ак называемого «тысячелетнего рейха».
Спецпоезда тем временем двигались к Сопоту — морскому курорту на Балтийском море. Отсюда организовывали многочисленные поездки на линию фронта для Гитлера, Гиммлера и их ближайшего окружения. Они посетили многие главные поля сражений — обычно приезжали прямо на фронт, который неровной линией проходил через северные равнины Польши. Ближе к Позену основная масса храбро сражавшейся польской армии попала в плотное окружение — в клещи немецкой армии и была разбита ударами немецких ВВС. Через десять дней с поляками было покончено.
Вдоль сельских дорог зрелище всегда было одно и то же: огромные участки земли справа и слева были совершенно не тронуты смерчем войны; деревни, крестьянские дома и церкви стояли в глубоком умиротворении. А по дорогам катился военный транспорт — грузовики, бронированные автомобили, танки, мотоциклы — все они двигались на фронт. А в противоположном направлении бесконечные потоки военнопленных, истощенных сражениями, напряжением и голодом, устало тащились навстречу уготованной им тяжелой судьбе. На скорости проезжали санитарные машины, перевозившие раненых — как своих, так и вражеских. Контрольно-пропускные пункты военной полиции и другие препятствия создавали огромные транспортные пробки, в которых вынуждена была стоять иногда даже колонна машин фюрера. И были еще не очень протяженные участки сельской местности, где прошли ожесточенные бои, а артиллерия и пикирующие бомбардировщики опустошили поля, скосили деревья и снесли дома.
Я никогда не забуду портовый город Гдыню, в который мы вошли вскоре после его капитуляции. Я был глубоко потрясен тотальным разрушением жилых кварталов, и я не мог не спрашивать себя, почему вермахт вел здесь войну. До этого момента я не имел настоящего представления о том, что означает тотальная война.
В этих поездках мы обычно выезжали на фронт в девять или десять часов утра и возвращались к поезду ближе к ночи. Мы сами должны были обеспечивать себя пропитанием — бутербродами, термосами с горячим чаем и коньяком, чтобы защищаться от все усиливающегося холода. Так как адъютанты СС уже были перегружены другими обязанностями, то обеспечивать всех провизией стало моей работой.
Однажды мы возвратились так рано, что большая часть нашей провизии и напитков осталась нетронутой. На следующий день нас вызвали рано, и термосы с чаем не были готовы. У меня было время взять лишь то, что осталось со вчерашнего дня: наполовину выпитую бутылку коньяка и два пакета с бутербродами, которые я положил у окна в надежде, что наутро они останутся свежими.
После более чем двухчасовой езды в открытом автомобиле Гиммлер попросил чего-нибудь подкрепиться, и группенфюрер Вольф забрал у меня пакет с бутербродами, и они вдвоем начали их есть. Они уже расправились с первым пакетом, когда им попался на глаза второй. Все остальные бутерброды были покрыты зеленой плесенью. Лицо Гиммлера позеленело даже еще больше, когда он отчаянно боролся с тошнотой. Я быстро предложил ему коньяку — обычно он не пил, самое большее — два или три стакана столового вина. Но сейчас он сделал большой глоток, а затем, когда ему полегчало, вперил в меня стальной взгляд. Я приготовился к худшему. «Я вижу, сами вы не съели ни одного бутерброда». Я поспешил объяснить, но выражение его глаз было ужасно, когда он поблагодарил меня за то, что я вернул его к жизни с помощью коньяка после попытки отравить его.
К этому времени немецкие армии уже приближались к Варшаве, и мы на самолете полетели посмотреть этот последний и самый волнующий этап военной кампании. Мы полетели вдоль Вислы к Бугу через так называемую «страну четырех рек» — Писсы, Нарева, Вислы и Сана. Большая часть территории, над которой мы пролетали, казалось, не была затронута войной.
Приземлившись вблизи Варшавы, мы осмотрели два сильно поврежденных польских бронепоезда, которые были выведены из строя «Штуками» (пикирующими бомбардировщиками). Гитлер лазал по обломкам, рассматривая все очень тщательно. Три или четыре бомбы упали рядом с поездами и вырыли в земле огромные воронки. Подсчитав количество попаданий и падений бомб рядом с поездами, он отдал приказ усовершенствовать прицел «Штук». Он лично измерил толщину брони поезда линейкой и изучил его вооружение, калибр пушек и т. д. Он настаивал, что хочет увидеть все лично, и карабкался по обломкам, а Кейтель, отдуваясь и потея, бегал за ним.
Доктор Морелль — личный врач Гитлера полетел вместе с нами на этот раз по его просьбе. Какое-то время мы летели в очень плохих погодных условиях, и Морелля сильно тошнило. Мне он никогда не нравился, но горестно было смотреть на этого несчастного человека с позеленевшим лицом, беспомощного, несмотря на все свои таблетки и уколы.
