– И возглавить процесс, если нет возможности его предотвратить, – закончила за него с улыбкой Мария Васильевна.
– Ну, да… – переварив, улыбнулся и лейтенант.
Но одновременно улыбка покинула лицо Марии Васильевны.
– А кроме косвенных… – спросила она, нахмурившись и даже с некоторой тревогой. – Есть ещё какие-то доказательства в пользу того, что в отряде шпион? А то…
– Я понимаю! – потрепал смоляную чёлку Новик. – А то это слишком похоже на следственную практику НКВД, когда виноват не тот, кто наступил…
«В дерьмо… – закончил он про себя, спохватившись. – А тот, кто нагадил».
– Когда за всякой аварией должен быть вредитель, – поправился он вслух. – Нет, к сожалению…
«А это уже во-вторых: на первом же допросе Стефан Толлер без обиняков заявил, что в разведотряде штаба русского флота имеется шпион абвера. Вот только кто он? Этого Толлер, судя по всему, не знал…»
– Точно, не знал, – убеждённо повторил Саша, поджигая у вытяжки лампы гнутую спичку, символизирующую сутуловатого эсэсовца. – Его боцман спрашивал… по душам, без протокола…
– Думаю, что и без переводчика… – вздохнула Мария Васильевна.
– Но и без рук, – слегка смущаясь, заверил Саша, подкуривая от гнутой спички папиросу.
– Да я верю… – насмешливо дрогнула уголком рта женщина. – С Корнеевой наружностью истового казака он и так вполне сойдёт за европейский ужас… Но почему всё-таки Войткевич? Только ли потому, что в вашем отряде все люди проверенные, а…
– Нет, конечно! – помахал почти истлевшей спичкой Новик. – Что значит, проверенный – непроверенный… Я всё-таки в НКВД служил, Мария Васильевна. Блоху можно найти и на лысой собаке…
– Ну, тогда… – задумчиво, будто решаясь на что-то, посмотрела на него Мария. – Я… как лысая собака… – она остановила ладонью его протестующее мычание. – Я должна предупредить вас, Саша, что свои подозрения вы обсуждаете с дочерью репрессированного военачальника из числа бело…
– Мария Васильевна! – выпустив папиросный дым, укоризненно протянул Новик. – Я же уже сказал…
– Тогда почему всё-таки Войткевич?
– Вот… – зачем-то оглянувшись на войлочный полог входа, полез в нагрудный карман гимнастёрки лейтенант и вынул сложенный вчетверо блокнотный листок. – Что это? – Он разгладил листок ребром ладони и пододвинул к краю стола. – Давно хотел спросить вашего совета…
«А это в-третьих: петля и снежинка на первый взгляд. Знаки, которые Войткевич оставил на картине в кабинете Бреннера».
– Похоже на рунические знаки, – после минутной паузы подняла на него встревоженный взгляд угольных зрачков Мария Васильевна и пояснила: – Это такая письменность… Вернее, не столько письменность, сколько особые сакральные символы, основанные на латинском или греческом, это до сих пор спорно, алфавите. Может, даже и наоборот – латынь от них. Но древние скандинавы и германцы пользовались ими для гадания и религиозных ритуалов.
– И что они значат? – торопливо потушив папиросу, налёг грудью на стол – придвинулся Новик.
– Не скажу точно, – виновато пожала плечами Мария Васильевна. – Интересовалась постольку поскольку, ещё в институте. По-моему, вот это… – она подчеркнула ногтем нарисованную химическим карандашом петлю с разведенными вниз концами: – Наследовать, передать, послать, оставить…
– Так много значений? – недовольно хмыкнул Новик.
– Как у предиката в иероглифическом алфавите, – кивнула Мария, увлекаясь и явно проигнорировав застойную гримасу лейтенанта. – А это может быть и древо жизни, в расширенном трансцендентном понимании, и просто дерево, тис, например, – продолжила она, отправляя за ухо седую прядку, упавшую на глаза.
– А вместе? – хрипловатым, словно спросонья, голосом спросил Новик.
– Вместе это «Почтовый дуб, 28 мая 1943-го»… – раздалось за его спиной с несколько наигранным драматизмом Мефистофеля, явившегося из сценического люка. – О руническом нарезном календаре вы не слыхали, Мария Васильевна? Кстати, в очередной раз искренне преклоняюсь перед вашей образованностью… – сбросив с плеча войлочный полог, Войткевич вошёл в землянку.
Саша это увидел только по тени, пересекшей засаленные доски стола; он так и не обернулся, хоть и прошлась, продёрнула по спине жёсткая щётка нервной дрожи, вроде той, которой конскую шкуру чистят. Впрочем, подавшись назад, на лавку, обнаружил, что руки девать совершенно некуда, а оставить на столе – ещё, чего доброго, станет заметно, как они дрожат. А этого не хотелось бы, хоть и никак не унять: не кто-то там, а разоблачённый враг стоял за спиной.
Наконец руки Новик положил на пояс, на ремень, почти рефлекторно коснувшись пальцами правой руки клапана кобуры…
– Да брось ты! – заметил это его движение Яков. – Не шухерись… Простите, Мария Васильевна, – прищёлкнул он каблуками сапог, точно раскаявшийся гусар и понурил голову. – Обмолвился. Исправлюсь. – И тут же исправился: – Не бойся…
Повернулся к Новику и даже положил руку на его плечо, невольно дрогнувшее.
– Боится… – констатировал Войткевич почти с сожалением.
