– Да ну тебя!
– Es ist auch selb auch treu, то же и верно то же.
…С распластанными, надломленными кверху, крыльями «Юнкерс-87» напоминал соответствующего орла с тульи офицеров люфтваффе. Неубирающиеся шасси ещё более усиливали сходство. Будто выпустил стервятник когти и вот-вот вопьётся прямо тебе в душу, которую и без того выворачивает от его жуткого вытья. Впрочем, вой вскоре сменился рёвом с отчетливым моторным акцентом, когда «юнкерс» повернул и пошёл с креном на нос и показалось за угловатой кабиной пикировщика хвостовое оперение.
– Пошёл рыть… – сплюнул старшина табачную крошку с губы. – Ну, что? Подождём, пока они тут закоптят всё и отойдут на второй заход? А там, под дымовую завесу и…
– А вот и нет! – раздельно, почти по слогам, перебил его Войткевич. – Как вся эта хрень рванёт… – он поднял палец, обращая внимание старшины на свист, прирастающий к надрывному механическому реву. Режущий свист отделившихся бомб. – Так и мы рванём. В самый фейерверк… – И, заметив скептическую гримасу старшины, пояснил: – Со второго захода они уже разберутся, кто это на высотку идёт. Думаешь, с такой высоты… – он кивнул на тройку «юнкерсов», вынырнувших из клубов дыма, стелющегося почти над самой землей —…тебя, Карпыч, можно с Карлычем перепутать?
– Так посечёт же осколками…
– Осколок – дело случая, а вот пуля – умения… – философски изрёк Яша, щурясь на «юнкерс», стремительно разрастающийся в глазах. – Ты чего больше хочешь? Своё везение испытать или стрелковую подготовку немца?
– Я домой хочу, – недовольно буркнул Карпыч. – К Наталье под титьку.
– И я к ней под титьку хочу… – пожав плечами, лейтенант выдернул из-под старшины изрядно отощавший «сидор». – Где тут ракетница?
– Вообще-то, я жену свою имел в виду… – запоздало хмурясь, уточнил старшина.
– А я что, Гончарову, что ли? – фыркнул Яша, со стальным хрустом ломая ракетницу в казенной части. – Наталью Николаевну…
Старшина так и остался в хмуром недоумении.
– Пригодился всё-таки… – Войткевич загнал в патронник сигнальный патрон, помеченный зелёным пятачком на широком капсюле.
Зелёная ракета должна была в своё время обозначить место выхода разведбата из фашистского тыла. Кто ж знал тогда, что запланированная перед атакой 156-й дивизии разведка боем окажется рейдом в глубокий тыл противника. И не наши подоспели на завязанный разведчиками, как у них говорится: «бой за водокачку» – галочку в рекогносцировке: «тут лучше обойти», а стальные звери Манштейна. Так что и времени с тех пор ушло немало, и батальона убыло весьма – до роты, и то некомплектной, во главе с её же ротным Войткевичем, теперь оказавшимся старшим по званию.
Соответственно, никто их уже не ждал, не то чтобы здесь именно, но и вообще где-либо. Давно откричал севшим голосом радист в штабе дивизии: «Третий, третий! Ответьте шестому!» Умолк «шестой» уже к вечеру второго дня. И вот только теперь объявился, где не ждали и когда не ждали.
Что и неудивительно. В этом аду не то что разведбат в тылу врага, а и дивизию у себя на карте потерять – нехитрое дело. Так что зелёная ракета вряд ли была бы правильно понята там, на изрытой свинцом и сталью высотке, где наши. Рассчитывать на поддержку как-то не приходилось и даже…
«Как бы не приняли за сигнал немцев к атаке…» – поморщился в секундном замешательстве Войткевич.
С другой стороны, его парни, остатки разведбата, только этой зелёной звёздочки в чёрное небо и ждут сейчас, как сигнал к прорыву. «Другим способом всех разом не поднять…» – он почти с нетерпением обернулся.
Тень «юнкерса», словно крысиная стая, рябью, пронеслась в ржавом сухостое – с нашей стороны артиллерия била негусто, осталась травка-то… Наскочила тень, махнула чёрным платком по лицу лейтенанта. Он отчетливо, как в тире с рубежа 25, увидел на клёпанном облачно-сером брюхе чёрную мишень с белым крестом уголками. И выстрелил в неё почти рефлекторно, как выругался, не мечтая даже свалить железную тварь. И – вскочил на ноги:
– Батальон!..
И сразу, с первого слога «Ба-атальон» потянуло на нестройное сначала, неуверенное, – неужели наконец-то к своим! – но крепнущее с каждым шагом и с каждым мгновеньем: – Ура!
Сомнения, тем более страх, были нечастыми гостями лейтенанта Войткевича, как-то у него с этим не сложилось. Биография не располагала, что ли? Босяцкая Одесса, бандитская, мильтонские кабинеты, вполне претендующие на уважительное звание застенков, потом «педагогическая поэма» Макаренко, немало куплетов в которой были написаны пудовыми кулаками нескольких проповедников гуманизма из числа активистов… Не самые подходящие места для «смятенья дум» и нерешительности, для оглядки назад и страха. Но он пришёл. Когда во главе своего разведбата Яша оказался на той памятной высотке…
Чуть ли не впервые одиночке, привыкшему жить так и в той степени, чтобы выживать, усвоившему мудрость «своя рубаха ближе…» уже потому, что не раз та рубаха была исподтишка распорота финкой… – Яшке стало не по себе и не за себя. Ещё не выбила до конца строчка пулемётной ленты дымные стежки на мешковине земли, ещё не опала вздыбленная земля сырыми комьями и резали ещё воздух с тошнотворным свистом осколки – а они уже бежали, задыхаясь от тротиловой кислой гари и собственного «Ура!», раздиравшего глотки. Бежали, перепрыгивая через воронки, через скомканные, в багровых пятнах, трупы и через падающих под ноги товарищей, пригибаясь от невидимой смерти, нёсшейся отовсюду.
