– Да немец как будто на попятную сдал… – поскрёб в загривке Каверзев и оттёр ладонь о штаны. – Вроде как ждут чего-то, а палят, будто так, для порядку, в божий свет как в копейку. Вон, все стены изрисовали, не целясь…
Лейтенанты переглянулись.
– Понятное дело… – пожал плечами Войткевич. – Живьём хотят…
– А со стороны яра так совсем ушли! – продолжил наводчик, сидя на нижней ступени дощатой лестницы и озабоченно выискивая что-то или кого-то за воротом крестьянской вышиванки. – Или у меня повылазило…
– Выпускают… – уверенно заявил Войткевич, зачем-то принимая из рук «боцмана» второй «машин-пистоль», поданный с привычностью денщика. – Будут ждать у леса, к лесу тут одна дорога, оврагом. А там нас можно будет взять, как котят в корзинке…
– И что будете делать? – напряжённо соображая, спросил Новик.
– Что? Прорываться… – буркнул «Яков Осипович», не отрываясь от снаряжения магазинами сразу двух шмайсеров.
– Как? – нахмурился Новик.
– Известно как, «дурой»… – насмешливо покосился на него Войткевич, передёрнув, один за другим, оба затвора. – Ждут в овраге? Добре, пойдём в овраг. Только не так, как нас там ждут, что будем красться, как крысы – канализацией, а с песнями и плясками…
– А вы? – спохватившись, глянул Новик через плечо Насти.
Мария Васильевна с отрешённостью кладбищенского надгробия сидела на табурете, уставившись на синее пламя примуса, будто ничего важнее сейчас и не было, кроме как – успеет ли вновь закипеть чайник, прежде чем мир взорвётся и канет в тартарары.
– Я? – очнулась женщина и виновато улыбнулась. – Не беспокойтесь обо мне. Я с ребятами, как уж повезёт… – она слабо пожала плечами и даже не вздрогнула, когда на плечи ей осыпались лохмотья дранки и белые хлопья извести. Пара шальных пуль пробороздила потолок.
– Повезёт, мне всегда везёт! – фыркнул Яков Осипович, перебирая пальцами на рукоятках автоматов. – Даже когда не везёт. Так, кто живой?.. – развернулся он в гостиную. – В «полундру» товсь! «Боцман», за наводчика – головой, Глеб, за радистку – яйцами. И это… – вдруг запнулся Войткевич. – Слышь, старлей… – прочистив горло, позвал он Новика. – Мой тебе совет. Попробуй взять барышню с собой. Прорвётесь вы к морю или нет – это, конечно, вопрос… – он забросил оба автомата на плечи. – Но в горах пропадёт девка, это уже без вопросов. Не сейчас, так позже, с голодухи… – добавил он мрачновато и вышел в коридор.
Глава 11Путь морпеха
22–25 июля 1941 г. Киев – Каменец
Известие о начале войны встретило свердловский поезд уже в Москве. Но расписание движения ещё не нарушилось и не изменилось, и он отправился дальше, простояв только положенные тридцать семь минут.
Софочка, конечно, плакала и только сейчас, после услышанных сообщений и слов пошедшей пятнами от волнения проводницы, окончательно поверила словам мужа. Хотя верила Войткевичу всегда и с первой минуты, и больше, чем кому бы то ни было – но всё же предупреждение о грядущей большой войне по-настоящему принять не могла.
Не одна она, впрочем. Даже в Калининском военкомате Киева за считанные часы до получения тревожного оповещения царила вальяжная и сонная атмосфера, и лейтенанту Войткевичу пришлось чуть ли не покомандовать старшими по должности и по званию, чтобы они выполнили минимум требуемого. Отметили его прибытие 21 июня, пристроили «эмку» в служебном дворе (а утром она уже ой как понадобилась), выделили топчан в дежурке – мол, утром придет зам. военкома и даст указание о месте назначения. А пока можно отдохнуть…
Отдых, конечно, требовался, – с утра на ногах и за рулём, и сколько всего было, – но смог Яков Осипович подремать всего пару часов. Потом, когда первые «хейнкели» с грузом бомб и мин подлетели к Севастополю, а в военкомат полетели первые срочные распоряжения, поднялся и уставился в тёмное окно, выходящее на запад. Ещё ничего не было видно и слышно, до первой бомбёжки приграничных аэродромов, укрепрайонов и железнодорожных узлов оставалось больше часа, но спать уже не было никакой возможности. Войткевич смотрел на небо, где только-только начали меркнуть щедрые летние звёзды, смотрел и будто видел, как всё начинается…
Страшно всё начиналось. Ни одна война так страшно не начиналась. И самое страшное в этом начале – железная планомерность с одной стороны, планомерность, фактически не нарушаемая обычными армейскими неполадками и недоразумениями, и трагическая разрозненность усилий со стороны противоположной. Такая, что у тысяч и тысяч опытных командиров и бойцов за считанные дни исчезала воля, вера и надежда, а взамен выползало нечто мягкое, скверное, безразличное.
…А потом уже и на Киев упали первые сотни бомб. И режим работы военкомата сразу же изменился. К девяти часам, когда в трехстах километрах к западу третья волна бомбардировщиков крушила бетон и сталь Владимир-Волынского укрепрайона и похоронила под развалинами каземата в числе прочих и военного интенданта второго ранга Иосифа Карловича, сын его, лейтенант Войткевич, уже строил взвод наскоро экипированных призывников.