Саша и в самом деле боялся. Но не за себя. Он напряжённо смотрел на Марию Казанцеву, но так и не мог поймать её взгляда, чтобы определить отношение… К такому вот откровению. Мария Васильевна же, опустив голову, сосредоточенно смотрела в блокнотный листок, будто надеясь найти в нём что-то, доселе не разгаданное.
– Что будем делать? – продолжил тем временем Войткевич, убрав ладонь с плеча Саши и даже вытерев её о штаны. – Вариантов у нас два, ровно по количеству дуэлянтов… Мария Васильевна не в счет. И как дама, и как гражданское лицо, и как лицо, вообще незаинтересованное, – он снова с кроткой учтивостью ей поклонился, отхватив от Новика немую, но вполне красноречивую характеристику: «Клоун».
И продолжил:
– Твой вариант у тебя на лбу написан, как на плакате: «Дави лазутчика! А то лазает тут…» – извини, могу путаться с текстом, они у вас в Агитпропе все на один мотив, как матерные частушки.
– А твой? – угрюмо перебил его словоблудие Новик, оборачиваясь.
Войткевич нависал над ним, скрестив на груди руки и покачиваясь на каблуках с самым беспечным выражением лица, будто в кармане мешковатых штанов у него лежала индульгенция от самого Апостола Петра на все, самые невообразимые, прегрешения. Хотя вполне возможно, что источником его бесстрашия был крепкий спиртовой дух, увязший в старообрядческой бороде.
– А не побоишься? – прищурился Яков, став окончательно похожим на того же старообрядческого хитрюгу.
– Тебя или немцев? – прочистив горло, уточнил Саша.
– Меня… Или немцев… – почти повторил Войткевич.
– Я попрошу вас… – неожиданно прервала Мария эту неспешную, с долгими корректировочными паузами, точно артиллеристская перестрелка, дуэль. – Как лицо незаинтересованное…
Оба лейтенанта повернулись к женщине, обнаружив её у заслонки чугунной буржуйки. Как ни в чём не бывало, Мария Васильевна поправляла на ней желтоватые от хозяйственного мыла бинты. Спиной к мужчинам, как будто и не разыгрывалась тут какая-то особенная драма.
– Во дворе не холодно ещё… – заметила она, рассматривая порядком изношенные бинты на просвет тлеющих головешек.
– Конечно, – поднялся Новик и, не пытаясь особенно увернуться, подвинул плечом Войткевича. – Мы уходим.
– Звучит почти как «Пойдём, выйдем»… – демонстративно отряхнув плечо, хохотнул Войткевич. – Пойдём!
– И ещё попрошу вас… – позвала их Мария Васильевна, когда Новик уже взялся за край полога.
Они обернулись. Она встала. Прямо, привычно выгнув спину, как на фото дворянской фамилии, и только нервные пальцы охватили локти, будто озябла… Но так и не обернулась.
– Только, мальчики… – мягко, нерешительным предисловием к просьбе, позвала она снова.
В этом её обращении… Неуверенном: «Не послушают!» – действительно чувствовалась просьба. Извечная женская, девичья, сестринская… не важно. Просьба. Лишь бы они – мужики, братья, мальчишки… Лишь бы перестали брать в руки и баловаться своими страшными мужскими игрушками.
– Прежде чем перестрелять друг друга, выслушайте…
Войткевич хмыкнул. Новик закусил изнутри нижнюю губу, но тоже промолчал.
Тогда Мария Васильевна добавила:
– Ведь, по крайней мере, одному из вас придется объяснить, почему он сделал это… И не только следователю, но и себе…
– Ну, что, братишка? – спросил Войткевич, заложив большие пальцы рук за пояс. – Будем слушать или как?
– Какой я тебе брат? – резко повернувшись к нему, процедил Новик сквозь зубы.
– Ну, если не по разуму… – панибратски подмигнул ему Яша. – То хотя бы по оружию…
– Слушай!.. – начал закипать Саша; вся эта комедия недомолвок, неполных разоблачений, признаний не до конца, надоела ему, как…
– Хорошо, не хочешь «брат»… – продолжал ёрничать Яков Осипович (почему-то снова захотелось звать его именно так), продолжал, будто и не замечая желваков, ходуном ходивших на висках Новика: – «Коллега» – устроит?
– Какой, в жопу, коллега?
– Как точно указано местоположение… – заметил Войткевич. – Именно…
Он вдруг помрачнел, словно, бесповоротно вытеснив хмель, навсегда нагрянуло и оглушило похмелье. Такое, что и рот открывать нет ни малейшего желания, не то чтобы говорить.
Но, тем не менее, свой посыл Войткевич закончил:
– Именно коллега… По НКВД. Так что слушай…
Луна уже разбухла и поседела за чёрным частоколом сосен.
– Что там у тебя за второй вариант? – спросил лейтенант Новик спустя не один час их беседы… По большей части монолога Войткевича.
– Вариант? – поднял голову тот, перестав с сожалением рассматривать последнего красного светлячка, затухающего в чёрном влажном мху. – Курево закончилось. И то, что хранилось как НЗ, в мятой пачке с гербовым орлом рейха – тоже.
– Ты оставлял за собой вариант на случай дуэли… – напомнил Новик.
– А… – задавил красную искорку подошвой сапога Яша. – Вариант мой туп, как всё гениальное. Ты пойдёшь со мной. К почтовому дубу. На встречу с гауптштурмфюрером Бреннером. Убедишься. Но… – он повернул голову к Саше, однако взгляда его не нашёл. Старший лейтенант упрямо смотрел на луну, проседающую в сосновых лапах. – Но убедишься только в том, что я действительно германский шпион. Оборотень… – проследив его взгляд на серебристый череп луны, добавил Войткевич. – Во всё остальное тебе придётся поверить…