Меня особенно заинтересовало это донесение, так как с середины ноября я получал информацию от своих агентов в России о формировании новых воинских соединений в центральной части страны. Оценочное подразделение немецкого Генерального штаба тоже докладывало на основе данных фронтовой разведки и сведений, полученных на допросах военнопленных, что в середине декабря начали появляться новые войска. Важная подробная информация была получена из доверительного разговора между высокопоставленными сотрудниками российского посольства, которые не могли знать, что их прослушивают. Информаторы сами были членами Коммунистической партии Швеции, имевшими тесные личные связи с разными сотрудниками российского посольства.
Сразу же после этого я встретился для разговора с японским коллегой, который не смог ничего существенного добавить к этой информации, но уверил меня, что японцы знают, что русские полностью рассчитывают на их обещание поддерживать нейтралитет и основывают свою стратегию на том, что у них не возникнет проблем на востоке, пока они продолжают воевать с Германией.
Эта новость была такой важной, что я прервал свою встречу, чтобы поработать над донесением и представить его лично, и, следовательно, я не смог встретиться с Флайгом для окончательной беседы, как я планировал.
В день возвращения к своему рабочему столу в Берлине я первым делом занялся отчетом специального эмиссара, присматривавшего за моими людьми в Мадриде, так как у меня еще не было возможности поговорить с ними. От этого отчета у меня волосы встали дыбом. Подробности были поистине ужасающими. Только один из моих главных агентов получил благоприятную аттестацию; это был серьезный и изобретательный служащий, который создал эффективную сеть информаторов. Единственными его трудностями были отношения с посольством Германии, но даже там он, в конце концов, наладил рабочие отношения. Это был единственный светлый момент во всем отчете. Остальное было просто невероятным. Но я не стал из ложной гордости пытаться замаскировать наши ошибки. Главный секретный радиопередатчик находился в подсобном помещении одного ресторана. Сотрудники разведслужбы сделали его своей штаб-квартирой, которая также служила местом встреч для агентов, которые после каждой получки здесь устраивали пьянки. Владельца ресторана они сделали своим коллегой, который стал казначеем нашего валютного фонда, а касса — сокровищницей нашей секретной службы, и в ней хранились все наши фонды и доходы. Местная полиция была в курсе всего, что там происходило, и полицейские тоже участвовали в пьянках. Некоторые полицейские были даже контрагентами, которые докладывали обо всем происходящем другим разведслужбам. И было очевидно, что не только испанская полиция, но и вражеские разведки знали шифр, который использовали на этом главном радиопередатчике, и читали все сообщения, отправленные из подсобки ресторана. Для меня было большой удачей, что при таком состоянии дел все, что уже было отправлено через этот радиопередатчик, было полной чепухой. Некоторое время я обдумывал идею просто оставить все, как есть, чтобы обмануть своих противников, пока я буду создавать новую разведгруппу в другом месте. Наконец, я отложил отчет в сторону. Страшно было даже подумать о том, что информация, основанная на такой работе, передавалась на самый верх.
Тем временем у моего кабинета меня уже ждали люди. Одним из них был специалист по Болгарии из оценочного отдела. Его сообщение было кратким и точным и демонстрировало высокий уровень владения ситуацией.
Следующий разговор был более трудным. Он касался проблемы, которая оказывала влияние на всю нашу политику на Ближнем Востоке; речь шла о реакции на попытку восстания аль-Гайлани в Ираке, которая потерпела неудачу и стоила нам доброжелательного отношения в арабских кругах. Нам пришлось вновь завоевывать благосклонное отношение арабов к Германии; я запросил письменный отчет, потому что должен был довести этот вопрос до сведения министерства иностранных дел и Верховного главнокомандования вермахта.
За этим последовали совещания по техническим вопросам, и, наконец, я снова получил возможность заняться огромной кипой документов, скопившихся на моем письменном столе.
К двум часам ночи я уже перестал четко мыслить, больше не мог вникать в то, что читал, и пошел домой. Весь дом крепко спал. Я заглянул в детскую и с глубоким вздохом устало рухнул в постель. Проснулась моя жена и с беспокойством посмотрела на меня. «Ты не можешь дальше жить в таком режиме», — сказала она, но я слишком устал, чтобы отвечать.
