Валерий Иванович стал глубоко изучать историю Ленинграда, много читал и ходил в музеи. У него появилась такая слабость, как Русский музей изобразительного искусства. Он ходил туда почти каждую неделю и был страшно увлечён живописью. Как он говорит, его любимым художником уже тогда стал Архип Иванович Куинджи: «Есть, конечно, много других прекрасных художников, но так как рос, жил и воспринимал мир Куинджи — таких единицы. Я приходил в зал Куинджи, садился и не хотел уходить. Просиживал там часами. Меня уже знали пожилые смотрительницы залов, здоровались со мной. Однажды одна из них подходит ко мне и говорит: “Молодой человек, Вы хотите посмотреть настоящего Куинджи?” — “Да, конечно хочу!” — “Вы побудьте минут тридцать здесь. Мы закрываем залы, и я Вам покажу настоящего Куинджи”. Меня прямо охватила дрожь от ощущения, что я сейчас увижу настоящего Куинджи. За пять минут до закрытия она приходит, выключает свет — и картины Куинджи начинают играть всеми оттенками тончайших светотеней философских пейзажей! Я был настолько поражён, что буквально онемел. Эту любовь к Куинджи я пронес через всю жизнь. И где бы я ни был: в Париже или Лондоне, Лиссабоне или Нью-Йорке, я сразу шёл в те залы, где выставлялся Куинджи. И мне удалось убедить многих моих друзей и родственников в его гениальности. Мой внук Алексей простоял в очереди на выставку работ Куинджи в Москве около шести часов и тоже стал большим его почитателем».
После годичной проверки Красновского направляют на Высшие курсы КГБ в Минск, которые, наряду с Высшей школой КГБ в Москве, готовили кадры для территориальных органов государственной безопасности. Преподаваемые на курсах дисциплины подразделялись на три группы: общественные, юридические и оперативно-розыскные. Упор также делался на знание иностранных языков, психологию и правовую подготовку.
После окончания курсов Красновского направляют в Сыктывкар. Причём семья осталась в Белоруссии. «Приезжаю туда в ботинках на тоненькой подошве, пальто на рыбьем меху, шапка “пирожок”, — рассказывает он. — А на дворе мороз сорок градусов. Дали мне комнату в общежитии — так я из этого общежития добегал до Главпочтамта и делал вид, что проверяю наличие писем. А сам в это время оттаивал. Потом точно так же добегал до здания КГБ. Оперативная обстановка в Сыктывкаре была очень напряжённая. Из окрестных лагерей периодически бежали заключённые. Нередко бывало так, что ночью раздаётся звонок: “Валерий Иванович, поднимайтесь, машина сейчас придёт!” Приходит машина, едем искать бандитов. А у водителя на ногах пимы или унты, ватные брюки, телогрейка, шапка и меховые рукавицы. На сиденье подстелена цигейка. Когда я первый раз к нему сел, он мне говорит: “Сынок, ты же себе всё отморозишь!” Приходилось время от времени останавливаться, закутывать лицо шарфом, так что оставались одни глаза, и бежать впереди машины по морозу до тех пор, пока не пойдёт пар.
Председателем КГБ при СМ Коми АССР был Вениамин Георгиевич Балуев, в то время полковник. Он родился в 1927 году в районе Котласа. 4 августа 1980 года генерал-майор Балуев был назначен Председателем КГБ Белорусской ССР, где в то время служил и я. Уже в звании генерал-лейтенанта он оставался на этом посту до 24 ноября 1990 года.
В Сыктывкаре по субботам мы работали до 14 часов. Однажды заместитель председателя по кадрам и секретарь парторганизации комитета решили посмотреть, как я живу, и часа в три приходят ко мне в общежитие. А эта общага была настоящим бандитским притоном. Там драки никогда не прекращались. Почти каждый день кого-то били. Дрались обычно примерно десять на десять. И вот они поднимаются по лестнице и попадают в самую середину этого побоища. Одному сразу засветили под глаз, второму тоже досталось. На следующий день они докладывают председателю, что меня нужно срочно оттуда выводить и давать квартиру, иначе меня там просто убьют. Они, правда, не знали, что я со всеми этими бандитами уже был в хороших отношениях. И когда по утрам я спускался в столовую, все расступались и пропускали меня без очереди. Я пытался возразить: “Да нет, парни, я подожду”. Но они пропускали. Отношение к КГБ у них было особое — причём я даже не знаю, откуда произошла эта утечка.
Розыском там занимались все: и милиция, и КГБ, и прокуратура. На Севере не было особого разделения, кто кого ловит. Когда поступал сигнал, поднимали всех. И, надо сказать, что преступников мы задерживали, и не раз. Лишь однажды я расслабился при задержании одного рецидивиста, и он успел огреть меня какой-то завернутой в простыню дубиной, так что я вылетел из дверей на крыльцо дома. Падая, я едва не потерял сознание. Однако успел выхватить пистолет и выстрелить. Но не в него, а поверх головы и сбоку от него. После этого он сразу бросил оружие и поднял руки.
Примерно через год, учитывая, что в Белоруссии у меня оставались жена с дочерью, меня направили в Минск для дальнейшего прохождения службы, о чём я к тому времени сказочно мечтал, насмотревшись на страну Лимонию.
