Борьба продолжалась — невидимая в Стамбуле и всё более явная за пределами Османской империи.
В июне 1914 года командир русской канонерской лодки «Донец», посетившей Стамбул и Измир, лейтенант А. Шипулинский докладывал в Штаб Черноморского флота о своём удачном и успешном походе в турецкие порты, «где встречали приветливо и разные высокие особы из местного начальства лодку посещали и о политических предметах пространно изъяснялись». Рапорт Шипулинского содержит упоминание о визите на борт «Донца» директора политического департамента при генерал-губернаторе Измира, трёх богатых купцов из греков и трёх из турок, наконец, о визите на лодку командира 3-го армейского корпуса, штаб которого находился в Измире. «Все они заверяют в дружбе», — доложил начальству лейтенант и сообщил ещё одну «незначительную» подробность.
Когда канонерка была готова уйти из Стамбула курсом на Принцевы острова и далее на Измир, на борт поднялся сотрудник русского посольства и посоветовал бравому лейтенанту взять в качестве переводчика крымского татарина Селима, уже доказавшего свою преданность российскому престолу. Толмач-переводчик был невелик ростом, тих и непритязателен, умостился где-то так, что командир его и не видел во время всего перехода.
Шипулинский в своём подробном рапорте отметил, что все турецкие чины, посетившие канонерку, после традиционных приветствий очень пространно беседовали с толмачом, а его переводы того, что говорили турки, были округлыми и достаточно короткими. Но лейтенант решил, что таковы особенности турецкого языка. Главное же — визит состоялся, подарки на борту, можно возвращаться через Босфор домой, в Россию. Только одно обстоятельство вызвало некоторую досаду.
Селим-ага пожелал остаться в Измире — «по причине опасения морской болезни». Так и записали в рапорте.
— Одно слово — дикарь. Даже денег не взял, — заметил небрежно Шипулинский, когда при посещении русского посольства рассказывал об итогах визита в Измир.
— Это вы верно заметили, господин лейтенант, — сухо ответил выслушавший его рассказ о кебабах и долме военный атташе. — Денег он не берёт.
Лейтенанту бы удивиться, почему не военно-морской атташе с ним беседует. И ещё больше удивился бы он, если бы смог прочитать полные отчёты своего толмача об измирских беседах. Эти отчёты довелось читать уже нам — через 80 лет. И в них поражают знание ситуации и глубина оценок.
Толмач Селим, он же А. Н. Щеглов, сообщил: «Турецкие деятели хорошо сознают необходимость для Турции дружбы со столь могущественным и великим соседом... Тем более, что под властью турок нет более славянских земель, которые только и служили поводом к войне с Россией». Словом, в русско-турецких отношениях наступала принципиально новая стадия.
Оставшийся в Измире скромный толмач легко преображался то в богатого татарина Селима-челеби, едущего в хадж к святым для мусульманина местам, то в бродягу, крымчака, скрывающегося от правосудия и русских властей. Бывало по-разному.
Оценки были однозначны: глубинка давит на младотурецких деятелей в пользу мира с Россией. Следует учитывать это обстоятельство и постараться оторвать Турцию от прогерманской ориентации.
Крымчак Селим-ага, знаток цен на разные товары в черноморских портах России — как не знать, всего неделю как из Феодосии! — легко находил слушателей, горсть плова и стаканчик чаю или чашечку кофе. «В Измире, других приморских городах многочисленные толпы греков и турок совсем между собой перемешаны. Переполнены кафешки, в которых за столиками восседают вместе и греки и турки, и ничем это не подтверждает ужасов, о которых пишут стамбульские младотурецкие газеты — о насильственном выселении греков из Измира».
Богатому паломнику татарину Селиму-челеби каймакам, правитель провинции, которому был нанесён визит и вручены дары — меха из Казани, откровенно сказал: «Мы едва ожили, ни воевать с Россией, ни выселять греков не будем. Если на то будет воля Аллаха...» А генерал Эссад-паша, у которого тоже побывал богатый казанский паломник, был ещё более конкретен: «И нам, Турции, и соседним славянским государствам после Балканских войн так много работы, что преступлением было бы думать кому-либо из нас о войне».
Согласно кивал белой чалмой Селим-челеби, торопливо записывал все беседы и посылал-посылал депеши на родину: войны можно избежать. Энвер-пашу и других членов младотурецкого комитета ещё можно остановить на пагубном пути к мировой войне.
О Селим-челеби, твои донесения легли в небрежные руки и оказались позабыты, как ребаб-и шикесте, разбитый ребаб, инструмент бродячего певца. Тогда твои призывы или не читали вовсе (чаще всего), или не захотели их понять.
Тогда к его советам не прислушались. Сейчас он очень нужен нам. Очень современно звучат слова русского разведчика: «Знать, но не воевать!»
Переведённый после начала войны с Турцией из Стамбула в Бухарест на прежнюю должность военно-морского агента, Александр Николаевич вряд ли мог предположить, что именно здесь его жизни угрожает самая большая опасность.
Всё началось в канун Нового, 1915 года, в небольшой гостинице Бухареста, где остановился и, как принято было, столовался Щеглов. «Неправильности в деятельности моего сердца» — так охарактеризовал он свои недомогания, нараставшие в течение двух недель. «Обычно прислуживавший за моим столиком официант стал явно избегать обслуживать меня, потом исчез».
