Другие присутствовавшие заметили, что между нами идет серьезное обсуждение, и это вызвало их любопытство. Гесс, Борман, генерал-майор Шмундт и некоторые другие подошли к нам и попытались было присоединиться к разговору, однако каменные лица Гиммлера и Гейдриха дали им понять, что им лучше держаться в отдалении.
Незадолго до этого дня у меня произошел разговор с Гессом о проблемах разведки. В этот вечер он проявил ко мне заметный интерес и сказал Гиммлеру с улыбкой: «Вы знаете, несколько недель назад у нас с Шелленбергом состоялась дискуссия о политической разведке. Он показал мне, что у юриста иногда возникают вполне разумные идеи. По сути дела, я и сам не прочь использовать такого юриста, как он».
Гиммлер просто коротко кивнул, и я заметил, что у всегда бдительного Гейдриха тут же проснулись его подозрения. И действительно, на следующий день он спросил меня, что такое я обсуждал с Гессом, и не удовлетворился до тех пор, пока я не повторил ему весь наш разговор.
Наконец дверь, ведущая в личные покои Гитлера, открылась. Он вошел очень медленно, беседуя с одним из своих адъютантов. Он не поднимал глаз, пока не дошел до середины комнаты. Затем он пожал руку Гессу, Гиммлеру, Гейдриху и в самом конце мне. При этом он смерил меня пронизывающим взглядом с головы до ног. Других присутствующих он приветствовал, коротко подняв руку. Затем он прошел в столовую в сопровождении Гесса и Гиммлера.
Адъютант бесшумно и быстро организовал порядок, в котором мы должны были сидеть. По правую руку от Гитлера сел Гиммлер, потом я, затем Гейдрих, а по левую — Кейтель и Борман. Гесс сел прямо напротив него.
Гитлер повернулся ко мне, как только мы заняли свои места, и сказал своим гортанным голосом: «Я нахожу ваши отчеты очень интересными и хочу, чтобы вы продолжали их делать». Я кивнул. Возникла небольшая пауза. Лицо Гитлера было довольно красным и опухшим в тот день; я подумал, что он, вероятно, простужен. Словно прочитав мои мысли, он снова повернулся ко мне и сказал: «Сегодня я сильно простужен, да и низкое атмосферное давление причиняет много неудобств». Затем, повернувшись к Гессу, он сказал: «Вы знаете, Гесс, какое сегодня в Берлине атмосферное давление? Всего 739 миллиметров. Представьте себе! Это совершенно ненормально. Это, должно быть, ужасно расстраивает население».
Так как была найдена тема для разговора, интересовавшая Гитлера, все начали говорить об атмосферном давлении. Но Гитлер уже сидел замкнувшись и не произнося ни слова. Было совершенно очевидно, что он не слушает.
Мы приступили к еде, но Гитлер все еще ждал, когда принесут еду, специально приготовленную для него. Я был очень голоден и щедро накладывал себе в тарелку. Тем временем разговор постепенно затихал. Любопытно, подумал я про себя, никто ничего не говорит; они все боятся заговорить.
Затем молчание нарушил Гитлер, повернувшись к Гиммлеру со словами: «Шелленберг не верит, что двое британских агентов связаны с Эльзером». — «Да, мой фюрер, — ответил Гиммлер, — между Эльзером и Бестом со Стивенсом невозможна никакая связь. Я не отрицаю, что британская разведка может быть как-то связана с Эльзером через другие каналы. Они вполне могли использовать немцев — членов штрассеровского „Черного фронта“, например, но пока что это лишь гипотеза. Эльзер признается, что был связан с двумя неизвестными мужчинами, но, был ли он связан с какой-то политической группой, мы просто не знаем. Возможно, это были коммунисты, агенты британской разведки или члены „Черного фронта“. Есть только одна ниточка: наши техники практически уверены, что взрывчатка и запалы, использованные в бомбе, были сделаны за границей».
Гитлер на минуту замолчал, а затем повернулся к Гейдриху: «Это вполне возможно, но я хотел бы знать, с каким психологическим типом мы имеем дело с точки зрения психологии преступника? Я хочу, чтобы вы использовали все возможные средства, чтобы заставить этого преступника говорить. Примените гипноз, дайте ему какие-то препараты — используйте все, что создала современная наука в этом направлении. Я должен знать, кто подстрекатели, кто стоит за всем этим».
До этого момента Гитлер не притронулся к своей еде. Он ел торопливо и не очень изящно: сначала он съел початок кукурузы, на который вылил много топленого масла, затем большую тарелку kaiserschmarren — сладких блинов с изюмом, сахаром и сладким соусом. Он ел молча, а когда закончил с едой, то сказал своему помощнику: «Я так и не получил тот отчет, который должен был прислать мне Йодль».