Смерть не только опережала их голубоватыми трассерами снарядов, сорвавшихся с пятнистых крыльев «юнкерсов», или коварно, с запозданием, накрывала достигшей земли бомбой. Немцы довольно скоро сообразили, что это за несколько гранат, наведших переполох в их линиях, походя разнесших полевую кухню и опрокинувших санитарный «передок Круппа». Наконец, что это за тени, перескочившие через голову и обратившиеся вполне узнаваемыми линялыми рыжими гимнастерками впереди. Поняли, что всё это – не окружение и не мощный тыловой рейд, а, как уже сотни раз случалось на Восточном фронте, прорыв зажатой бог весть как давно и бог весть где советской части. И отнюдь не дивизия, как в июне-июле. Горстка. И вот уже через минуту замешательства в спины рыжих гимнастерок затявкали винтовки, треснули автоматы, завизжала-загрохотала «пила Гитлера»…
Но не это заставило лейтенанта Войткевича, нёсшегося очертя голову в чёрно-бурую завесу оседающей земли с матерным воплем, в котором если и угадывалось что-то про родину-мать, то вряд ли с большой буквы, вдруг будто споткнуться и замереть с обмершим на мгновение сердцем…
– Мать… – закончил он фразу, начатую ещё в немецком стрелковом гнезде и, опустив ТТ, по комиссарски вскинутый над головой, оглянулся.
– Ты видал?! – прохрипел очутившийся подле старшина, озвучивая то, на что слов не хватило у Яши. – Тут же наших полно…
Их, действительно, было много, уж по крайней мере куда больше, чем остатков разведроты Войткевича.
Они поднимались из чёрных ям воронок и среди наваленных кровавой кучей, истерзанных трупов. Они вставали, отрывались от земли и, казалось, из самой земли, как гоголевские мертвецы. Такого же, как и земля, чёрно-рыжего цвета были их мокрые и обожжённые гимнастерки, такого же глинисто-серого цвета были их лица, на которых сначала растерянно, потом неуверенно, но с верой, с желанием верить, раскрывались рты… Подтягивая неуверенное и теперь даже неправильное какое-то: «Ура!»
Чего «Ура!»? Куда? Понятное там, в двухстах шагах позади, когда это «Ура!» закреплялось звонким ударом приклада по железной башке фашиста, так и не успевшего обернуться; когда оно подкалывалось к личному делу дойч зольдатен трехгранным штыком. Теперь это злобно-атакующее «Ура!» было как-то непонятно и не по делу, но явственно читалось в сведённых криком ртах; в безумстве и отчаянии глаз. С такими глазами бегут на вражеский окоп, а не к своим…
Яшка, привыкший и приученный жизнью читать по глазам, читал это явственно – и не понимал… Не понимал и старшина, может, и не разглядевший ещё этого злого отчаяния в глазах восставших мертвецов. Не разглядел восстания. И по факту, и по содержанию…
– Какого хрена они тут отлёживались? – прохрипел старшина, упав на колени и утерев лицо пилоткой. – До наших же рукой подать, а они тут под огнём друг под дружкой ховались. А?
Он вопросительно и тревожно взглянул на Войткевича, но ответ пришёл раньше, чем тот успел даже предположить.
С гребня высотки, с нашей стороны, легко узнаваемо – раздолбанной швейной машинкой – застучал «максим». Через миг к нему присоединился другой. Пыльное многоточие предупредительно пробежало впереди ботинок красноармейцев, сыпануло землёй в грязные обмотки, и почти тотчас же – к полному онемению старшины, – выбило кровавые брызги из гимнастёрок…
На секунду онемел и Войткевич, когда увидел, что и его бойцов, только что выбравшихся, вырвавшихся, выдравшихся из немецкого тыла, только что избежавших ежесекундной угрозы плена и самой смерти, только поверивших в окончание этого затянувшегося кошмара, – его бойцов так же опрокидывают, сбивают с ног, останавливают и ставят на колени в трагическом недоумении предательские очереди.
Руки солдат, освобождённые от винтовок и автоматов, – их уже совали за спину, чтобы освободить для объятий – охватывают головы, защитно выставляются вперёд, и даже снова, рефлекторно, тянутся к оружию…
«Ура!» атаки, прорыва, вот-вот готовое смениться бессвязными и бессмысленными, как счастливый плач, криками радости, в которых только: «Братцы! Братишки!» можно разобрать, сменилось: «Братцы?! Братишки?!..», но уже испуганно-удивлённым. И вскоре там, где прозрение наступило раньше, бессильно-злобным: «Суки!»
Чем всё закончилось, Войткевич увидеть не успел и не успел даже додумать. Очнулась батарея тяжёлых минометов, виденная им во втором эшелоне немцев, меньше чем в километре отсюда, от высоты. Заглушая расстрельный пороховой треск, взвыли над высоткой и, просыпавшись с задымлённого неба обильным стальным градом, засвистали крылатки…