Она была артистична, недурно играла на арфе, чертила, рисовала, увлекалась архитектурой и знала в ней толк. А если все эти достоинства обволакиваются непобедимым обаянием женственности, тонким кокетством, очаровательной непредсказуемостью поступков, то каким же образом, в самом деле, можно было устоять против такого противника. И достойнейшие кавалеры падали, сражённые, один за другим. Для княжны Волдомира достичь этого тем более не составляло труда, что в её характере были, как бы это сказать, — отдельные недостатки. В сущности, она никогда не была, что называется, недоступной красавицей. По крайней мере, всегда умела подчинить личное отношение к человеку интересам дела, то есть карьеры и денег.
«Она, — писал Голицын Екатерине, — вращалась в обществе бесстыдных людей, вследствие чего ни наказания, ни честь, ни стыд не останавливают её от волнения того, что связано с её личной выгодой. Природная быстрота ума её, практичность в некоторых делах, поступки, резко отделяющие её от других, свелись к тому, что она легко может возбудить к себе доверие и извлечь выгоду из добродушия своих знакомых». Это, конечно, слишком резкая аттестация. Голицын был очень раздражён непробиваемым упорством узницы, отказывавшейся открыть о себе истину. Но нельзя отказать князю и в проницательности...
И ещё одно качество отметил в подследственной екатерининский вельможа, назвав его «увёртливостью души». Но это как смотреть. Можно определить его и как стойкость характера. Да, женщина лгала, изворачивалась, нагромождала одну фантазию на другую. Но ни сырость каземата, губившая её здоровье, ни ограничения в пище и одежде, ни другие тюремные строгости, ни нравственные страдания, связанные с постоянным присутствием в камере караульных солдат, не заставили её выдать тайну, которой от неё добивались и которая стала для неё всего дороже. Она гнулась под тяжкими ударами., казалось, готова была сдаться при малейшем новом усилии следствия. Но когда секретарь уже обмакивал перо в чернильницу, готовясь занести на бумагу вожделенные плоды раскаяния, она вдруг выпрямлялась, и взбешённый фельдмаршал уходил ни с чем... Вот на каком квасе был заквашен характер претендентки на российский престол.
Раньше и прямее Голицына оценил эту черту в личности «Елизаветы» Орлов в февральском донесении из «Ливорны»: «Свойство ж оная имеет довольно отважное и своею смелостию много хвалится». Вот последнего «сестре Пугачёва», конечно, не следовало делать. «Етим-то самым, — замечает Алехан, — мне и удалось её завести куда я желал». Но до того, как княжна Волдомира схватилась с противником, оказавшимся ей не по силам, смелость постоянно дула попутным ветром в паруса её корабля, нёсшегося к почестям, богатству, славе. Люди роились вокруг неё, невзирая на предостережение министра-резидента д’Античи, что её приятность и умение вести разговор вероломно и опасно легко могут вскружить голову, если кто-либо не имеет этого в виду. Кто имел, кто не имел. Что с того? Попадались и одни, и другие, и ещё те, те, те и те, те, те.
В Париже главным воздыхателем возле будущей принцессы долгое время был Михаил Огинский, весьма приятный брюнет с бакенбардами, немножко композитор и музыкант, немножко поэт, немножко художник, немножко полководец (он имел честь быть разбитым под Столовичами самим Суворовым, тогда, впрочем, ещё только оттачивавшим свой талант). Завязавшийся роман протекал в пасторальных тонах, в обмене записочками галантно-томного содержания и тому подобным. Прочно привязать к себе пылкую и деятельную княжну Волдомира литовский гетман не смог. Постоянная нужда в деньгах и природные склонности развили в нём меланхолию. И расчувствовавшаяся обладательница несметных персидских сокровищ даже пообещала вскоре частично вознаградить ими возлюбленного. Но почему-то медлила привести этот превосходный план в исполнение. Между тем Огинский, как человек неглупый, стал замечать в поведении дамы своего сердца чёрточки, не вписывавшиеся в романтический ореол, которым он её вместе с прочими окружил. Короче, при вялости его характера и постоянном сетовании на «стечение обстоятельств» роман тихо закончился. К тому же возлюбленной гетмана вскоре пришлось покинуть Париж. Произошли кое-какие недоразумения с кредиторами, которых перестали удовлетворять радужные видения недоступного персидского золота, обманул надежды кое-кто из друзей. Словом, всё подсказывало, что пора менять климат. И весной 1773 года кортеж будущей русской принцессы выехал в Германию, во Франкфурт-на-Майне. Огинский вздохнул по поводу этого «печального момента» и неожиданного «стечения обстоятельств» и, вероятно, стал рисовать птичек, которые у него получались всё лучше. А может быть, тронул матово поблескивающие пластинки клавесина...
Во Франкфурте госпожу Азова встречал придворный маршал графа Лимбург-Штирумского Филиппа-Фердинанда граф Рошфор-Валькурт, который, прослышав о баснословных богатствах Али Эметте, приготовлялся сделать ей предложение. Но его надежды развеялись, как только путешественникам пришлось снова пересечь границу. А пересекли они её всё по тем же причинам, безжалостно выброшенные на улицу хозяином отеля как лица подозрительные (! — для невежи немца.). В эту тяжёлую минуту, говорит Лунинский, «в минуту последнего отчаяния нашёлся, однако, лоцман, который вывел обломки корабля из бурного водоворота». Этим лоцманом оказался сам Филипп-Фердинанд, граф Лимбург-Штирумский, совладелец графства Оберштейн, «герцог» не принадлежавших ему Шлезвиг-Гольштейна и Гольштейн-Шадмбурга, князь Северной Фризии и Вагрии, наследник Гельдерна, графств Зутфен и Пиннеберг, господин Виш, Борколоэ, Тёмен и пр. Он пригласил прелестную незнакомку в свои скромные хижины. Точнее, мысль воспользоваться гостеприимством Филиппа-Фердинанда пришла в голову графу Рошфору, который надеялся временно укрыть здесь от глаз алчных заимодавцев хрупкую и беззащитную фею, пока он приготовит всё для свадебной церемонии. Но владелец Лимбург Штирума выразил вполне законное желание увидеть лицо, которому имеет удовольствие оказать столь малозначащую, впрочем, услугу.
