– О господи, вернусь ли я в Россию, будет ли время, когда я не буду чувствовать себя загнанным в чужой край беглецом?
Самим же воспитанницам приходилось у крестьян чистить кукурузу, в награду получив сухие листья, они набивали ими матрасы, на которых первое время спали на полу. Не смущали их ни белье и форма из грубейшего материала, ни ботинки на мужской покрой: с боков резинки, впереди и сзади ушки, часто смешно торчащие, ни простая, но здоровая пища, ни жестяная столовая посуда, а ложки из чистого железа, начищенные дежурными, покрывались ржавчиной после первого же глотка супа, ни тазы вместо душей или ванн с небольшим котлом горячей воды, которой наслаждались лишь первые попавшие в баню, а остальных… холодная вода приятно освежала!.. Все это были незначительные мелочи по сравнению с целью – получить образование и сделать после этого карьеру.
Собственно образовательный процесс в Кикиндском институте благородных девиц был построен по аналогии Смольного института – здесь были и правила доброго воспитания, благонравия, светского обхождения и учтивости, и некоторые части экономии или домостроительства, и русский язык, и иностранные, рисование, танцевание, арифметика, шитье и вязание, география и история, даже часть архитектуры и геральдики. Но главным предметом в гимназии была музыка, музыка вокальная и инструментальная, причем исключительно классическая. Инспектор классов, Борис Николаевич Эрдели, был замечательным пианистом и всем особо способным сам давал уроки, остальным – преподавательницы. Наталия же Корнелиевна благоволила всем талантливым девочкам, стимулировала раскрытие способностей учениц в той или иной области. Особое внимание обращалось на искусство, танцы, рисование, рукоделие.
Наталия Корнелиевна таки добилась того, чтобы вывозить на лето воспитанниц и педагогов на море. В июле – августе 1923 года гимназия вместе с преподавателями почти в полном составе отправилась в город Сплит на Адриатическом море, а в июле следующего года гимназия в теплушках отбыла к морю (80 воспитанниц и человек 15 персонала) в Будву – на самый юг Далматинского побережья, в те времена маленький приморский поселок. Это было настоящее счастье – целый месяц отдыхать на море, ни о чем не думая: просто лежать на берегу, смотреть в такое же лазурное небо, каким были и воды Адриатики, а когда надоедало смотреть, можно было окунуться в жаркие воды спокойного моря.
Утром 14 ноября 1924 года Борис Николаевич Эрдели на машине вернулся из Белграда, где в типографии А.С. Суворина, перебазировавшейся после революции из Петрограда в Белград, был отпечатан второй (первый вышел ровно год назад) и последний выпуск гимназического журнала «Черные пелеринки». Журнал по задумке Наталии Корнелиевны приурочивался ко дню рождения императрицы Марии Федоровны, правительницы и попечительницы Смольного института благородных девиц. Хотя изначально Наталия Корнелиевна планировала выпускать журнал, по крайней мере, один раз в два месяца. Все, однако же, уперлось в деньги, вернее, в их отсутствие.
Воспитанницы помогали переносить экземпляры еще пахнущего типографской краской издания в кабинет Эрдели. Некоторые – с трепетным волнением, иные с любопытством. К первым относилась и Катя Дракина – ведь в этом номере должен быть напечатан ее рассказ.
Взяв экземпляр журнала, прижав его к груди, высоко вздымавшейся от волнения, Катя прибежала в общежитие, вбежала в свою комнату, села на край кровати и стала листать. К ней тут же присоединилась Ася Бунина, соседка по комнате.
– Борис Николаевич обещал, что в этом номере будет напечатан мой рассказ, – радостно улыбаясь, сообщила она подруге.
– Да у тебя руки дрожат, – засмеялась Ася, заметив, что Катя с трудом перелистывает страницы.
– Это от волнения, – смутилась Катя.
– Дай-ка мне, я думаю, у меня это лучше получится.
Бунина взяла журнал, стала листать и вдруг остановилась на одной странице. Катя, бегло окинув страницу, увидела там стихи.
– У меня же рассказ, а не стихи, Ася.
– Погоди, Дракина! Послушай.
Ася, слегка откинувшись на кровати, перекинув косу за спину, стала читать с выражением и чувством:
– О, Родина, прощай! В тумане исчезает,
Как в дымке, берег твой, и виден все бледней,
А луч заката тихо озаряет
Кресты и купола сияющих церквей.
Кругом все воды, жуткой тайной полны,
И черная сияет глубина;
О борт «Казбека» с шумом бьются волны,
И розовая даль загадочно бледна.
Что ждет нас там, в неведомой чужбине?
И долго ли скитаться мы должны?
Или, быть может, мы навек отныне
Вдали от Родины страдать осуждены?
Слышна далекая, глухая канонада…
Россия, ты нам шлешь последний свой привет:
Стрельбу в своих… Прости!.. Прощай!.. Не надо…
Рыдать мы можем с горестью в ответ…
Под гнетом битвы мы, изнемогая,
Оставили тебя одну в руках врагов,
И ты, нас стоном тяжким провожая,
Шлешь грохот канонад с далеких берегов.
И так прости!.. Надолго ли?.. Россия!..
