыбнулся Леонид. – Даже в Галлиполи меня эвакуировали вместе с госпиталем. С тех пор все пытаюсь вспомнить, где и как это со мной произошло, но пока безуспешно.
– Бедный Лёня! – вздохнула Мария.
– Ты, кажется, школу юнкеров закончил в семнадцатом? – попытался напомнить ему Александр.
– Так точно! Учебную команду 436-го пехотного полка, – улыбнулся Леонид. – Это я хорошо помню. Как и то, что сорвал митинг господина Керенского, за что едва не поплатился жизнью, но в трибунале пожалели меня и отправили в штрафной полк.
– Как же! Как же! О подобных твоих геройствах мы наслышаны! – засмеялась Елизавета Ивановна. – Надо же! Совсем мальчишку к смертной казне лишь за то, что не дал премьер-министру высказаться.
– Ну, вообще-то Керенский в то время был еще и военным министром, и за неподчинение, а тем более за дерзость, по законам военного времени – прямой трибунал, – строго произнес Александр Иванович.
– Ну да! Вы еще вспомните, папа, что ему должен был подчиниться и генерал Лавр Корнилов, – возразил Александр.
Леонид был рад, что ему удалось повернуть разговор в другую сторону. Мария принесла кофейник, разлила каждому в чашку кипяток, посредине стола стояло блюдце с кусками колотого сахара – даже генералу не очень сладко приходилось в изгнании. Постепенно разговор перешел на планы о будущем.
– Папа, разрешите представить Леонида Александру Павловичу? – спросил Александр. – Возможно, его превосходительство найдет Леониду какую-нибудь должность.
– Пожалуй, можно, – согласился Линицкий-старший.
– А может быть, Ленечке с нами, в Сербию? – предложила Елизавета Ивановна.
– Как, вы уезжаете в Сербию? – удивился Леонид.
– Да, наше училище переводят в Белую Церковь, – произнес генерал. – Это почти на самой границе с Румынией.
– Вот здорово! Там хотя бы жизнь есть, не то что здесь.
– Не особо радуйся за нас. Городок-то маленький, поменьше Галлиполи даже будет, – хмыкнул Александр.
– Зато там цивилизация! И жить можно, – возразила брату Мария.
– И, наверное, институт есть. Мне учиться хочется. Я ведь не успел закончить Харьковский университет.
– Папа, а вы уже выучили цук николаевцев? – не без ерничанья спросил Александр. Уж ему ли, выпускнику этого училища, было не знать обо всех этих цуках!
Если кто думает, что дедовщина – это короста, родившаяся на теле армии только в советское время, то он жестоко ошибается. Это началось гораздо раньше – в середине XIX века. Даже в таком привилегированном военно-учебном заведении, как Пажеский корпус, царили очень жестокие нравы. Вот как, к примеру, вспоминал об этом князь Петр Кропоткин: «Старшие воспитанники, камер-пажи, собирали ночью новичков в одну комнату и гоняли их в ночных сорочках по кругу, как лошадей в цирке. Одни камер-пажи стояли в круге, другие – вне его и гуттаперчевыми хлыстами беспощадно стегали мальчиков». Знаменитый путешественник и учёный Петр Семёнов-Тян-Шанский, в 1842 году в 15-летнем возрасте поступивший в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, также вспоминает о дедовщине, царившей в этой школе: «С новичками обращались, унижая их достоинство: при всех возможных предлогах не только били их нещадно, но иногда прямо истязали, хотя без зверской жестокости. Только один из воспитанников нашего класса, отличавшийся жестокостью, ходил с ремнем в руках, на котором был привязан большой ключ, и бил новичков этим ключом даже по голове».
Не было исключением из правил и Николаевское кавалерийское училище, в котором младшие воспитанники именовались «зверями», старшие – «корнетами», а второгодники – «майорами». И там истязания обозначались коротким словом из трех букв – цук. «Цук» был откровенным издевательством старших над младшими: от младших требовали не полагающегося юнкерам старших классов отдания чести, заставляли делать приседания, выть на луну в качестве наказания, а то и просто так «жрать мух», им давались оскорбительные прозвища, их по многу раз будили ночью и т. д. Офицеры-воспитатели военно-учебных заведений не только знали об издевательствах, но многие из них были уверены, что «подтяжка дает младшему классу дисциплину и муштровку, а старшему – практику пользования властью». В школе были разные лестницы для старших («корнетов») и младших («зверей») юнкеров, из четырех дверей, ведших в спальни эскадрона, где юнкера располагались повзводно, две были «корнетскими», равно как и половина зеркал-трюмо, там стоявших. Пользоваться ими младший курс не имел права. То же самое относилось и к курилке, где на полу имелась борозда, по преданию проведенная шпорой Лермонтова и потому именовавшаяся «Лермонтовской», за которую «зверям» доступ был запрещен.
