жно было вычитать в областной газете с гордым названием «Червоный прапор». А то, что по сверхбдительности цензоров или же по нерасторопности корреспондентов не попадало на газетную полосу, неукоснительно сообщали двое агентов в областном статуправлении.
Потом, когда прохладный август начал плавно перетекать в тёплый сентябрь, понял. Им нужен был не один и не два агента на узловой станции, а больше, как можно больше. Для того чтобы в день Х заставить станцию, пусть ненадолго, работать так, как надо абверу. И чтобы организовать диверсии – или же помешать взорвать пути и оборудование при отступлении РККА. И то же самое на всех коммунальных предприятиях: когда надо – отключить или включить; возможно – взорвать, а возможно – напротив, воспрепятствовать разрушению. Пусть послужат новым хозяевам. То же самое касалось и связи. Нет нужды рвать в десятках мест провода, если можно захватить узлы – и передавать только то, что нужно. И некоторые мосты надо взорвать, чтобы задержать выдвижение частей, чтобы войска сбились в кучу, в идеальный объект для штурмовки и бомбометания. А некоторые – сохранить, спасти от подрыва, чтобы танки беспрепятственно катили на восток…
Разведки смежных стран всегда работают друг против друга. Вот только стратегия и тактика этой работы сильно различаются в зависимости от политической составляющей, или – отношений между соседями.
Такой размах и такая направленность работы немцев могла означать только одно: они готовят нападение и уверены, что весьма скоро смогут оккупировать, по крайней мере, западные области Украины и, можно предположить, Белоруссии.
Зима 1941 г. Ровно
– Слушай, Войткевич, ты соображаешь, что несёшь?
Голос капитана госбезопасности был непривычным. Без жёсткости, без всегдашних высокомерия и самоуверенности посвящённого в некие тайны, недоступные простым смертным. И выглядел он паршиво: красные, воспалённые глаза, землистый оттенок лица, какая-то дряблость. Даже кисти рук с застарелыми ссадинами на косточках чуточку подрагивали.
– Алексей Трофимович, – сказал Войткевич как можно мягче. – Не обдумав всё как следует, я бы вас из Управления не вытащил.
– То, что вытащил – это правильно, – мрачно кивнул капитан и размял, не закуривая, папиросу. – В Управлении нашем и стены имеют уши. Неровён час, услышал бы кто, как ты оспариваешь мудрые решения – и к стенке поставили бы прежде, чем в твоём спецзадании разобрались.
«Ты бы меня и поставил, – подумал Яков Осипович. – Упреждая, так сказать, возможную прослушку».
Но вслух сказал только:
– Ничего я не оспариваю. Если вам так больше нравится, думайте, что эти мудрые решения доведены до масс и до вас затем, чтобы не сорвать нашу подготовку к войне и не спугнуть противника. А всё, что надо, там, в Кремле, уже давно поняли. Вот только никакой мудрости не хватит им, чтобы понять, что в одной дальней-далёкой области назрел момент обезвредить вражью агентуру, а то вся подготовка пшиком пойдёт.
Для конспиративной встречи куратора с оказавшимся самым ценным агентом забираться далеко не требовалось. Встретились, по договорённости, на восточной окраине города, так называемом Грабнике, на старом христианском кладбище.
Листья на деревьях и кустах давно облетели, могилы присыпало пушистым снегом; видно было всё вокруг – от западных ворот, где прикорнула к стене пустой (обезлюделой чекистскими стараниями) часовенки директорская «эмка», до пролома в южной стене, за которым поблескивала синим округлым боком конфискованная у какого-то неблагонадёжного, ныне, наверное, покойника, «Татра-87». Никто не смог бы подойти незамеченным ближе чем на полторы сотни метров – а с такого расстояния не то что услышать, и разглядеть толком ничего нельзя. И всё же капитан сказал шёпотом, предварительно посмотрев по сторонам:
– Думаешь, я не докладывал?
– Думаю, что докладывали, – кивнул Войткевич. – И думаю, что услышали что-то не слишком приятное.
– Вот именно. И во второй раз выслушивать не собираюсь.
«Потому что второй раз может оказаться и последним», – мысленно сказал Яков за капитана госбезопасности.
– И не надо мне советовать подать рапорт наверх! – неожиданным фальцетом воскликнул Алексей Трофимович. – Потому что тогда меня точно шлёпнут. Ты не знаешь, что у нас творится…
– Догадываюсь, – как можно спокойнее сказал Яков. – Хотя бы по тому, что всё сотворённое здесь органами в последнее время – по большому счёту, во вред нашему делу.
Наверное, не стоило это говорить. У капитана даже рука дёрнулась – выхватить пистолет… Но сдержался Алексей Трофимович. И не потому, что знал: Яков Осипович тоже вооружён и реакцией обладает отменной.
– Это тебя наши закадычные враги так просветили? – не столько злым, сколько усталым голосом после паузы спросил капитан.
– Немчура-то? – хохотнул Яков. – Нет, они не теоретизируют. По крайней мере, в моём присутствии. А вот морды довольные-предовольные. И дома присматривают – где и кто апартаменты себе обустроит. Слышал краем уха, что здесь, в Ровно, даже резиденция гауляйтера Украины окажет честь расположиться.
