Он понял, что находится в очень незавидном и тяжелом положении. Ему стало невероятно жалко себя. Мозг наполнился мыслями про полное невезение. Из глаз медленно потекли слезы.
Перед ним открылась картина последних лет его жизни, наполненных постоянными ссорами отца с матерью, из-за чего отчий дом покинули старший брат и две сестры. А сам он, после красивых разговоров и хвалебных речей о своих успехах в учебе, произнесенных одним дальним родственником, поддался навязанному желанию уехать на учебу далеко от родного дома. Ему вспомнились голодные дни в студенческом общежитии, когда нужно было корпеть над учебником под урчание пустого желудка, и удары капель дождя о подоконник; когда после бессонной ночи, проведенной на железнодорожной станции, где были разгружены несколько вагонов, он устало брел на занятия, думая только о том, как страшно хочется есть и спать. А у здания техникума стояли студенты из местных ребят, выспавшиеся и сытые, занятые разговорами о футболе и кино.
Егор понял, что грустные мысли о совсем не далеком прошлом отвлекли его от ноющей боли в раненой ноге. Он немного успокоился. Потом стал ловить себя на том, что начинает понимать, о чем думают умирающие на поле боя солдаты. Перед ними проносятся мысли о доме, о родных, а главное, о постигших их неудачах. Жалость к себе, к несбывшимся надеждам, к исковерканной жизни, которая так не вовремя и страшно заканчивается под хмурым февральским облачным небом. Небом без солнца, без пения птиц, без теплого приятного ветерка.
А ведь дом почти рядом. Километров десять отсюда.
Егор начал вспоминать, что на этом поле ему еще никогда не доводилось бывать, хоть и обошел он мальчишкой все окрестные леса, поля и овраги.
Вдруг он вспомнил о том, что дома у него уже нет. Что спалили его деревню ненавистные фашисты, ставшие еще более ненавистными ему в последние минуты. Возможно, те самые, что только что пропороли ему ногу пулей.
Перед глазами проплыла картина из сожженных хат, на месте которых оставались лишь устремившиеся вверх закопченные печные трубы да обугленные дубовые венцы. Бабий вой по деревне вдруг сменился хриплым мужским завыванием. Уже не таким громким и частым.
Егор оторвал от земли голову. Стал прислушиваться. Он вдруг неожиданно понял, что больше не слышит того ноющего стона, которым кто-то совсем рядом звал свою маму. Не звали больше санитара, не разносились крики о помощи. Лишь кто-то один низким голосом продолжал стонать вдалеке.
До Егора дошло, что он был без сознания, отключился на время. Он долго боялся пошевелить ногой. Потом начал оценивать свое состояние. Почувствовал сквозь боль, как затекло его тело, лежавшее без движения на плотном снегу. Грудь под одеждой казалась обледеневшей. Шея с трудом поворачивалась. Хотелось лечь поудобнее, но тут же в сознание врезались мысли о смертельной опасности любого движения. Словно в подтверждение этому в воздухе хлопнул одиночный винтовочный выстрел – снайперы пока не унимались.
Егор начал водить глазами по сторонам. И вдруг заметил, что уже начинало темнеть. Спасительная ранняя зимняя темень опускалась на поле и давала надежду тем, кто был жив. Он едва улыбнулся и снова бессильно ткнулся лицом в уже подтаявший под ним снег. Мозг начал соображать, как отойти к своим траншеям. Егора больше всего волновала слабость от потери крови, что ощущалось сильным головокружением и легкой тошнотой.
«Скорее бы, скорее бы!» – думал Егор о спасительной вечерней темноте. Подогнать время никак не получалось. Он начал нервничать и незаметно для себя дернул раненой ногой. Сильная боль снова прожгла тело. Капли пота выступили на лице. Холод довел истощенный и обессиленный организм до озноба. Он почувствовал, как стучат его зубы, и никак не мог унять этот стук.
Вдруг где-то в стороне хлопнул новый винтовочный выстрел, за ним сразу второй, но чуть дальше. Ему стало понятно, что снайперы ведут огонь по самым слабонервным и нетерпеливым бойцам, которых страх вынудил покинуть укрытия раньше наступления полной темноты.
Егор посчитал эти выстрелы положительным знаком, потому что теперь он знал о неослабевающей бдительности гитлеровцев. В голове его начинался анализ последующих действий, отвлекавший от боли в ноге. Ожидание темноты и необходимость начать разминать залежавшееся и сильно замерзшее тело. Он боялся пошевелиться, опасаясь потери сознания от ужасной боли. Желания позвать кого-то, в том числе санитаров, у него не было. Во-первых, из-за того что он слишком близко находился к немецким позициям, за ним никто сюда не пойдет. Во-вторых, от того что многие раненые уже зазывали санитаров стонами, но никто так и не дождался помощи.
Егор медленно начал вращать головой, разминая затекшую шею. Пошевелил пальцами, подтянул под себя свободную левую руку. Спасительная темнота все сильнее опускалась над полем. Ждать оставалось недолго.
Вдруг новый зловещий сюрприз в виде выпущенной немцами осветительной ракеты озарил небо и участок поля под собой.
– Ну-у! – кто-то досадно протянул не далеко от Егора, невольно отреагировав на зарево.
Планы на успешный отход стали рушиться. Вся скопившаяся надежда на спасение была потеряна одним разом.
