аседаниях ЦК и политбюро, хотя Тито было заведено, чтобы на этих заседаниях свою точку зрения высказывал каждый член. Но Жуйович молчал. Молчал и все протоколировал.
На этом заседании Кардель с Джиласом отчитались о ходе московских переговоров и их результатах, о требовании Сталина и уговорах болгар создать Балканскую федерацию.
После этого слово взял Тито. Говорил он негромко, но твердо и решительно:
– Мы во время войны боролись за идею федерации с Болгарией. И нужно постоянно над этим работать. Но целесообразно ли сейчас ставить вопрос о федерации? Созрели ли для этого условия? Есть еще много препятствий, которые нужно преодолевать! Мы должны были бы создать с болгарами и единую партию. Наша сила заключается в единстве воли и действия. Мы бы осложнили себе жизнь, поскольку идеологически они от нас отличаются. Это был бы троянский конь в нашей партии и в нашей стране.
Тито замолчал, посмотрел на своих друзей и соратников. Они внимательно слушали и одобрительно кивали.
– Югославия подтвердила свой путь к социализму. В России возникают чудные восприятия, и они на национальный вопрос смотрят иначе, чем мы…
Тито снова помолчал, затем взмахнул рукой, словно разрубая воздух, и голос его возвысился:
– Но мы не пешка на шахматной доске. Пока мы не увидим, как будет проясняться эта ситуация, никакой федерации быть не может. Дальше. Экономическая ситуация еще не созрела. У нас сейчас полным ходом идет выполнение пятилетнего плана, и Болгария стала бы для нас сейчас лишним грузом. Это бедная страна, а кроме того, она обязана выплачивать репарации Греции. А они такие же, какие болгары должны были выплатить и нам – это сорок пять миллионов долларов…
Убеждать членов политбюро в нереальности создания федерации с Болгарией больше не надо было. Все были против этого. Гораздо более сложным оказался вопрос, как к этому упрямству отнесутся в Кремле? Ведь в Москве не привыкли к подобному ослушанию.
– Я не верю, что русские остановятся лишь на экономическом давлении на нашу страну, – снова заговорил Джилас. – По моему мнению, основной вопрос состоит в том, будет социализм развиваться свободно или при помощи расширения границ СССР.
– Да, возврата из этой ситуации уже нет, – поддержал Джиласа Кардель. – Я хорошо знаю русских… Я изучил их логику. Они способны провозгласить нас даже фашистами, лишь бы создать перед миром морально-политическое оправдание для борьбы с нами…
Кардель глубоко вздохнул и выдохнул. Говорить такое ему, разумеется, было нелегко.
– Если бы они могли, они бы нас и физически уничтожили. Но я не верю, что они на это решатся только по внешнеполитическим причинам.
Тито горько усмехнулся. Ему уже докладывали о попытках покушения на него, но пока он приказал никому об этом не говорить, чтобы не будоражить людей: ведь была вероятность ошибки, что покушались именно на него.
ЦК КПЮ единогласно поддержал это решение и отверг ультиматум Сталина. Воздержался лишь один Жуйович. На следующий день, в полдень, проезжая мимо советского посольства, Джилас увидел стоящую там машину Сретена Жуйовича. Неспроста, видать, он так тщательно все протоколировал. Об увиденном Джилас тут же доложил Тито. От Жуйовича потребовали объяснений. Тогда Жуйович отделался общими фразами о том, что его пригласил советский посол Лаврентьев посоветоваться по поводу начала строительства гидроэлектростанции на Дрине, эти вопросы как раз и курировал Жуйович. Тито не хотелось верить в предательство своего боевого товарища, и на первый раз он ему поверил.
Разумеется, руководство Югославии отдавало себе отчет в том, что Сталин будет весьма недоволен занятой компартией Югославии позицией. Однако даже в самом кошмарном сне югославам не могло присниться, что сталинская реакция будет такой острой и решительной. Как казалось Белграду, расхождения в позициях КПЮ и ВКП(б) не были столь серьезными, чтобы могли послужить началом конфликта и даже разрыва не только на партийном, но и на государственном уровне. Но для Сталина такие решения политбюро ЦК КПЮ означали усиление независимой от Москвы политической позиции Югославии. Значит, наступила пора для самых решительных действий.
В качестве первого шага 18 марта глава советской военной миссии в Югославии генерал Барсков передал руководству ФНРЮ депешу маршала Булганина, тогдашнего министра обороны СССР, в которой предписывалось всем военным советникам и инструкторам в ближайшее же время покинуть Югославию. На следующий день, 19 марта, последовало и второе решение – советник-посланник Армянинов передал Тито телеграмму, в которой сообщалось о прекращении работы в Югославии всеми советскими гражданскими специалистами.
20 марта глава югославского правительства Йосип Броз-Тито направил в Москву на имя Молотова письмо, в котором, в частности, говорилось:
«Восемнадцатого марта генерал Барсков сообщил нам, что он получил депешу от маршала Булганина, в которой сообщается, что правительство СССР решило сразу отозвать всех военных советников и инструкторов с мотивировкой, что они окружены недружелюбием, т. е. что к ним в Югославии относились недружески.