– Слышал я тут, – вроде бы без особой связи с предыдущим, устало сказал капитан госбезопасности, – что наш Персек самому жаловался: подаём, мол, заявку на истребление двадцати тысяч врагов народа, а нам утверждают, только девять… Тысяч.
– Сочувствую, – после паузы отозвался Войткевич.
– Кому ты сочувствуешь, Везунок? – Спросил Алексей Трофимович, потому что реплика Войткевича могла относиться, по его разумению, минимум к трём направлениям.
Но Яков Осипович говорил о четвёртом.
– Нам сочувствую. Коммунистам.
– Эк хватил, – только и поёжился, будто ветром хлестнуло, Алексей Трофимович. – Месяц как в партию из кандидатов приняли, а уже на все высоты заглядываешь? Шею свернуть не боишься?
– Много набирается охочих до моей шеи, – невесело усмехнулся Войткевич. – И те, кто врагов множит, и сами эти враги, которые размножаются так, что и десятой доли не переловишь, и новые «друзья» закадычные, для которых «коммунистишен мит юден» – уже приговор. Вы мне скажите, Алексей Трофимович, реально – что делать будем?
– Когда, как ты думаешь, они начнут? – вопросом на вопрос ответил капитан.
– Думай, не думай, а по всему, что видел и слышал – скоро. Весной, наверное. Или в начале лета…
– Жаль…
– Не сам же придумал – наслушался уже от них. Да и видел много, когда по периферии мотался. И Бреннер проболтался… Не провокация – война будет.
– А ты в курсе, сколько мы силищи сюда нагоняем?
– Сила – это когда все драться и хотят, и могут. Вот с той стороны, помянёшь моё слово, так и получается. А у нас – не так… Очень уж многим сала за шкуру залили…
По лицу Алексея Трофимовича трудно было понять, удивлён ли он небывалой, не принятой в их кругу откровенностью или просто болезненно задет словами Войткевича.
– А немцы с австрияками, когда в Империалистическую здесь стояли, – продолжил Яков, – чисток не устраивали. Нормальные тогда оккупанты были, на идеях не свихнутые…
– Жаль, что не узнаю – прав ли ты.
Наверное, целую минуту оба молчали. Даже остановились на едва протоптанной дорожке между безымянных – снег припорошил надписи – могил.
Наконец Войткевич не выдержал, переспросил:
– Так что делать-то будем?
– О себе подумай, коммунистишен мит юден, – с непонятным ожесточением бросил Андрей Трофимович и, не прощаясь, крутнулся на каблуках и отправился к пролому.
Чуть позже побрёл к восточным воротам и Войткевич. Прошёл уже полпути и посмотрел направо.
Ни капитана. Ни его машины. Никого. Только ряды заметённых снегом могил.
20 июня 1941 г. Ровно
«Пора» – совершенно чётко прозвучало в сознании Якова. Будто неведомый, но категорически-требовательный голос раздался в предутренней тишине.
В комнате уже совсем светло – двадцатое июня, начинается летнее солнцестояние, самые длинные дни и самые короткие ночи.
Спит жена, свернувшись калачиком, спит дочка, прижав к щёчкам розовенькие кулачки.
Войткевич быстро и бесшумно собрался.
Верная лемкивка Маша, тем не менее, услышала и к тому времени, как свежевыбритый Яков выбрался из ванной, подала кофе и бутерброды.
«Пора» относилось не только ко времени сборов перед дальней – не один час езды – дорогой. Пора было закончить дело, помочь в котором определённо никто уже не мог, а вот помешать – сколько угодно. И оттягивать неизбежное было просто невозможно. И так этот невероятно тихий рассвет можно было считать подарком судьбы.
Уже два месяца прошло с того дня, когда, позвонив по служебному телефону в тот самый отдел Управления, Войткевич напоролся на чужой и неприятный голос. И разговаривающий с кавказским акцентом оперативник тут же принялся напористо выяснять, кто это звонит, по какому делу, с какого телефона и почему это только Алексей Трофимович может помочь, если дело государственной важности.
Означать это могло только одно: Алексей Трофимович арестован, арестован внезапно для него самого – хотя давно ожидал он ареста и, возможно, готовился к нему.
Если бы прошёл простой перевод по службе, хоть с повышением, хоть по горизонтали – он бы непременно оповестил Войткевича и «передал» бы его новому куратору. Или, в самом крайнем случае какой-то сверхсрочности и тайны, вызвал бы Якова второй осведомлённый, начальник Управления, и свёл бы с новым куратором.
Вскоре после того звонка (а Войткевич, мгновенно среагировав, не назвался, не «раскололся», не дал ни одной наводки и, поскольку звонил с уединённого телефона-автомата, имел все шансы остаться неузнанным) состоялся предпраздничный актив, на котором коммунистам-активистам представили нового начальника областного управления НКВД – ничего не сказав о судьбе предыдущего.
И в президиуме областного партхозактива, тоже без объяснения причин, отсутствовал второй секретарь обкома. Тот самый, который