«В назначенное время я прибыл в кабинет Цинёва, — продолжает отец. — За длинным столом уже сидело восемь генералов, в том числе Евдокушин, Титов и Бояров. Из всех только один был в штатской одежде. Руководил беседой Г.К. Цинёв. Он представил меня, сказав, что все присутствующие готовы внимательно выслушать и постараются использовать всё полезное в своей работе. Он подчеркнул, что вопрос для них, несомненно, актуален.
Перед беседой подали кофе. Георгий Карпович сказал, обращаясь ко мне: “Чувствуйте себя среди нас свободно, так как в данном вопросе вы разбираетесь больше, чем мы. Пейте кофе и говорите”.
Такое доброжелательное, демократическое отношение ко мне способствовало тому, что я спокойно доложил все, что хотел. Только два раза Г.К. Цинёв останавливал меня для уточнения сказанного. По его указанию по ходу моего доклада присутствующие делали записи в своих тетрадях. Беседа продолжалась более двух часов. После того, как я закончил, Г.К. Цинёв попросил генералов, чтобы они не считали для себя неудобным задавать вопросы старшему лейтенанту. Вопросов было много, задавал вопросы и Г.К. Цинёв.
Эта ответственнейшая в моей жизни встреча завершилась для меня благополучно. По завершении беседы генерал-полковник Георгий Карпович Цинёв от имени всех присутствующих поблагодарил меня и сказал, что все сидящие здесь окажут мне любую помощь в организации дальнейшего исследования. После этой встречи мне был открыт еще более широкий доступ к необходимым материалам. Вскоре был решён весьма непростой вопрос моей московской прописки и с получением квартиры. В 1970 году я и моя семья стали жителями Москвы».
На новоселье у нас дома среди других гостей был папин руководитель почётный сотрудник госбезопасности Владимир Иванович Масленников. В качестве подарка он принёс кофеварку. За внешнее сходство с шефом РСХА Кальтенбруннером его называли «Кальтер». Это был внешне суровый, но на самом деле добрый и отзывчивый человек. В 1953 году Владимир Иванович был начальником отдела контрразведки Кремля. Он был арестован по сфабрикованному «делу кремлёвских врачей» и приговорен к расстрелу. Несколько месяцев он провел в камере смертников, после чего его освободили и наградили орденом. Поднимая тост, Владимир Иванович отметил, что увидел в моём отце то, что совпадало с его представлением о науке контрразведки будущего. К сожалению, Владимир Иванович Масленников трагически погиб в 1972 году на 62‑м году жизни во время шторма на Ладожском озере.
Как раз незадолго до этого в аспирантуру к Масленникову поступил Георгий Георгиевич Рогозин, и в последующие годы они поддерживали с папой тесную дружбу, поскольку после защиты диссертации Рогозин был оставлен в Высшей школе преподавателем на спецкафедре № 3 (военная контрразведка).
В 1978 году Георгий Георгиевич перешёл в Оперативно-аналитическую службу 3‑го управления (военная контрразведка) КГБ СССР, в 1980–1983 годах работал старшим научным сотрудником НИИ «Прогноз» (НИИ КГБ), затем старшим оперуполномоченным информационно-аналитического отдела Управления КГБ СССР по Приморскому краю во Владивостоке, где носил форму капитана 2‑го ранга, с 1985 года был старшим оперуполномоченным Управления «А» (аналитического) Второго Главка (контрразведка) КГБ СССР, затем заместителем начальника одного из отделов Второго Главка КГБ СССР и в 1988 году был назначен учёным консультантом 1‑го отдела Института проблем безопасности (НИИ КГБ), снова вместе с моим отцом, который был заместителем начальника НИИ КГБ.
Когда Георгий Георгиевич шагнул в Службу безопасности Президента (СБП) России, став первым заместителем начальника СБП, связывать его с именем Распутина было бы некорректно хотя бы потому, что в окружении Ельцина уже был один Распутин — это Валентин Юмашев, на тот момент близкий друг дочери Ельцина, Татьяны Дьяченко, советник Ельцина по вопросам взаимодействия со средствами массовой информации, а с 1997 года — руководитель Администрации Президента.
Началась эта история в конце августа 1973 года, когда я решил зайти в школу узнать расписание уроков, а заодно и посмотреть списки — в 9‑й класс брали не всех, после весенних экзаменов многие отсеялись. Кто-то ушёл в техникум, а Гена Крысин, например, в школу олимпийского резерва на метро «Октябрьской». Через три года, в 1976 году, он станет серебряным призёром Олимпийских игр в Монреале по спортивной гимнастике — и это при том, что он раньше других, ещё в 6‑м классе, начал курить и носил очки.
На школьном дворе, как всегда, было много раменской шпаны — местных аборигенов, живших не в новостройках по улицам Столетова и Винницкая, а в старых трущобах, состоявших из деревенских домов и бараков, оставшихся от строителей МГУ на Ленгорах. Я сразу увидел Серёжку Гребнева, моего друга и соседа по парте, который был местным, знал всех «раменских» авторитетов и «королей», был прекрасно сложен и великолепно дрался, хотя не стремился жить «по понятиям» и явно выделялся среди раменской шпаны своим интеллектом. Замечу, что «раменские» были серьёзной силой и фактически явились предтечей «солнцевской» группировки.