Разумеется, правительство СССР может, когда захочет, отозвать своих военных специалистов, но на нас поражающе подействовала мотивировка, которой правительство СССР объясняет это свое решение. Проверив на основании этого обвинения отношение руководителей низшего звена нашей страны к советским военным советникам и инструкторам, мы пришли к глубокому убеждению, что нет места глубокой мотивировке их отозвания, что за все время их пребывания в Югославии отношение к ним было не только хорошее, но действительно братское и самое гостеприимное, какое вообще и принято в новой Югославии к советским людям. Поэтому для нас это весьма удивительно, непонятно и глубоко нас обижает неизвестная причина подобного решения правительства СССР.
Из всего этого проистекает, что вышеизложенные обстоятельства не являются причиной такого шага правительства СССР, и нашим желанием было бы, чтобы правительство СССР откровенно сообщило, в чем суть дела, и указало нам на все то, что, по его мнению, не соответствует хорошим отношениям между нашими двумя странами. Мы считаем, что такой ход вещей ущербен для обеих стран и что рано или поздно должно быть устранено все то, что мешает дружественным отношениям между нашими странами…
Примите и на этот раз выражение моего уважения».
Андрия Хебранг, которого к тому времени уже сняли со всех постов, оставив лишь членство в ЦК КПЮ, и Сретен Жуйович в последнюю неделю ни минуты не засиживались в Белграде. Они ездили по городам и весям, выступали перед рабочими и крестьянами, перед партийными и государственными функционерами с изложением своей позиции и очень быстро набирали очки. На их стороне была и история взаимоотношений сербского и черногорского народа со своим старшим братом – народом русским. Тито понимал, что его загоняют в угол, и чем дольше продлится нынешнее состояние югославского общества и компартии Югославии, тем меньше у него шансов будет победить. И пусть Тито до конца верил в свой успех, на душе у него было мрачно и беспокойно. Ведь страна оказалась в настоящей блокаде, равной, пожалуй, той, какую довелось выдержать России после вооруженного переворота, совершенного большевиками в октябре семнадцатого года. С той лишь разницей, что тогда на Россию ополчились капиталистические правительства, а сейчас, наряду со странами Запада, под давлением Сталина, против Тито выступило и все рабочее движение в Европе.
Он решил сыграть на опережение и назначил на 12 апреля очередной пленум ЦК КПЮ, на повестку дня которого вынесен всего один вопрос – позиция югославских коммунистов в отношении письма ЦК ВКП(б). На этом пленуме и должно решиться, за кем пойдет КПЮ – за Тито или за Сталиным, в лице его местных представителей Сретена Жуйовича и Андрии Хебранга.
И все же немало было и тех, кто не скрывал своего враждебного отношения к нему, Тито, лично и к проводимой им политике. Были даже попытки расправиться с ним. Пришлось прибегнуть к крайним мерам. Нелегко далось Тито это решение. Ведь он прекрасно знал, во что вылилось узаконение репрессий Сталиным в России, видел это собственными глазами, испытал на собственной шкуре. Это была оправдываемая сторонниками Тито борьба за стабильность внутри страны. В Югославии начались массовые аресты «сталинских шпионов». Наступил тот самый период, который был в России десять лет назад и за который полную ответственность несут два человека: Сталин и Тито. Ибо не может быть никаких оправданий тому, что уничтожались, порою лишь с видимым юридическим обоснованием, не самые плохие люди страны, а порою и цвет нации. И если в России «иностранных шпионов» отправляли в страну дикого холода – Сибирь и Заполярье, то в Югославии – в самое пекло, на адриатический остров Голи-оток, где не было ни одного деревца – сплошной камень, раскалявшийся на солнце до пятидесяти градусов, и укрыться от этого зноя было практически невозможно. Вдобавок к этому, часто дули пронизывающие, сшибающие с ног ветра. Люди страдали от обезвоживания организма, работая по двенадцать и больше часов в каменных карьерах. Причем, как и в тридцатые годы в Советском Союзе, нередки были случаи повторного осуждения людей за одно и то же «преступление», и в этом случае судьба, как их называли, «повторников» была еще более ужасной. Не многие выдерживали до конца: бывали случаи, когда люди бросались вниз головой в каменные джунгли острова, а то и в яму с гашеной известью, или пытались броситься со скалы в море. Однако не было ни одного случая спасения.
Люди гибли не только от страшных избиений, до полусмерти, начинавшихся еще во время транспортировки по морю. На самом Голом острове новичкам не раз приходилось проходить сквозь строй своих же собратьев по несчастью, желавших доказать таким образом, что они уже «осознали» свои ошибки и «перевоспитались». Причем бить должен был каждый, иначе отказника затем самого пропустят сквозь тот же строй. Гибли люди на Гол-Отоке и от неоднократных эпидемий: дизентерии или тифа. Правда, к счастью для югославов, весь этот лагерный кошмар, в отличие от сталинского, длился меньше пяти лет.