В общей сложности я прослужил в органах госбезопасности 35 лет. Дослужился до звания генерал-майора, начальника Управления ФСБ России. Но у меня есть один серьёзный недостаток. Очень серьёзный. И я его знаю. Дело в том, что я всегда говорю правду в глаза. А ведь никто никому ничего не прощает. И вся эта правда нередко выходит боком. Генерал-полковник Гений Евгеньевич Агеев, первый заместитель Председателя КГБ СССР, всегда говорил мне: “Валера, прикуси свой язык!” Вопрос стоял так: либо тебя съели, перекрутили и ты стал удобоваримым, либо ты вылетаешь. Я вот оказался ни там, ни там. Хотя я достаточно быстро двигался по карьерной лестнице».
После своего возвращения в Минск Красновский был назначен в отделение, которое занималось розыском государственных преступников. Вместе с ним в нём было десять человек. Государственными преступниками были в основном предатели, полицаи и коллаборационисты.
Проблема состояла в том, что помимо различных коллаборационистских формирований и частей вспомогательной полиции, за годы оккупации на территории Белоруссии немцами было подготовлено и заслано в партизанские отряды около 21 тыс. шпионов и провокаторов. Из этого числа за все военные и послевоенные годы было разоблачено 18,3 тыс. человек. А где ещё три тысячи пособников нацистов? Вот эта страшная ситуация просто неизвестна большинству. Деталей этого по существу не знает никто.
«В розыскном отделении я отработал два года, — вспоминает Валерий Иванович. — Я лично выявил двух предателей, одного в Днепропетровске и одного — в Запорожье. На основе архивных документов, допросов подозреваемых, опросов свидетелей и других источников составлялись розыскные книги, которые вели своё начало ещё со времён “Смерш”. Работа эта очень непростая и требует наблюдательности и усидчивости. Возьмём фамилию, например, Корнеев. Берём тетрадь и начинаем выписывать в неё все возможные производные этой фамилии: Киреев, Корнилов, Корнейчук и т. д. Иначе говоря, все возможные варианты изменения фамилии. Это очень кропотливая работа. Потом на основании этой информации делается запрос в архив. Я настолько увлёкся этим делом, что буквально замучил 10‑й отдел, который выполнял проверку. А меня разбирает азарт, мне хочется найти. Я чувствую, что что-то есть. Остаюсь вечером и всё ищу, ищу, ищу…
И нашел одного в Запорожье. Потом другого. Оказалось, что он работал мастером на заводе, был прекрасным семьянином, имел двух детей. Формально придраться не к чему. Я поехал туда, и его арестовали. Я получил ордер на обыск в квартире. Обыск делали в присутствии его сына. А сын учился в военно-техническом училище. Я посадил его напротив за стол и говорю: “Отец твой зарубил твою карьеру. В училище ты уже не будешь учиться. Но ты не обижайся — так положено. Я хочу, чтобы у тебя сохранились добрые отношения к людям, которые занимаются розыском и выявляют преступников. Мы никого напрасно не преследуем, и мы никого просто так не наказываем”. Он сидит весь бледный, обливается потом: “Ну как же так, ведь это мой отец”. — “Твой отец вёл двойную жизнь. Во время войны он был на стороне немцев. Потом он изменил свою фамилию и стал примерным гражданином, начальником цеха”. Я вынужден был ему всё это сказать, потому что он был курсантом, будущим офицером. И его карьера заканчивалась. Ситуация заключалась в том, что ему надо было отказываться от отца. Тогда, возможно, какие-то теоретические шансы сохранялись. Ну и можешь себе представить, какую психологическую нагрузку испытывает следователь, сталкиваясь с подобными драмами.
Вообще в розыске работали очень уважаемые люди, настоящие зубры. Все они прошли “боёвки”. Так назывались группы боевиков, которые жили в лесах, строили там всевозможные подземные ходы на случай окружения в ходе антитеррористических операций. И это были люди, которые не сдаются. Не потому, что они такие храбрые. Просто их руки были по локоть в крови, и шансов на помилование у них не было. Поэтому они отстреливались до последнего патрона, а последний оставляли себе.
Я проходил переподготовку в Школе КГБ № 204 в Киеве, в 1969 году преобразованной в Курсы усовершенствования руководящего и оперативного состава, и мой учитель, с которым мы потом много лет переписывались, и я даже ездил к нему в гости в Киев, также засылался в “боёвки”. Проще сказать, где он только не был. Остаётся лишь удивляться, как судьба его не тронула. Как он мне рассказывал, бандиты выстраивали такие зигзагообразные тоннели в лесу, которые примерно через 50—100 метров выходили в берег реки в виде круглого отверстия диаметром порядка 70 см. Им же делать нечего, и они каждый день копали эти ходы. Внутри тоннеля стояла лодка и две-три промежуточные склада с продуктами. Так что они совершенно спокойно могли лежать, есть, пить и посмеиваться над “кровавой гэбней”. Как только их окружали, они тихо занимали места в этой лодке и уходили по реке, а тоннель взрывали. Поэтому, несмотря на то, что “боёвку” забрасывали гранатами, никто толком не мог сказать, ушли бандиты или нет. Пытаются раскопать — а там везде мины. И чтобы поймать их, необходимо было в три раза увеличить площадь поиска, оцепить её, расставить засады и ждать неделями. А это не всегда было возможно.