Пожав руку Серёге и обменявшись приветствиями со стоявшими чуть поодаль ещё несколькими одноклассниками, в том числе Вовиком Самарёвым и Витьком Афониным, тоже очень жёсткими «пацанами», я потянулся за сигаретами — и в этот момент почувствовал на себе чей-то взгляд. Это не был обычный взгляд, так как я почти физически ощутил его на себе. Резко повернувшись, я увидел, что к нам приближается незнакомый чувак — невысокого роста, мягкотелый, в джинсах, с длинными лоснящимися волосами и бакенбардами до самого подбородка. Но главное, что меня поразило — это глаза. Глубоко посаженные, тёмно-синие и очень пристальные, они как бы впивались в тебя и проникали до печёнок. Чувак явно не был «пацаном» — да и на русского не слишком смахивал. В какой-то момент взгляд его потемнел, — и в тот же миг я почувствовал невероятное облегчение, какую-то симпатию к этому странному чуваку в вельветовых джинсах. Возможно, это был взгляд Григория Распутина и других жителей земли, соединяющих незримой нитью московский район Раменки с сибирской или уральской деревней Покровское.
В принципе, по понятиям местной шпаны, подобное появление среди местных не должно было сулить чужаку ничего хорошего — его могли просто отвести за угол и популярно объяснить, «с чего начинается Родина». Однако, к моему удивлению, Вовик и Витёк, а также подошедшие Маркиз и Картоня заулыбались и дружески похлопали хиппаря по плечу:
— А, Валя, привет!
Как выяснилось, моего нового одноклассника звали Валя Юмашев. Он жил вместе со своей мамой в Переделкино и каким-то образом оказался в нашей школе. Мы с ним сразу подружились на почве Beatles и Rolling Stones, сидели за соседними партами и уже через несколько дней в Матвеевском овраге он показал мне конверт, на котором было написано: «Для Вали. Чуковская». Тогда я ещё не знал, что в доме Лидии Чуковской жил опальный Солженицын…
Вообще-то мы с Валькой очень дружили, особенно когда в нашу 38‑ю школу завучем пришёл Олег Всеволодович Лишин — один из теоретиков поискового движения, человек известный и необычайно увлеченный. Вместе с ним мы создавали клуб «Дозор» — один из форпостов коммунарского движения в стране, понимая коммунарство как возрождение утраченных традиций комсомольцев 20‑х годов, очищенных от формализма и показухи советской бюрократии застойных лет. Именно Лишин познакомил нас с легендарными руководителями странички «Алый парус» в газете «Комсомольская правда» Валерой Хилтуненом и Юрой Щекочихиным, и мы фактически уже с 9‑го класса работали внештатными корреспондентами «Комсомолки».
Захаживали мы и на передачу «Ровесники» в Государственный Дом радиовещания и звукозаписи на улице Качалова. В записи этой передачи, выходившей на Всесоюзном радио, участвовали старшеклассники, а вёл передачу Игорь Васильевич Дубровицкий. На праздники здесь устраивали танцы, и он приносил из соседней студии неплохие пластинки. Мне запомнилось, как на 8 Марта слушали альбом английской группы Led Zeppelin III с заглавной композицией Immigrant Song.
Бывая у Вальки в Переделкино, где его мама выполняла обязанности секретарши и экономки в доме Лидии Чуковской, я обнаружил, что событием года здесь был вовсе не военный переворот в Чили, совершенный Пиночетом при поддержке ЦРУ 11 сентября. Здесь все вертелось вокруг подготовки к изданию рукописи Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». Я частенько ездил в Переделкино вместе с Валей после уроков — десять минут через овраг до станции Матвеевская и еще столько же на электричке до станции Переделкино, а там прямо через кладбище мимо могилы Корнея Чуковского — и мы на месте. Зимой 1973/74 года в доме Чуковской жил Солженицын, и я помогал Вальке по хозяйству — в частности, за нами была заготовка угля в сарае, которым отапливали дом. Лидия Чуковская боготворила Солженицына и считала его своим духовным отцом. При этом он постоянно сидел в своей комнате в плетёном кресле около приёмника «Telefunken» и слушал «Голос Америки». Лидия Чуковская пишет в своём дневнике: «А.И. [Солженицын] страшно возбужден и счастлив. Ловит все передачи (Би-би-си, “Голос” и “Немецкую волну”). “Как они хорошо выбрали — главное: у немцев было 80 тысяч преступников и их судили, а русским не дали судить ни одного, хотя их было ¼ нации”.
В декабре 1973 года в Париже вышел Архипелаг Гулаг. Первым об этом мне поведал Валя, глаза его светились от восторга. Я тогда не придал этому особого значения — меня больше занимало, где достать последний альбом Led Zeppelin под названием Houses of the Holy или только-что вышедшую рок-оперу «Квадрофения» (Quadrophenia) английской группы The Who. А что касается тюремно-лагерного фольклора Солженицына, то я гордился и горжусь тем, что никогда в жизни не имел дела ни с криминалом, ни с ментами.
Автор «Архипелага» пытается убедить своих подельников, что советский народ находился в большевистской неволе: в городе мол рабский труд на заводах и фабриках, в деревне — колхозный плен, трудодни, полный беспредел НКВДешников. Исаич уверяет, что этот народ был готов взять в руки оружие во время войны с нацистами и восстать против советской неволи… Кстати, на это рассчитывал и Гитлер… Проблема в том, продолжает Солженицын, что Гитлер недостаточно опирался на предателей советского режима. «Не разглядел! — пишет Исаич, — а то бы Сталин проиграл…»