К одиннадцати Ю-87 выстроились в карусель от Мизоча до Здолбунова и были неожиданно для пилотов встречены хоть редким, но прицельным зенитным огнём. Так и не дождавшись сигнальных ракет, пикировщики принялись долбить, что попало в бомбовый прицел – и станция хоть и пострадала, но работала ещё четыре дня. А в Киеве первые полуторки с неестественно возбуждёнными, равно как и перепуганными красноармейцами, катили к Караваевым дачам, туда, где формировался воинский эшелон.
На третий день войны лейтенант Войткевич уже поднимал ребят в контратаку возле Каменца. И даже представить не мог, что где-то на северо-западе жиденькую колонну легковушек и фургонов, выбиравшуюся из Ровно, застукает шестёрка «лаптёжников», не нашедших условленный сигнал для бомбёжки.
…Возвращаться с грузом бомб и нерастраченными лентами патронов героям люфтваффе не хотелось – а тут вроде как неплохая добыча. И пилоты Ю-87 как на учениях «отработали» цель, да так, что расколотили и подожгли все автомашины. И в числе прочих документов особой секретности и важности с дымом улетели в бесстрастное полесское небо все описания действительных и сомнительных подвигов агента ИНО НКВД «Везунок», равно как и многочисленные доносы и рапорты об активности германской разведки…
А у Якова последовали затем бои под Одессой, первая лёгкая рана и первая лёгкая контузия.
В середине сентября – Ишуньские позиции, первый орден, потери, отступление, третий кубик в петлицу, рота морпехов, затем разведрота батальона морской пехоты.
Вновь отступление – и контратака с Керченского полуострова во спасение осаждённого Севастополя. И на острие контратаки, даже чуть дальше, уже в ближнем тылу победоносных германских войск, оказалась его разведрота, внезапным манёвром противника отрезанная от своих.
Не она одна. И посчитали у наших, что никто уже с той стороны не вернётся…
Сентябрь 1941 г. Крым. В трёх километрах на север от деревни Топлы
Старший лейтенант Яков Войткевич, командир разведроты 156-й стрелковой дивизии, отнял окуляры полевого бинокля от воспалённых мучительной бессонницей глаз:
– Похоже, фрицы тут долбятся уже целый день…
– Паче стахановцы, – подтвердил старшина разведроты то, что видно было и невооруженным взглядом.
Поле перед ними, изрытое, будто вывернутое наизнанку до самых своих железных рёбер и внутренностей, бурых от засохшей крови, было усеяно трупами. В каменно-серых мундирах они и сами походили на чингисхановы курганы: «время собирать камни, время разбрасывать…»
Вязкий багровый дым катился клубами в свинцовом небе, курился пороховой вязью между станинами и задранными стволами полковых 75-мм орудий, уже ослепших без прислуги, разбросанной в медных россыпях гильз и грудах снарядных ящиков. Чадили резиной и маслом обгорелые остовы манштейновских «Т-четвертых». Буквально поминутно, словно горох из прорванного куля, сыпал с немецкой стороны тяжёлые пули MG, и с тошнотворным вытьём срывались мины…
– Это они для регламенту… – перевернувшись на спину, полез за пазуху подпаленного ватника старшина. Всё, что осталось у Войткевича от командного состава роты да и от самой роты. На монастырский погост, двух десятков душ с роты не наберётся… – Значит, кофей пьют. Сейчас не полезут… – старшина лизнул край газетного обрывка, сворачивая самокрутку.
– Нет… – убеждённо покачал головой Войткевич, протянув к старшине щепотку пальцев. – Видишь, высотка перепахана как бороной, плашмя… Пикировщики работали. Вот их, я так полагаю, и ждут. – Взяв щепоткой куцую самокрутку, он жадно затянулся. – Оно и к лучшему…
– Чего краше, – проворчал старшина, с сожалением следя, как стремительно тает окурок в обветренных губах старшего лейтенанта. – Нам-то что за радости?
– А то… – перехватив ревнивый взгляд старшины, Яков спохватился и вернул окурок. – Извини… А то… – продолжил он, снова берясь за бинокль. – Как начнут «лаптежники» тут пахать, фриц на высотку не полезет, побоится под своих же лечь. Вот тогда мы через немецкие окопы и сиганём к нашим.
– Сиганём… – сосредоточенно выпустив табачный дым через ноздри, повторил старшина и вздохнул: – Допрыгаемся этак. Мало что свои встретят без хлеба, одной солью, а немцы ещё вдогонку присолят, так и сверху «юнкерсы» пока разберутся: любить нас и как?..
– Не бухти, Карпыч… – рассеянно пробормотал старший лейтенант, выискивая просвет в чёрных оспинах стрелковых гнёзд. – Особо окапываться немцам нужды теперь не было, контратаки 51-й армии случались совсем редко. – Чем больше шухер на базаре, тем гуще у шпаны верхняк…
– Ты чего сказал-то сейчас? – с глухонемой гримасой обернулся на него старшина, потомственный питерский пролетарий.
– Я цитировал выступление товарища Молотова на пленуме в августе 39-го… – усмехнулся Войткевич, и на ещё большее недоумение старшины пояснил совсем уж непонятно: – Это когда мы с ними договор о ненападении сварганили…