Повисшая над полем тишина пришла вместе с теменью ночи. Тихо было настолько, что стали слышны лающие разговоры гитлеровцев из траншей в сотне метров от Егора. Где-то вдали еще слышались стоны двух или трех раненых. Время тянулось. С тревогой ожидалось появление второй и последующих ракет, лишавших выживших бойцов последних шансов на спасительный отход.
Но ракет не было. То ли немцы давали возможность раненым уйти, то ли это была чрезмерная их самоуверенность и осознание превосходства.
Егор стал склоняться к мысли об издевательстве над ним и такими же, как он.
«Начну ползти, а они ракету выпустят!» – думал он, пытаясь придумать спасительный выход.
Время шло, становилось все холоднее. С юго-востока потянул слабый ветер, донося запах, чуждый любому русскому солдату, – запах врага, его тела и одежды. Егору уже приходилось слышать от тех, кто успел повоевать, что они всегда безошибочно определяли близкое присутствие гитлеровцев по наличию характерной вони различных средств от вшей, активно применяемых немецкими солдатами.
Егор воспрял духом. Направление движения воздуха со стороны противника сносило звуки на поле. Он стал шевелиться. Медленно передвинулся чуть вправо, но тут же остановился – острая боль опять дала о себе знать. Он чуть не вскрикнул. Вовремя взял себя в руки и снова переместился вправо. Потом стал поворачиваться.
Взглядом он контролировал узкий участок поля, в котором мог быть замечен пулеметчиком с его позиции. Шевеления там не было. Не было видно каски стрелка. Егор снова стал поворачиваться, чтобы начать движение.
Вдруг он вспомнил о своей винтовке, без которой ему, как и другим, было запрещено покидать, даже будучи раненым, поле боя. Еще в запасном полку наставники-командиры строго предупреждали, что помощь будет в первую очередь оказана тем, кто пришел со своим оружием. А кто без него, тому надо было вернуться, рискуя жизнью, на место ранения и найти собственную винтовку.
Егор протянул в сторону затекшую руку, нащупал приклад и потянул его на себя. Холодное дерево давило на ослабленную кровопотерей руку. Он с напряжением подтянул винтовку под себя. Потом осмотрелся и начал медленно ползти, терпя острую пронизывающую боль в раненой ноге.
Шипение в воздухе новой осветительной ракеты заставило его замереть. Егор тихо выругался и стал выжидать. Выстрелов не последовало. Но мысль о внимании гитлеровцев к полю насторожила его. Подождав немного, он пополз быстрее, стараясь не поднимать голову.
Первым препятствием был заснеженный труп, который пришлось огибать по пути. За ним сразу же попалось тело солдата из взвода Егора. Он попытался рассмотреть его ближе, но не смог из-за темноты. Но узнал его, самого высокого в своем отделении.
Ввысь устремилась очередная ракета, зловеще освещая обширный кусок поля под собой. Следом в стороне ударил пулемет, отправляя трассирующие пули в обнаруженную цель. За ним застрочил второй, совсем рядом.
Егор замер на месте.
Кто-то вскрикнул. Пулемет сразу смолк. И вновь над полем повисла мертвая тишина.
– Браток, – негромко позвали справа, Егор вздрогнул. – Помоги, слышь.
– Где ты? – спросил он в ответ, повернувшись на голос.
– Тут, рядом. Видишь, лежит один, прямо на мне? Свалился в последний момент. Я встать попытался, да пулю получил.
– Ты ранен? – Егор замер на месте, он узнал по голосу самого старшего, двадцатитрехлетнего бойца своего взвода, бывшего колхозного бригадира Миронова, назначенного когда-то командиром отделения, но снятого с должности за нарушение дисциплины уже на следующий день.
– Да! Шкуру попортили, сволочи! – послышалось в ответ.
– Мирон, ты? – решил удостовериться Егор.
– Да! Щукин, ты, что ль? Потяни этого здорового на себя, я руку вытащу из-под него. – проговорил Миронов шепотом.
Егор, несмотря на острую боль в ноге, обессилевшей рукой ухватился за ремень вещмешка мертвого солдата и потянул его на себя. Тело не поддалось. Тогда он взялся за ворот шинели и резко дернул на себя. Едва он это сделал, как сам чуть не вскрикнул от боли и уткнулся лицом в грязный снег, чтобы не дать обнаружить себя и товарища.
Едва вернулось сознание, Егор увидел в темноте, как Миронов медленно отползает от него в сторону.
– Эй, ты куда? – спросил он. – А я как же?
– Прости, друг, – услышал он. – Тут каждый сам за себя. Либо вместе погибнем, либо порознь спасемся.
От неожиданности Егор даже не нашелся что сказать. Он замер на месте. Решил немного отдохнуть, но уже через минуту медленно продолжил путь. Он ползком обогнул еще несколько свежих и уже давнишних мертвых тел. Предательский поступок Миронова дал новые силы, вызвал злость и желание жить, несмотря ни на что. Стиснув зубы, терпя жуткую боль, Егор двинулся вперед.
Над полем повисла очередная ракета, заставив его замереть на месте. Едва ее свечение исчезло, Егор снова пополз. В полной темноте, забыв об ориентирах, он машинально, в одном медленном темпе переставлял вперед руки, потом, опираясь на локти, подтягивал тело вперед. Попытка использовать здоровую левую ногу оказалась неудачной. Всякий раз это приводило к обострению болевых ощущений.