В этом зыбком мгновенном затишье и распознал боцман Корней Ортугай знакомый песенный вопль – «глас вопиющего» – с пьяно-разухабистой вытяжкой этих самых гласных. Такое в милицейском протоколе иначе как «нарушением норм общественной морали» и не назовёшь: пелось сорванным голосом о чёрт знает какой далёкой от всего этого ужаса Огненной Земле…
– Слышу! – замотал по сторонам золотыми кудряшками матрос-«херувим», и даже личико его, по-детски пухлощекое, но не по-детски серьёзное, разрумянилось неподдельной радостью.
А то уж было побелело совсем, и гипсовой пылью припудренное, и мертвенной бледностью, когда понятно стало – так просто, по-партизански «подполз, взорвал и убежал», не обойдётся. Немцы-то всё ощутимее накапливались в ближайших зарослях одичалых роз, в завалах неубранного хвороста. Ощутимо буквально кожей. Там захрустит ветка, там мелькнёт антрацитовый отблеск каски, короткая команда гавкнет: «Zu liegen!» И там же, проясняясь на открытом месте, раздалось совсем явственно:
В синем и далёком океане,
Где-то возле Огненной Земли…
Многоточие, прервавшее строфу, отбил железной, с бумажным шелестом, машинописью автомат, глухо и как будто рассудительно. Наша машинка – «шпагин». И закончил «восклицательный знак» вполне интернациональным воплем – на любом языке и даже без слов понятным: «Oh, Mutter! Ой, мамочки!»
И снова…
Плавают в сиреневом тумане
Мёртвые седые корабли!
– уже как-то без прежнего запала, словно оглядываясь, но всё равно в полную глотку, будто назло Вертинскому, закончил Яков. И выкатил из кустов спокойно, как со двора с голубятней детства, даже не пригибаясь…
Похоже, что не только партизаны, а и фрицы тоже обалдели и сунулись по следу сизого выхлопа с секундным замешательством. Достаточным, чтобы боцман успел вскинуть автомат. Гильзы заплясали на каменных плитах…
Stahlpferd, стальной конь «BMW R-31», хрипя, завалился набок.
– Надо же… – соскочив с кожаного седла, мельком оглянулся на мотоцикл Войткевич.
Заднее крыло смяло и закрутило штопором, на номерном знаке: «GFP öst-Kommandantur» – рядок дырочек; взял бы, гад, повыше… Додумать, что тогда сталось бы, Яша не успел, да и не захотел. Его окликнул залихватский, моряцкой «полундрой», свист.
– Из хода все вышли? – Войткевич, завернув никелированную рогатину руля, втолкал полудохлый BMW на замшелые плиты беседки.
– Так точно, Яков Осипович! – подал голос старший сержант Каверзев из-за валуна с Амфитритой, удручённо уставившейся на обломки кувшина. Теперь в него, похоже, понимала девушка, не то что воды – дёгтя не набрать: ни дна ни покрышки…
– А подопечный где? – заглянул к Каверзеву, за валун-постамент, Войткевич.
– Где ему быть. Тут, под рукой… – невнятно пробормотал наводчик, сидя под камнем и невозмутимо жуя сегмент консервированного ананаса – успел прихватить банку в комнате отдыха гауптштурмфюрера. – Под ногой, вернее… Стеша, а ну, вылезай! – пристукнул наводчик каблуком сапога по каменной плите перед собой.
Вытертая когда-то, но вновь поросшая желтоватым лишайником плита дрогнула, с человеческим кряхтением закачалась в пазах и, словно сказочный крот «Volksfolklore», слепо щурясь в стеклянные кругляшки пенсне, из чёрного провала показался Стефан Толлер.
– Ich nicht Stescha, mich Stefan… Я не Стеша… – отдул он с хрящеватого носа клок паутины.
– Вижу, что не цыганка! – хмыкнул Яков. – А Громов? А Мыкола? Что с задачей справились, вижу… – кивнул за плечо Войткевич туда, где чешуйчатые кровли Гелек-Су всё гуще оплетались бурыми волокнами дыма. – А сами где? Не накрыло часом?
– Эге ж, накрыло! – глухо раздалось откуда-то снизу, из-под пленного, высунувшегося из дыры наполовину. – Германською дупою…
СС-штурман Толлер выскочил из погребной тьмы с придушенным визгом оскорбленного достоинства. Точно кто под кринолин ему пятерней насвинячил, а на людях скандалить конфузно, чай не барышня. И, не вставая более чем на четвереньки, отбежал под стену, подальше, где с болезненной гримасой потёр зад, крепко зашибленный прикладом «шпагина».
– Звыкай… – вслед за ним в чёрном отверстии появился и Здоровыло и с брезгливой ухмылкой замахнулся на «языка» тем же прикладом. – В Особом отделе тебя ще не так отелять.
Толлер отпрянул, но вслепую – очки всё ещё мутила известковая пыль. Но это получилось как-то не очень далеко, не дальше сапога Войткевича, который вырос в серой мути перед самым его носом.
– Всё, братцы, момент нашей внезапности исчерпан… – резюмировал лейтенант свои наблюдения последних минут.
Похоже, это поняли и немцы. Спешить незачем. Отсюда и небольшая заминка в их нестройных рядах. Сообразив, что нащупал наконец-таки место сосредоточения всей (или почти всей) диверсионной группы противника, заместитель покойного Пехвогеля, штабс-гефрайтер Фогель дождался, пока во двор усадьбы, со скрежетом раскидав кованые ворота, вкатил пятнистый, как жаба, «шверер» – бронетранспортёр полевой жандармерии.
