Утром 22 (11) февраля «великая княжна» с его сиятельством, с Доманским и Чарномским, с камер-медхен Франциской фон Мешеде, слугами Маркесино и Зольтфингером выехала в карете в свой последний свободный вояж. Свободный, разумеется, очень относительно, так как уже с первых минут пребывания в Пизе с неё нигде ни на мгновение не сводили зачарованных взоров её новый поклонник и покровитель и неожиданно пылкие добровольные подданные. Кристенек и прочие сопровождающие ехали следом. К английскому консулу Джону Дику полетел курьер. Высокое общество направлялось к нему в гости. На следующий день показался Ливорно, очень красивый и достаточно большой город, славившийся своими оливами и благоденствием жителей при милостивом правлении великого герцога Леопольда, как пишет об этом Лунинский. Граф представил свою обожаемую спутницу, не назвав, впрочем, её имени, леди Дик и леди Грейг, наконец самому хозяину. Сэру Джону, надо сказать, лицо её показалось знакомым. Он спросил, говорит ли она по-английски (то есть он, вероятно, хотел спросить, не мог ли он видеть её в Англии?). «Немножко», — отвечала «Елизавета». Проницательный англичанин намотал себе на ус, что прелестная молодая леди, несомненно, метресса графа. (Действительно, с её появлением в Пизе вдруг куда-то исчезла некая госпожа Демидова, с которой Орлов до этого, по словам Лунинского, почти не расставался).
Когда отобедали, Алексей Григорьевич предложил дамам прогуляться на пристань. Англичанки отказались, и его сиятельство уехал с «великой княжной», Доманским, Чарномским, Кристенеком и прочими «официальными лицами». В порту высокие гости сели в шлюпку (или в три шлюпки, по Кастера) и под звуки музыки, которым аккомпанировали залпы артиллерийского салюта и громовые крики «ура», под рукоплескания громадной толпы горожан, собравшейся на берегу, причалили к борту адмиральского корабля «Святой Исидор». С судна спустили великолепное кресло, и «Елизавета» вступила наконец на русскую территорию, каковой являлась палуба военного корабля. Она наблюдала учения гвардейцев и егерей с корабля «Мироносиц», потом начались морские манёвры с пушечной стрельбой. Шёл шестой час пополудни. Куда-то внезапно исчез Орлов, а на его месте вырос (впрочем, это не очень удачное для данного случая выражение) гвардии капитан Литвинов с вооружённой стражей. Капитан объявил, что именем её императорского величества и по приказу господина контр-адмирала и кавалера Грейга прибывшая на российский военный корабль дама и сопровождающие её лица арестованы, вслед за чем у Доманского и Чарномского были отобраны их «карабели», а у Кристенека — его офицерская сабля. На требование ошарашенной и близкой к обмороку «великой княжны» позвать графа Литвинов отвечал, что это невозможно. Арест Кристенека наводил на мысль, что тайна каким-то образом раскрыта и что Орлов пострадал первым. Да и мог ли изменить он, подаривший ей в знак беспредельной преданности свой портрет? Всё же сомнения заползали в душу. Она попросила передать графу записку, наполненную вопросами и укорами. Орлов отозвался в тот же вечер (по-немецки и забыв подписаться). Автор рискует предложить читателям полный перевод этого любопытного образчика детективной прозы.
«Ах! Вот где мы не чаяли беды! При всём том надо быть терпеливым. Всемогущий Бог не оставит нас. Я нахожусь при подобных же обстоятельствах, как и Вы, но надеюсь получить свободу через дружбу своих офицеров и хочу сделать маленькое повествование: адмирал Грейг из приязни ко мне хотел дать возможность бежать и сказал мне, что я должен как можно скорее вернуться на материк. Я спросил у него причину этого, тогда он сказал, что получил приказ арестовать меня и всех находящихся со мной. Когда я уже незаметным образом проехал мимо всех наших кораблей, в ту же минуту увидел два судна перед собою и два позади, которые гребли прямо на меня. Я увидел, что дело плохо, и приказал грести изо всех сил на людей, что мои люди и сделали. Я думал пройти мимо, но одна из шлюпок села на мель и моя должна была натолкнуться на неё, что случилось и с другой шлюпкой. Я был окружён. Я спросил, что бы это могло значить, и увидал всех людей пьяными, хотя отвечавшими мне с большою вежливостью, что имели приказ попросить меня на другой корабль, где находились немногие из моих офицеров и солдат. Когда я прибыл туда, то ко мне подошёл командир и со слезами на глазах объявил мне арест. Я должен был согласиться и надеюсь на Бога, что Всемогущий Творец не оставит нас. Что касается адмирала Грейга, то он окажет Вам всевозможные услуги, прошу только на первое время не испытывать его верности. На этот раз он будет очень осторожен. Наконец, мне остаётся только просить Вас Заботиться, насколько возможно, о своём здоровье. Как только я получу свободу, то буду разыскивать Вас по всему свету и служить Вам. Вы только должны заботиться о себе, о чём я Вас прошу всем сердцем. Ваши собственные строчки я получил и читал их со слезами на глазах, т. к. я видел в них, что Вы желаете обвинить меня. Берегите себя. Поручим свою судьбу всемогущему Богу и будем уповать на Него. Я не могу ещё быть уверен, что Вы получите это письмо. Надеюсь сильно, что адмирал будет настолько вежлив и благороден, что передаст Вам его. Целую от всего сердца Ваши ручки».