Встреча двух родственных, если судить по длине принятых имён, душ не могла, разумеется, пройти бесследно. 42-летний холостяк влюбился в юную красавицу по уши. Он как-то по-новому вгляделся в Рошфора, понял, что это не иначе как государственный преступник, и заключил его под арест. Кредиторов феи, назвавшейся теперь Элеонорой, Филипп-Фердинанд ублаготворил деньгами и орденами, а саму её вывез в замок Нойсес. Теперь он посвящал своё время нежному воркованию у ног богини. Оно не было ей неприятно. Напротив, ухаживания графа-господина-совладельца-почти-что-князя или герцога были встречены весьма благосклонно. Она, правда, выяснила, что денег в кошельке Филиппа-Фердинанда не так уж много. Но ей очень хотелось стать совершенно законной графиней. Поэтому она не только не рассчитывала на деньги нового возлюбленного, но и обещала в будущем уладить его финансовые проблемы... ну, понятно, из того же персидского рога изобилия. После венчания, естественно.
Но дело почему-то всё время стопорилось или, во всяком случае, развивалось медленнее, чем хотелось Элеоноре, отзывавшейся, впрочем, и на имя Бетти (слишком долгое ношение одного имени, очевидно, утомляло её и казалось столь же неестественным, как и ношение одного платья). Причина заключалась как будто в ней самой, в явной недостаточности ответного чувства, которым Бетти вознаграждала господина «Северной Фризии и Вагрии» (и т. п.), и в некоторой несогласованности её слов с поступками. Евгений Карнович, характеризуя древний немецкий род, потомком которого являлся Филипп-Фердинанд, заметил, что этому роду испокон веков — от Дитриха до Фридриха, от Фридриха до Иоганна, от Иоганна снова до Дитриха и т. д. — не везло на умных мужчин. А возлюбленный Элеоноры считался, по его словам, хорошим парнем и самым большим ротозеем во всей Германии. Автор, со своей стороны, полагает, что Филипп-Фердинанд был вовсе не глуп. Но ум его не отличался практичностью и, кроме того, был совершенно отуманен чарами «божественной Бетти», этого «любимого ребёнка», чьим верным рабом он поклялся быть.
Тем не менее он не оставался глух к долетавшим до него слухам. Потом Филиппу-Фердинанду стало известно о возобновившейся переписке Элеоноры с Огинским (Бетти писала, в частности, что, хотя живёт в прекрасном дворце обожающего её графа, мысли её всецело...). Филипп-Фердинанд всё шире раскрывал глаза, мучился, но... Но любовь не уступала. Напротив, Филипп-Фердинанд уступал ей быстрее, чем успевал прозревать. Ибо Бетти со своей стороны вовсе не думала обороняться. Нет, она наступала. Она знала, что Филипп-Фердинанд слишком увяз в сетях, чтобы суметь выпорхнуть. Госпожа Азова то была ласкова и кротка с влюблённым графом, то вдруг обдавала несчастного холодом. Филипп-Фердинанд спрашивает, почему до сих пор не пришли бумаги, подтверждающие, что она действительно по происхождению владетельная княжна Волдомира? Может быть, граф сомневается? — возмущается Бетти. В таком случае она освобождает его от всех его обязательств. Пусть кончится война. Тогда из Петербурга тотчас вышлют все нужные документы.
Госпожа Азова послала в Оберштейн, где находился Филипп-Фердинанд, копию письма, которое собиралась отправить в Россию к вице-канцлеру князю Александру Михайловичу Голицыну, тому самому, с которым ей пришлось встретиться через два года при весьма драматических для неё обстоятельствах. Правда, по содержанию этого послания можно было подумать, что оно адресовано скорее самому графу Лимбург-Штирумскому. Так много в нём говорилось о глубоких и нежных чувствах княжны к своему нынешнему покровителю и о желании пройти рука об руку с ним свой жизненный путь. С такой горечью рассказывалось о нелепых и недостойных сплетнях и слухах по поводу её происхождения в связи с отсутствием у неё удостоверительных бумаг.
Владелец Лимбург-Штирума, этот самый большой ротозей во всей Германии, не поверил. Но попался в другую расставленную ему ловушку. Княжна заявила вдруг, что ей нужно срочно возвращаться в Персию, где её опекун собирается устроить пышную свадьбу. Она просит одолжить ей денег на дорогу, а взамен она пришлёт такие сокровища... И тогда Филипп-Фердинанд оправдал сложившееся о нём мнение. Он тут же сделал формальное предложение и сказал, что готов уступить трон предков младшему брату, а сам за прекрасной княжной отправится отсель хоть за тридевять земель, то есть в любезную ей Персию. Я, заверял граф свою искусительницу, готов «всё посвятить тому, благодаря чему я имею всё и на всё надеюсь, даже на наше соединение, потому что только оно одно может дать мне на этом свете счастье... люблю тебя как никогда».