Вот несколько классических примеров «цука»: старший мог задать младшему любой вопрос в любое время суток, например: «Молодой, пулей назовите имя моей любимой женщины», или: «Молодой, пулей назовите полчок, в который я выйду корнетом», – «зверь» обычно отвечал на эти вопросы безошибочно, так как обязан был знать назубок как имена женщин, любимых старшими, так и полки, в которые старшие намеревались поступить. «Молодой, пулей расскажите мне про бессмертие души рябчика», – командовал старший. И молодой, вытянувшись стрункой, рапортовал: «Душа рябчика становится бессмертной, когда попадает в желудок благородного корнета».
– Я, как инспектор классов, обязан знать все, что происходит в стенах учебного заведения, Александр. Однако ныне твое ерничанье неуместно, ибо время не то и обстановка тому не благоволит.
– О боже, какой ужас! Так издеваться над младшими, – поморщилась Мария.
– А ты представь себе, Маша, что через год придут другие «звери», и вчерашний молодой, ставший к этому времени «корнетом», будет делать то же самое, – улыбаясь, произнес Александр.
– Значит, ты поощряешь это? – удивилась сестра.
– Подтяжка дает младшему классу дисциплину и муштровку, а старшему – практику пользования властью.
– Прошу вас, перестаньте, – Елена Ивановна была недовольна этим разговором, и сын с дочерью тут же покорно замолчали.
Александр Иванович, поднимаясь из-за стола, посмотрел сверху вниз на племянника:
– В общем, давай так, Леонид. Завтра я тебя представлю Александру Павловичу Кутепову, а там сам решай, как быть.
– Договорились, – кивнул Леонид.
Ему вовсе не хотелось встречаться с Кутеповым, ибо он понимал, что снова начнутся расспросы о службе. Но, с другой стороны, знакомство с белым генералом, к тому же по рекомендации близкого родственника, могло бы помочь ему в будущем. Он ведь для себя уже решил, что волею судьбы оказавшись в эмиграции, может помочь России как потенциальный разведчик. Ведь в последнее время Линицкого все чаще навещали такие мысли: «Переброска в стан противника состоялась. Но только кому я теперь нужен – война закончилась». Но ведь разведчики работают и в мирное время. Осталось только дело за малым – каким-то образом выйти на связь с советскими представителями.
Кутепову молодой Линицкий понравился. Особо долго расспросами он его не одолевал, учитывая тот факт, что Александр Иванович Линицкий заочно поведал командующему о превратностях судьбы своего племянника.
На прощание Кутепов сказал:
– Петр Николаевич Врангель поручил мне подумать об организации, призванной объединить разбредшихся по Европе наших воинов. Мы ведь и сами собираемся уезжать из Галлиполи. Кто в Болгарию, где квартирует, как вы знаете, барон Врангель, – Кутепов в данном случае скорее обращался к генералу Линицкому, а не к Леониду, и Александр Иванович согласно кивнул. – Кто в Королевство СХС, кто в Париж. Это будет нечто вроде Российского общевоинского Союза. Я уже дал команду поработать над Уставом этого Союза. Предлагаю и вам, молодой человек, не отрываться от наших товарищей и подключиться к оргработе. Не возражаете?
– Никак нет, ваше превосходительство, – вытянулся в струнку Леонид, и Кутепов оценил по достоинству его выправку.
– Не беспокойтесь, Александр Павлович. Леонид – человек чести, как и все мы, Линицкие. Отец его, Георгиевский кавалер, воспитывал сына в строгости, но и в любви к Отечеству, – поддержал племянника дядя.
– Не сомневаюсь! – улыбнулся Кутепов и протянул руку Леониду для прощания.
Они вышли в приемную. Адъютант Кутепова тут же поднялся и глянул на скромно стоявшего у стены невысокого полноватого мужчину в полувоенном френче с прямым пробором посередине густых каштановых волос. Мужчина также оживился, стал переминаться с ноги на ногу.
– Минуточку, господин Дракин, – обратился к нему адъютант. – Я узнаю, может ли вас принять Александр Павлович.
– Да, да, конечно. Я же понимаю, – кивнул Дракин.
Генерал Линицкий внимательно взглянул на Дракина, лицо которого показалось ему знакомым.
– Да, да, ваше превосходительство. Мы с вами виделись в Бердянске, – по-военному щелкнул каблуками Дракин. – Разрешите напомнить: Дракин, Федор Ардальонович, из бердянских инженеров. В Вооруженных силах Юга России служил по инженерной части.