Тактическую инициативу оберлейтенанту Габе штабс-гефрайтер Фогель отдал и по субординации, и по совести. В том смысле, что бы дальше ни произошло, пусть это будет теперь на его… Пусть уж оберлейтенант теперь как-то умудряется взять русских живьём, притом что сдаваться живьём – как-то вообще не очень по-русски и совсем не по-партизански…
Интерьер
– Что, опять?! – невольно вырвалось у Дитриха Габе с возмущением и досадой, без всякого намёка на чинопочитание и, вообще, едва ли не с прибавкой: «Donnerwetter! Да пошёл ты…»
Бреннер посмотрел на него снизу-вверх усталым невидящим взглядом и, сначала показалось, даже не услышал ни того, что вырвалось у Дитриха, ни того, что так и не вырвалось…
– Вы не ослышались, оберлейтенант, – рассеянно повторил человек из абвера, хоть и косвенный, но всё-таки большой начальник. – Прикажите своим людям залечь и отстреливаться.
Дитрих соскочил с угловатой пятнистой брони открытого кузова.
«Залечь и отстреливаться… – скрипнул он зубами. – Отстреливаться, как будто не мы их прищемили, как крыс в углу, а они нас… Точно как в прошлом году, когда этот сухопарый так же безапелляционно приказал выпустить русских разведчиков из Гурзуфа. Когда вы уже наиграетесь?»
– Рассредоточиться! – тем не менее хмуро пробормотал Габе, обращаясь теперь к Фогелю.
– Und? – пожелал подробностей штабс-гефрайтер.
– И изображайте боевое рвение… – вполголоса процедил Дитрих.
– Und? – вновь пожелал подробностей штабс-гефрайтер.
– И отгоните «крокодила» к усадьбе… – буркнул Дитрих, мотнув головой в сторону бронетранспортёра с угловатым приплюснутым носом, и впрямь напоминающим крокодилью челюсть.
– А разве не стоит использовать его по прямому назначению? – пользуясь некоторой защитой элитного мундира, возразил всё-таки эсэсовец – не сумел преодолеть несколько брезгливого пренебрежения фронтового кадра этим тыловым живодёром.
– Не стоит, – с неменьшим пренебрежением смерил его взглядом оберлейтенант («привыкли там, на парадах, а как до дела – на броню лезут…»). Насколько я помню, под Одессой, истреблять нашу бронетехнику было делом чести каждого русского матроса. А мы имеем дело как раз с ними.
– Und? – повторил штабс-гефрайтер по-прежнему недоумённо, но теперь с ироническим подтекстом: «Так и что?»
– А то, что он у меня единственный! – уже с металлом в голосе и заложив руки за спину, пояснил Дитрих Габе. – И не на весь этот дерьмовый городок, а на все близлежащие горы, леса и перевалы. Пешком потом прикажете бегать?
Невольно подтянувшись перед офицерской позой, СС-унтер коротко кивнул:
– Да, понимаю, герр оберлейтенант…
– Да и это… – несколько смягчаясь, добавил Дитрих. – Не суйте своих людей на противень. Тут такие дела. Одним словом, абвер…
Недоумение на лице эсэсовца было почти таким же, как и на лице Бреннера немногим раньше, когда он ворвался в свой кабинет.
Его подчиненные из «Абвершулле» ещё выискивали, чем бы тут могли наследить русские диверсанты. Хотя что тут искать? Сейф раскурочен – и по этому поводу предстоял разговор в «Валли». Подземный ход зияет немым укором и не только интендантской службе: «Приспосабливали же коммунистический дом отдыха под фашистский Erholungsheim? Карла Маркса с Вольдемаром Ульяновым вынесли на помойку; транспарант: «Genosse Stalin – фюрер нашей эпохи!» уточнили; даже в выгребную яму с миноискателем сунулись, а попросту расспросить местных – нет ли какого скелета в здешнем шкафу, не догадались?»
Но всё это уже мало интересовало Карла-Йозефа. Забыв даже подобрать с пола мундир – а всю дорогу чувствовал себя в батистовой сорочке как голый – Бреннер провёл остекленевшим взглядом картину русского мариниста, которую его подчинённые безо всякого пиетета отбросили в сторону…
Да и нечего было теперь вроде бы жалеть и холить. Косо, впопыхах, навешенная на сейф картина при этом была старательно, можно сказать, ревниво исполосована ножом. Такая варварская ревность казалась, на первый взгляд, бессмысленной; но…
Две древние готские руны, «обила» и «хагал», сразу бросились в глаза.
Да и не мог бывший штандартенфюрер заграничного отдела абвера «Ausland» Карл-Йозеф Бреннер их не заметить, слишком намётанный был у него глаз. Особенно за предвоенные годы и особенно на эти письмена. Точнее сказать, шифрограммы.
Карл-Йозеф спросил:
– Какое сегодня число, Стефан? – не глядя, через плечо и добавил чуть слышно: – Мне тут, кажется, назначили встречу…
Но адъютант Стефан Толлер, присутствие которого в кабинете было всегда обязательным, как портрет Гитлера, почему-то не ответил.
Глава 10Тихая песня громким голосом
Экстерьер в садовой ротонде
Толлер тем временем пытался разобраться в своих ощущениях, и пока безуспешно. С одной стороны, рёв бронетранспортёра где-то поблизости, в дебрях заброшенной части парка, внушал некоторый оптимизм: «Подоспела “фельдполицай”! Сейчас навалятся и…»