Помощник вышел из комнаты и возвратился приблизительно через две минуты с несколькими отпечатанными на машинке страницами. Он отдал их Гитлеру вместе с большим увеличительным стеклом. Пока Гитлер изучал отчет, компания за столом хранила молчание. Вскоре он сказал, словно думал вслух, не обращаясь ни к кому в отдельности: «Оценки производства стали во Франции, приведенные в этом отчете, на мой взгляд, правильные. Данные по производству легких и тяжелых пушек — не учитывая на данный момент вооружения линии Мажино — вероятно, тоже вполне точные. Когда я сравниваю эти цифры с нашими, становится очевидно, насколько мы превосходим французов в производстве этих вооружений. Возможно, у них все еще есть небольшое преимущество в гаубицах и тяжелых минометах, но даже здесь мы очень быстро их догоним. А когда я сравниваю донесения о французских танках с нашей нынешней их численностью, то здесь у нас абсолютное превосходство. Вдобавок ко всему этому у нас есть новые противотанковые пушки и другое автоматическое оружие, особенно наши новые 105-миллиметровые орудия, не говоря уже о люфтваффе (ВВС). Наше превосходство гарантировано.
Нет, нет, я не боюсь французов, нисколько не боюсь. — Сделав пометку на отчете карандашом, он отдал его помощнику: — Положите его на мой письменный стол. Я хочу вечером перечитать его».
К удивлению всех присутствовавших, я нарушил последовавшее молчание, задав вопрос, имевший отношение к последним замечаниям Гитлера: «Мой фюрер, а как вы оцениваете силу британского оружия? Нет сомнения в том, что Англия будет воевать, и, на мой взгляд, всякий, кто не верит в это, плохо информирован».
Гитлер мгновение смотрел на меня в изумлении. «На данный момент, — сказал он, — меня интересует исключительно британский экспедиционный корпус на континенте. В настоящее время вся наша разведка работает над этим вопросом. Что касается англичан, не забывайте, что у нас более сильные военно-воздушные силы. С их помощью мы разбомбим их промышленные центры, и они перестанут существовать».
«Я не могу сейчас оценить мощь британских сил ПВО, — сказал я. — Но мы можем быть уверены, что им окажет поддержку их флот, а он, безусловно, превосходит наш».
«Поддержка, которую может оказать их флот противовоздушной обороне, меня не волнует, — сказал Гитлер. — Мы примем меры к тому, чтобы отвлечь британский флот, ему будет чем заняться. Наши ВВС сбросят мины вдоль побережья Великобритании. И не забывайте вот о чем, мой дорогой Шелленберг: я собираюсь строить субмарины, субмарины и еще больше субмарин. На этот раз Великобритания не поставит нас на колени, угрожая голодом».
Затем он вдруг спросил: «Какое сложилось у вас общее впечатление во время разговоров с этими англичанами в Голландии? Я имею в виду, прежде чем они подверглись допросу».
«У меня сложилось впечатление, — сказал я, — что Британия будет воевать в этой войне так же беспощадно и безжалостно, как воевала во всех своих предыдущих войнах; что, даже если нам удастся оккупировать Англию, правительство и руководство страны будут вести войну из Канады. Это будет борьба не на жизнь, а на смерть между братьями, а Сталин будет наблюдать за ней с улыбкой».
В этот момент Гиммлер пнул меня по голени под столом так сильно, что я не смог продолжать, а Гейдрих сверлил меня тяжелым взглядом через весь стол. Но я не понимал, почему я не могу свободно говорить хоть бы и с Гитлером. И словно какой-то бес мне подсказывал, я не удержался, чтобы добавить: «Я не знаю, мой фюрер, действительно ли необходимо менять нашу политику в отношении Великобритании после меморандума Годесберга».
Все сидевшие за столом теперь смотрели друг на друга, ужасаясь моей дерзости. Гейдрих побледнел до корней волос, а Гиммлер смотрел на стол перед собой в глубоком замешательстве и нервно играл с кусочком хлеба.
Гитлер пристально смотрел на меня несколько секунд, но я твердо глядел ему в глаза. Какое-то время он не говорил ни слова. Пауза казалась бесконечной. Наконец он сказал: «Надеюсь, вы понимаете, что необходимо рассматривать ситуацию в Германии в целом. Изначально я хотел работать вместе с Великобританией, но она отвергала меня раз за разом. Действительно, нет ничего хуже семейной ссоры, и с расовой точки зрения англичане в какой-то степени наши родственники. Возможно, вы и правы. Жаль, что мы сцепились в этой смертельной борьбе, в то время как наши реальные враги на Востоке могут сидеть, откинувшись в креслах, и ждать, пока Европа не истощит свои силы. Вот почему я не хочу уничтожать Великобританию и никогда не буду делать этого, — здесь его голос стал резким и пронзительным, — но их следует заставить понять — и даже Черчилля, — что Германия тоже имеет право жить. И я буду воевать с Великобританией до тех пор, пока она не слезет со своего высокого коня. Наступит время, когда они будут готовы заключить с нами договор. Это моя настоящая цель. Вы понимаете это?»
«Да, мой фюрер, — ответил я. — Я понимаю ход ваших мыслей. Но не следует забывать, что менталитет островного народа отличается от нашего. У них другие традиции и история, которые определяются историческими законами, наложенными на них их островным положением, вследствие которых они являются колониальной державой. У них островной образ жизни, у нас — континентальный, и, как следствие этого, мы сейчас являемся континентальной державой. Очень трудно примирить два совершенно разных национальных характера, возникших в результате этих различий. Англичане — упорные, неэмоциональные и безжалостные; не зря их называют Джон Буль. Такая война, как эта, когда она начинается, то похожа на лавину. А кто может попытаться рассчитать ход лавины?»