В ночь с 22-го на 23 января 1916 года наступил кризис. В положенном отчёте месяц спустя Щеглов записал так: «Около 3 часов ночи сердце почти остановилось, и сильные судороги повергли меня на пол. Насилу встал. Сварил свежего чаю, и — полный провал. Вероятно, успел дёрнуть сигнал тревоги в обслугу отеля».
«Очнулся я, — продолжал Щеглов, — в своей кровати. Доктор, пухленький и умиротворённый, небрежно разглядывал что-то на моём письменном столе.
На мой стон румынский доктор, вызванный ночным портье, неспешно обернулся, взглянул рассеянно:
— Ну вот, кажется, и полегчало. Не волнуйтесь. Небольшая простуда. Небось Рождество да Новый год... Шалили? Сознайтесь!
Я и языком-то шевельнуть не в состоянии, а доктор с игривостью продолжал:
— От шампанского отказаться вовсе. Лед на голову и побольше... мороженого».
«Сделать анализ мочи, как я требовал, наотрез отказался», — записал позже Щеглов.
С тем доктор и уехал. У Щеглова достало сил вызвать своего поверенного, жившего в том же отеле, и добраться до русской миссии.
«Вплоть до седьмого марта, — продолжает Щеглов, — я лежал в сознании ясном, но в почти полном бессилии».
Насчёт того, что лежал пластом (в отдельной комнате в посольском особняке), — это точно. Насчёт бессилия — скромничает.
«...С 23 января начали и всё продолжают прибывать агенты Щеглова, создавая нам массу хлопот, но он настаивает на необходимости и срочности для Петрограда доставляемых ими сведений...» Это уже из посольского отчёта о беспокойном постояльце.
Человек исключительного мужества и завидного здоровья, Щеглов перенёс, как установили прибывшие из Севастополя русские военные врачи, постепенное отравление сразу несколькими ядами.
Выяснилось, что это покушение организовал некий Зураб, стамбульский турок, «бежавший» с началом войны из Стамбула в Бухарест. Не вслед ли за Щегловым уехал Зураб? Во всяком случае, нейтрализация русского разведчика была организована по тем временам неплохо. К ядам в пище попытались добавить «лечение». Кроме установленной той памятной ночью «простуды», два местных румынских врача, которых встревоженная дирекция отеля прислала к Щеглову (в русское посольство!), установили, и это записано в документах, «явное отравление свежей икрой из Дуная, в котором плавает много трупов...». Такой курьёз не смог бы придумать ни один романист. Главное — администрация чиста, причина найдена. Стало быть, и делу конец. Русский рыбы поел!
Самому Щеглову стало хуже, и, думаю, юмора он не оценил. 7 марта — ещё один консилиум, по случаю слабости сердечной деятельности. Диагноз: «Болезнь аорты, лечить подкожными впрыскиваниями йода».
Тогда-то и прогнал Щеглов местных эскулапов и настоял на прибытии русского врача из Севастополя.
Приезжали к нему дважды. Это — в разгар войны — совсем особое дело. Выходили Щеглова, да и натура его чрезвычайно крепкая спасла.
Впрочем, сам он об этом периоде, то есть январе — мае 1915 года, писал просто: «Сердце моё ослаблено и работает неправильно. Пульс не достигает и 60 ударов». И тут же — о работе: «Так как исполнение моих обязанностей носит кабинетный характер, болезнь моя ущерба службе не наносит...»
Такое состояние продолжалось примерно до конца июня 1915 года. За эти месяцы Александру Николаевичу довелось узнать многое: подлость завистников, дружбу и верность товарищей. А также пришлось ему испытать новый поворот в судьбе. Уже по собственной воле.
Щеглов овдовел в 1909 году. А в 1910 году, будучи в Лондоне, познакомился с Джесси Уискер, пятнадцатилетней дочерью сотрудника Британского адмиралтейства. В последующие годы они редко виделись, но часто переписывались, тянулись друг к другу.
Казалось, всё было против них. Разные страны. Разные вероисповедания. Двадцать лет разницы в возрасте. Двое детей у Щеглова при полной неустроенности финансов и быта.
Они решили пожениться ещё в 1914 году, но пришла война, свадьбу пришлось отложить, хотя согласие начальства было уже получено.
Верное сердце любящей женщины! Что ему война! Что расстояние! В конце апреля 1915 года здоровье Щеглова резко ухудшилось. Об этом он доложил в Центр кратко: «Припадки сердца усилились, страдания мои были безмерны. Я приготовился к смерти и сделал соответствующие распоряжения». Среди подготовленных Щегловым бумаг было и краткое прощание с любимой, остававшейся в Лондоне...
«17 мая день моего счастья — я не умер и тому удивляюсь. На пороге моей комнаты явилась Джесси Уискер... Дефект аорты у меня есть, состояние моё неопределённое — от счастья до отчаяния. Прошу Ваше Превосходительство дать подтверждение на брак с английской подданной мисс Уискер в посольской церкви» (Щеглов — начальнику Главного Морского штаба, 23 мая 1915 г.).