Позднее мы наблюдали за работой артиллеристов, которые вели полномасштабные боевые действия, хотя офицеры, описывающие ситуацию, говорили, что сопротивление оборонявшихся значительно ослабло. Передовые отряды немецкой пехоты уже проникли на окраины города. Наша артиллерия выпускала один залп за другим, так что шум был оглушающим. Время от времени недалеко от нас падали польские снаряды, но Гитлер не обращал на них внимания. Он отмахивался от доброжелательных предложений покинуть зону огня, говоря, что хочет все видеть своими глазами.
Спустя три или четыре часа мы вернулись к своим самолетам. Самолет с Гитлером на борту уже взлетел, когда мы обнаружили, что с нами нет доктора Морелля. Наконец он пришел в сопровождении двух солдат. Он обливался потом, и его сопровождающие сказали нам, что нашли его в небольшом леске — он буквально спасался бегством. Очевидно, он пытался сделать длинный крюк, чтобы не попасть в зону огня, и потерялся.
Наконец и мы взлетели. Огромная завеса пыли и дыма висела над Варшавой, так как все новые эскадрильи бомбардировщиков в тесном строю, словно рои шершней, налетали на город, сея в нем смерть и разрушения.
На обратном пути Гиммлер предложил мне поужинать с ним. Мы долго обсуждали доктора Морелля и в конце концов решили немедленно установить за ним плотное наблюдение. Гиммлер также говорил со мной о наших отношениях с русскими. В соответствии с секретными положениями нашего договора с ними от 23 августа 1939 г. мы должны были оккупировать их зону Польши 18 сентября. Он также сказал мне, что мы передадим прибалтийские страны русским, и велел начинать продумывать меры безопасности для новой границы. Он хотел, чтобы я обдумал такой вопрос: будут ли русские ослаблять свою разведывательную деятельность или будут вести ее еще более интенсивно. Когда у меня сформируется определенное мнение, я должен буду сделать ему доклад, подкрепляя его своими аргументами.
Я был поражен. «На этот вопрос можно ответить немедленно, — сказал я. — Они усилят свою разведывательную деятельность всеми имеющимися у них средствами. Без сомнения, они будут пытаться внедрить своих агентов в среду прибалтийских немцев и других репатриируемых меньшинств».
28 сентября в наш спецпоезд прибыл Гейдрих, чтобы лично проинспектировать все меры безопасности для намеченного визита Гитлера в Варшаву.
После капитуляции города 29 сентября мы покинули наш спецпоезд на несколько дней и отправились в Варшаву по автомобильной дороге. Изо всех моих военных опытов это трехдневное пребывание в столице Польши произвело на меня одно из самых глубоких и волнующих впечатлений. Я был потрясен тем, что стало с прекрасным городом, который я знал: разрушенные и выжженные дома, голодающие и горюющие люди. Ночи были уже неприятно холодными, город был окутан завесой дыма и пыли, повсюду ощущался сладковатый запах горелого мяса. Нигде не текла вода. На одной-двух улицах продолжалось сопротивление отдельных отрядов польских националистов. В остальном все было спокойно. Варшава была мертвым городом.
1 октября для Гитлера был проведен большой военный парад. После него мы поехали в варшавский аэропорт, который восстановили наши инженеры, и его эксплуатация стала возможной. Для руководителей и сопровождающих их лиц были поставлены две огромные палатки, в которых мы быстро перекусили, после чего Гитлер немедленно вылетел в Берлин.
У меня была возможность уехать на своем собственном автомобиле, присланном в Варшаву. В Берлине я два дня занимался обсуждением вопросов контрразведки со своими специалистами и просматривал захваченные документы польской разведки. Меня поразило количество информации, собранной поляками, особенно о производстве в Германии вооружений, поэтому я решил немедленно ехать в Дортмунд, чтобы на месте изучить проблему промышленной безопасности в Рурском регионе.
Дортмунд — один из центров производства железа и стали в Германии, и после Эссена и Дюссельдорфа он был самым важным военным арсеналом Германии в Руре. Это был типичный промышленный город, серый от дыма, многолюдный и полный движущей энергии.
Когда я туда приехал, то пришел в сильное смятение от состояния, в котором пребывала наша контрразведывательная контора. В ней работали пять спецагентов и несколько помощников и секретарей. Один из агентов был полностью занят ведением «бумажной войны» с Берлином — бесполезной писаниной, заполнявшей шкафы картотеки, вместо того чтобы ловить шпионов. И эти пять человек отвечали за весь регион вокруг Дортмунда с его населением три с половиной миллиона человек и почти четырьмястами промышленными предприятиями, занятыми секретным военным производством.
Следующие несколько недель были заполнены встречами с директорами и управляющими военных предприятий, служащими государственных и военных инспекций. Я начал разрабатывать программу решения проблем этого региона и исправлять недостатки нашей организации. Я уже собирался ехать в Берлин с докладом о своей работе, когда в поле моего зрения попало весьма интересное расследование работы суперинтендента, который на протяжении 18 лет работал на одну фирму — производителя оружия. Он был урожденным поляком, но большую часть своей жизни провел в Германии и получил немецкую национальность. Он был специалистом по производству орудийных стволов и отвечал за этот цех на своем заводе. Благодаря этому он имел доступ к рабочим чертежам и эскизам новейших противотанковых пушек, а также новых механизмов отдачи и орудийных лафетов.