о-человечески – понятно. Потому и положили показания под сукно… до времени. Войткевич…
Трофим Иванович снова булькнул из бутылки коньячного коричневого стекла.
Вот персонаж, достойный самого пристального внимания. И дело даже не в том, что не совсем понятно, где пропадал старший (тогда) лейтенант Войткевич, будучи «пропавшим без вести»? Более-менее подтверждается только то, что с несколькими бойцами своей разведроты он выходил из окружения. Да ещё и влился в ряды бойцов, отступающих с позиций… – Трофим Иванович покачал головой. – Да так неловко влился, что всех, кто мог подтвердить его показания, положили если не немцы, то, не в пример Новику, дисциплинированные заградители. Да и самого его… чем там?.. – Кравченко, подняв глаза к потолку, прищурился, припоминая. – Диагноз такой интересный. Самого контузило снарядными газами. Это что ж, значит, он из снарядного разрыва вверх тормашками вылетел? И причём без единой царапины. Повезло… Хотя… Надо бы врачей расспросить – не может быть, чтобы такой кульбит на башке его никак не сказался. Тогда повезло вдвойне. А то, что Особый отдел из зубов выпустил, не шлёпнули на месте, без суда и следствия, в порядке, так сказать, профилактики – так это повезло и втройне. Ромбик сняли, роту дали…
Следователь прищурился на высокий сумеречный потолок.
– М-да… Интересно, кому это он в штабе 51-й так глянулся? А то для тех чудес, что на фронте сплошь и рядом – это опять-таки как-то слишком, с перебором… Что ж, так тебя, товарищ Войткевич, и назовём в разработке: «Фартовый»…
Трофим Иванович аккуратно подцепил носком сапога обложку папки и, перевернув её, прищурился на служебное фото бравого морпеха.
Кто так на документы снимается? В художественном салоне делал, что ли? Сбитая набекрень фуражка, выпяченная челюсть и пародийно суровый взгляд. Точно курсант-первогодок на открытке, посланной Машке в родную деревню: «Целую крепко, моя конфетка»…
Интуиция подсказывала майору Кравченко, что не менее, а то и более интересно, в рамках расследования прояснить другой вопрос, кроме того, что делал лейтенант Войткевич в те дни, когда его разведрота выпала из поля зрения Особого отдела соответствующего полка 51-й армии. Вопрос, прямой ответ на который был, по определению, невозможен. Сунься с этаким запросом в порядке субординации – и дай бог, если тебя добрые люди на полпути завернут, покрутивши у виска пальцем. А то ведь и недобрые товарищи на пороге кабинета нарисуются да и спросят эдак с расстановочкой: «А кто это партии под хвост заглядывает, любопытный такой?»
Интуиция старательно подсказывала майору Кравченко, что очень любопытно выяснить, как это вдруг вчерашний, ещё даже не дипломированный студент-пищевик первое назначение получил не от института, а от Одесского обкома партии. И не куда-нибудь технологом в Хацапетовку помидоры катать, а в немалый город Ровно. На только что освобождённую крайне Западную Украину. И сразу – директором пищефабрики.
«Скажете, ничего особенного?.. – хмыкнул Трофим Иванович. – Очень даже чего… Такой зигзаг удачи за версту отдаёт командировкой ИНО НКГБ. Именно – иностранный отдел! Ведь на тех, не чищенных и не пуганных ещё землях иностранная резидентура в 39-м чувствовала себя не в переносном, а в буквальном смысле “как дома”. И молодой, готовый на всякие юношеские безобразия, “советский” директор – на редкость удачная подсадная утка для вербовки. Карты, бабы, растрата… такое сыграть в двадцать четыре года – не надо быть ни Немировичем, ни Данченко. Но кто знает, кто знает… в чьи ворота стал играть правый инсайд»…
Глава 16«Шардоне» из графских подвалов
Ялтинский порт
– Сеньор капитан… – лицо «малыша» Карлито, здоровенного и в миру бравого катерника, было обезображено крайней растерянностью. – Клянусь всеми святыми, это не я! Это не мы… – уточнил он на всякий случай, демонстрируя графу мокрую верёвку.
Верёвку, к которой ещё буквально полчаса назад он самолично примотал плетёную корзинку с узкогорлыми бутылками «Шардоне». Сеньор капитан хотел охладить их, безбожно нагревшихся в железной утробе тесной продуктовой камеры, за бортом, в море, как это часто делалось даже с мясом. Противолодочные и штурмовые катера не предназначались для длительных походов.
– Вы видите, она обрезана! То есть не оборвалась, я привязал надёжно, двойным булинем, а обрезана ножом… – потрясал Карлито злосчастной верёвкой.
Розенфельд саркастически поднял брови на лоб: «М-да уж… Дисциплина. Как говорится, оставляет желать…»
Сконфуженный Альдо Ленцо вырвал мокрый линь из рук вахтенного, и первым его желанием было вспомнить средневековые манеры и традиции графьев Ленцо и хорошенько перетянуть мокрым канатом нерадивого холопа. Но первый же взгляд на обрезанный конец заставил его лицо вытянуться в оторопи. Зубчатая спинка лезвия водолазного ножа поработала. Конечно, и у его ребят такие ножи имелись, но выдавались они только перед погружением…
Не говоря гостю ни слова, капитан Ленцо опрометью загремел по железным ступеням узкого трапа на верхнюю палубу. Там метнулся к косым леерам и, рискуя бултыхнуться во мрак ночного моря, перегнулся за борт.