Скорей из виду скройся, исчезай!..
Нас унесла свободная стихия, —
Мы далеко… О, Родина, прощай!..
– Как страшно! – вдруг сказала Катя.
– Что страшно? – не поняла Бунина. – По-моему, это чудесно! Это написала Лида Павленко.
– Нет, я не о том! Стихотворение и в самом деле чудесное. Я о том, что, возможно, мы и в самом деле больше никогда не увидим России, не вернемся на родину. И вот это страшно. Ты знаешь, спасибо, что ты его прочитала. Я только теперь все поняла.
Они немного помолчали, затем Ася продолжила листать журнал, уже даже забыв, с какой целью. Но ей об этом напомнила сама Катя.
– А про мой рассказ ты не забыла?
– Ой! Да! Сейчас… А вот и он. Посмотри, он?
Катя пробежала первые строчки глазами, перелистнула страницу, увидела подпись: «Летописательница» – и кивнула подруге.
– Читай!
Бунина снова стала читать вслух:
– «…Больно и радостно! Больно потому, что все с этим днем связанное – далеко. Радостно потому, что это наше русское, хотя и в прошлом, но нам дорогом прошлом, отблесками которого и сейчас озаряется наша девичья жизнь.
Мы – эмигранты, русские беженцы. Братская страна приютила нас в дни наши бездомные и дала возможность работать, учиться не только на свою радость, но и на благо ей – стране этой, доброй и щедрой. Этот день здесь, в Сербии, ни с историей, ни с традициями, ни с чем не связан и, естественно, его не празднуют. Все же день этот, 14-е ноября, не похож на другие! Для нас, русских девушек, он был особенный и не мог не остаться особенным.
Настроение наше еще с кануна, с вечера, было какое-то иное, ощущалось ожидание чего-то торжественного, необычного. С вечера мы убрали большой портрет Императрицы зеленью и национальными лентами. С утра мы одели самые парадные формы: сменили наш обычный теперь траур по Родине и надели все белое. После общей утренней молитвы всем составом мы поздравили Начальницу. Начальница поздравила нас, сказала нам о значении этого дня в России и о том, как праздновали его в прежней России воспитанницы. После кофе – молебен в походной нашей церкви в присутствии всех старших. Прочувствованная речь Владыки Гавриила, нашего законоучителя и духовного пастыря.
Утренние уроки. Обед со сладким. Классы в первый раз увидели нас в белом. Классные комнаты казались светлей и шире. Уроки прошли в какой-то особенной атмосфере, в совершенно особом настроении. Среди всего, что мы пережили, переживаем и еще будем переживать, есть ясное прошлое лучших традиций, объединявших русскую женщину-институтку в ее стремлении к свету образования и воспитания со светлым образом Императрицы Марии, лучезарно сияющим и в нынешние наши дни…»
В журнале помещены были еще стихи, рассказы, рисунки и шарады воспитанниц, а также воспоминания старых смолянок о посещении императрицей Марией Федоровной Смольного института.
А вечером был по этому случаю концерт и бал. Сначала были показательные гимнастические упражнения воспитанниц, затем выступление сводного духового оркестра, оркестра балалаечников, танцевальных коллективов, сольное пение. Но настоящей примой концерта была преподавательница музыки Нина Сергеевна Зволянская, в свое время окончившая Петербургскую консерваторию при Глазунове по классу вокала и дополнительно получавшая уроки у знаменитой певицы Медеи Ивановны Фигнер.
Но воспитанницы ждали последнего номера программы – бал. Это была единственная возможность получить глоток свободы, когда можно смело общаться с молодыми людьми, представителями высшего света Российской империи еще в такие недалекие времена десятилетней давности, не боясь, что их одернут наставники, не боясь наказания. Молодые люди съехались в Кикинду из разных мест: из Белграда, из Загреба, из Любляны, из Белой Церкви и других городов, куда закинула их эмигрантская юдоль.
Старшие девушки стояли кучкой у одной стены: Катя Дракина, Ксения Бунина, Лидия Павленко, Инна Калинина, Ариадна Саликова… Они с нетерпением ждали появления молодых людей в танцевальном зале. Но вот и они.
– Девочки, идут! – вскрикнула одна из воспитанниц.
– Ася, смотри, вон Володька Толстой, – слегка тронула Бунину за локоть Ариадна.
– Ты уверена?
– Ну да! Мы с ним уже встречались прежде.
– Познакомишь?
– Попробую.
– Ой, девочки, а это кто?
Катя Дракина кивнула в сторону высокого, стройного, с небольшими, слегка пробивавшимися на верхней губе усиками, одетого в офицерский мундир Русской армии молодого человека. Подруги пожали плечами. Кто же его знает.
Впрочем, увидев прибывших кадет из Загреба, молодые люди из Белграда и самой Кикинды первым делом ринулись к ним. Уже по всей Югославии пролетел слух о том, что в Крымском кадетском училище в Загребе среди воспитанников существует некий клуб самоубийц. Поэтому и хотелось всем либо убедиться в этом из первых уст, либо услышать из тех же уст опровержение. Заводилой был как раз внук графа Льва Николаевича, сын Ильи Львовича, двадцатитрехлетний Владимир То