Ну что ж, искательница приключений могла почитать на досуге типичную «охотничью историю», столь же правдивую, как и её собственные сказки. Расчёт Алехана был прост. Он отнюдь не считал операцию законченной. Завершилась только первая, наиболее ответственная часть её. «Елизавету» ещё нужно было в целости и сохранности доставить на берега Невы, в нетерпеливые объятия матушки-государыни. А для этого нужно было прежде всего позаботиться о её хрупком здоровье, которое внезапное нервное потрясение могло сильно пошатнуть. Следовало как можно дольше сохранять в ней надежду на избавление, которая заставила бы её мириться с обстоятельствами и не предпринимать каких-либо опрометчивых попыток вырваться самой или покончить счёты с жизнью. Пришлось даже пустить бумажную слезу — слезу контрразведчика.
У Кастера весь эпизод ареста «княжны Таракановой» описан иначе, в тонах бульварно-криминального жанра и с той убеждённостью, которая обеспечивает доверие наивной публики. Невинную и прекрасную как ангел жертву гнусной интриги заковали в кандалы, как только она взошла на корабль. Напрасно молит она о пощаде жестокого Орлова, которого называет ещё своим супругом. Напрасно она бросается к его ногам и орошает их своими слезами. Варвар не удостаивает её даже ответом. Её опускают в глубину трюма...
В Ливорно Алехан одолжил у своего друга консула Дика несколько развлекательных книжек для оставшейся на корабле дамы. Он, впрочем, тоже был взволнован всем происшедшим и жаловался сэру Джону на бессонницу. Однако ум графа продолжал работать холодно и расчётливо. В Пизе по приказу Алехана произвели тщательнейший обыск в комнатах «последней из дома Романовых». Улов был богатый. Конечно, дело было не в деньгах и драгоценностях, которых у «великой княжны» опять накопилось немало, а в её переписке, различных бумагах, освещавших многотрудную и очень интенсивную деятельность этой энергичной молодой дамы. Заодно в Пизе арестовали и оставшихся там служителей «высочайшей особы». 25 (14) февраля эскадра Грейга в составе пяти линейных кораблей и одного фрегата взяла курс на Гибралтар.
Итальянская публика, увидев, чем завершились празднества и манёвры на русском флоте, была шокирована чуть ли не в такой же степени, как сами пленники. По словам одного из свидетелей, в городе всё кипело от возбуждения. Автор «Секретных и критических мемуаров о дворах, правительствах и нравах главных итальянских государств» Горани писал, что с «этого времени жители Ливорно и всей Тоскании почувствовали омерзение к Орлову и глубокое презрение ко всему русскому». Очевидно, изрядную долю этого пафоса праведного гнева следует отнести на счёт самих авторов сочинений. Но понять экспансивную южную публику можно. Ведь ей была видна только верхняя часть айсберга. Кастера утверждает, что великий герцог Леопольд даже сделал представление петербургскому и венскому дворам по поводу нарушения суверенитета Тосканы. Но в итоге права оказалась Екатерина, когда писала Орлову 22 мая (по ст. ст.): «Вероятие есть, что за таковую сумасбродную бродягу никто горячо не вступится не токмо, но всяк постыдится скрытно и явно показать, что имел малейшее сношение».
Тем не менее для самого Орлова ситуация создалась достаточно сложная. Он ведь ещё оставался в Ливорно и Пизе — здесь его держали многочисленные дела по завершению архипелагской экспедиции. Ещё не весь флот покинул Средиземное море. Надо было позаботиться и о многочисленных переселенцах в Россию, как знатных и влиятельных, вроде жены молдавского господаря Россандры Гики с семейством или константинопольского патриарха Софрония, так и простых арабах, черногорцах, албанцах, греках. В этой ситуации оказаться объектом сплошных пересудов, сплетен, домыслов, а то и улюлюканья, негодования, может быть, даже ненависти, как когда-то уже было в Петербурге и в Европе в связи с событиями в Ропше, ему, конечно, никак не хотелось. Но это была цена, которую ему пришлось заплатить за выполнение желания императрицы, не считаясь со средствами.
«Достать» авантурьеру тихо не удалось. Весь город олив и вся Пиза, а возможно, и Генуя, Турин, Милан, Рим заговорили вдруг об Орлове с такой страстью, словно он был миллионщик, царственная особа или главарь тайной секты. И итальянские негоцианты при встрече, вместо того чтобы спросить друг друга: «Удачно ли сбыли контрабанду?» или «Как воспользовались неурожаем в Неаполе?» — спрашивали: «А что слышно, не похитил ли этот разбойник Орлов в Тоскане ещё какую-нибудь принцессу?» Его личность была выставлена на общественный суд, и если его агенты в Италии были достаточно внимательны, то, вероятно, рассказали своему шефу много таких фактов его биографии, что Алехану оставалось только развести руками. Хотя у автора нет никаких положительных доказательств, но он почему-то уверен, что тон в формировании публичного мнения и в этом случае задавали дамы, ранее, несомненно, отдававшие должное ещё достаточно молодому красавцу гиганту, осыпанному орденами и драгоценностями, а теперь нашедшие, что он совсем не хорош и что шрам у него на лице, как у настоящего бандита из романов, а нос... самый неприятный нос. Расс