На чёрной воде рябил голубыми блестками фонарь на конце причала – единственный, если ночью к причалу никто не швартовался; плясали тонкие красный и зелёный зигзаги бакенов в створе порта. Но лучше всего видны были золотистые блики от иллюминаторов самого катера. И в одном из таких пятен граф-капитан Ленцо вдруг отчетливо увидел восстающий, казалось, с самой преисподней моря чёрно-блестящий, как буй-мейдей, шар. Но достаточно маленький, чтобы понять, что это не буй, а голова в резиновом капюшоне водолазного костюма. Одна голова, две, три… А сколько их ещё в непроглядной тьме, между бортами других катеров?..
– Огонь! – неизвестно кому выкрикнул Ленцо, ведь крупнокалиберный пулемёт на первом боевом посту был даже зачехлён. Кто же ждал…
И всё же команду его выполнили. Но не моряки флотилии «МАС». Борт флагманского катера вдруг осветился, словно подожжённый гигантской сварочной вспышкой и загремел, как под ударом гири свайного копра. «Кумулятивная граната!» – успел подумать граф, прежде чем оказался в воздухе. Частую канонаду минных взрывов, гранатных хлопков и грохот железного лома, случившиеся затем, равно как беспорядочный фейерверк перестрелки, он уже и не видел, и не слышал…
Очнулся Ленцо в морской пучине. Порядочно наглотавшийся воды, с винными пробками внезапной глухоты в ушах. И только через несколько секунд, придя в себя и несколько раз кувыркнувшись через голову, стал различать подводное сотрясение взрывов где-то там, наверху. Но где теперь этот «верх»… справа, слева? Всё смешалось в удушливом головокружении, в котором отчётливо ощущалось только, как рвутся лёгкие, которые одновремённо и распирало, и стискивало.
Где ж этот проклятый «верх»?! Где воздух?!
«Чёрт возьми, под ногами, как ни странно…» – там, где вспыхивают один за другим красные сполохи.
Перевернувшись ещё раз через голову, капитан граф Ленцо рванул к поверхности – казалось, тягуче, невозможно медленно, но на самом деле стремительно, как пробка.
То, что предстало взору его на поверхности, граф Ленцо не смог забыть до конца своих дней. Его воинская слава и доблесть, предмет зависти не только сухопутных, но и коллег – морских офицеров (всё-таки «marina commandos» – это вам не тосковать вахтенным офицером даже на каком-нибудь линкоре-красавце) флотилия штурмовых катеров погибала, проваливалась в тартары… По крайней мере, на первый, слегка бессмысленный взгляд её командира, который только что вырвался из чёрного савана смерти.
Ночь ежесекундно рвалась от золотых вспышек, а кое-где непрестанно озарялась трепещущим пламенем копотных пожаров. Трассеры пуль рвали остатки мглы. Рвалось и скрежетало железо. С леденящим стоном агонии тёрлись друг о друга борта сорванных с мест катеров, и кладбищенскими крестами кренились их мачты. Грохотала зенитная артиллерия, бессмысленно полосуя ночное небо. Флотилия погибала. И смерть к ней пришла из моря, как положено, в общем-то. Из самой его бездны.
Флотилия чуть было не погибла, как выяснилось позже, когда…
Вынырнув из мглы, клубящейся за бортом шлюпа, Колька Царь одним махом бросил на днище плетёную корзину, в которой что-то характерно звякнуло.
– Вы у нас человек светский, товарищ старший лейтенант… – Колька сорвал с лица маску дыхательного аппарата. – Скажите, что это за вино? Или вообще уксус, или масло оливковое…
– Вино-вино, – хохотнул через минуту Новик, когда глянул на бутылку на просвет пожара, разгоравшегося в порту и, в три приёма сорвав зубами сургучную пробку, глотнул. – «Шардоне»! Что у нас тут, ещё и французы завелись?
Севастополь. В последний час…
И всё-таки это случилось.
«Отбиваем атаку за атакой. Все понимают – это последний рубеж. Но нас только горстка, а к концу дня в строю буквально единицы. До бригадного наблюдательного пункта возле кручи приближается цепь автоматчиков. Мы с комиссаром Ищенко на НП уже только вдвоём. Отстреливаясь, отходим – ничего другого не остаётся. Местность открытая и на нас с рёвом пикируют «юнкерсы», строчат из пулемётов. Как ни странно, но это нас и спасает: автоматчики не решаются к нам приблизиться, боятся своих самолётов. И мы, перебегая от воронки к воронке, в конце концов отрываемся от врага…»
Командир 7-й бригады морской пехоты генерал Е.И. Жидилов.
«Не обращая на нас ни малейшего внимания, артиллерист, стиснув зубы, делает своё дело. Он и заряжает орудие, и наводит, и стреляет.
– Где остальные?
– Все тут. Никто не ушёл! – отвечает матрос, не скрывая обиды. – Вот они!
Мне становится стыдно за поспешный вопрос. Артиллеристы все тут – мёртвые…
Не сказав друг другу ни слова, мы с генералом становимся рядом с краснофлотцем к орудию. Собрали последние семнадцать снарядов и бьём по Сапун-горе.
Зарядив орудие последним, матрос зачерпнул бескозыркой песок и высыпал в ствол.