Следующее, что я услышал, был ее голос, проникавший в мой сон словно издалека: «Вальтер! Вальтер! Авианалет! Нужно одеться и отнести сына в подвал». — «Это всего лишь первое предупреждение, — сказал я. — Если это действительно авианалет, то у нас есть еще много времени, чтобы спуститься вниз».
Я жил неподалеку от Курфюрстендамм, и там поблизости располагалась зенитная батарея. Мы находились на пятом этаже, и, когда она дала залп, вся наша квартира содрогнулась. К этому времени пушки стали слышны все громче и разрывы бомб вдалеке сотрясали землю. Я подошел к окну все еще в нерешительности, что делать, и внезапно увидел огромный бомбардировщик в перекрещенных лучах прожекторов. Самолет пытался уйти из света, но не мог. «Нам лучше спуститься вниз», — сказал я. И только я отвернулся от окна, как услышал вой падающей бомбы. Я крикнул жене, чтобы она легла на пол, но она шла в детскую, и, когда оказалась у ее двери, раздался ужасный грохот. Она упала на пол, а я отлетел к противоположной стене. Я услышал звон разбитого стекла и треск каменной кладки, а затем наступила полная тишина. Через мгновение в ночи раздались крики о помощи, потом голоса, раздающие команды, и топот множества ног. Я услышал хриплый голос жены: «С тобой все в порядке?» Я не знал, я все еще был оглушен. Она быстрее меня пришла в себя и по разбитым стеклам и обломкам кинулась в детскую. Я пошел за ней, немного пристыженный тем, насколько женщины реагируют быстрее в таких обстоятельствах. Она распахнула покореженную дверь, и там под покрывалом, серым от пыли, но целым, счастливой улыбкой встречал наш малыш свою мать. Ни окно, ни единый предмет мебели не остались целыми в этой комнате, а как раз над кроватью в стену вонзился зазубренный осколок бомбы. Мы с женой встали у кроватки на колени, и на мгновение наши глаза встретились.
Мы оба были настолько взбудоражены, что не слышали криков снизу: «Пятый этаж! Вы там чокнулись, что ли?! Выключите свет! Вы что, не слышите, что они еще летают вокруг?» Мы быстро погасили свет и спустились в подвал. Потом я вышел наружу, чтобы посмотреть, что случилось. Это было невероятное зрелище. В радиусе двухсот ярдов упали пять бомб. Одна из них попала в наш дом на уровне тротуара и вырвала всю левую сторону дома. По счастью, бомбоубежище находилось не там, иначе наша судьба была бы решена.
После сигнала «Отбой» мы с женой принялись убирать обломки. Я сделал нам кофе, и так мы сидели вместе до тех пор, пока мне не пора было уходить. Я встречался с Канарисом на утренней конной прогулке, и, когда я рассказал ему о ночном происшествии, он сильно разволновался — что было для него не характерно — и сурово отругал меня за то, что не ушел в подвал сразу же. В то утро наша конная прогулка была так себе.
Лишь за завтраком мы начали говорить о служебных делах. Мы обстоятельно обсудили военный потенциал японцев, и Канарис попросил меня прислать ему документы, имевшиеся у меня по этой теме, для его оценки. Он также спросил меня, передавал ли Гейдрих фюреру какой-либо материал, который укрепил бы его прояпонскую позицию.
«Нет, — ответил я, — насколько мне известно. Я знаю, что Гиммлер очень интересуется Японией и прилично знает ее историю. На самом деле еще перед войной с русскими он приказал некоторым курсантам СС изучать японский язык. У него был план послать сорок курсантов служить в японскую армию, а в нашей армии должны были служить сорок японских курсантов. Потом он собирался отправить двадцать наших — самых лучших — с какой-то разведывательной миссией на Дальний Восток. Он хотел, чтобы я изучил историю и религию Японии, структуру государства и влияние католической церкви в японских университетах».
Канарис смотрел на меня, широко раскрыв глаза. «И вы сумели уже все это сделать?» — спросил он. Я признался, что нет. «Этот интерес к японскому образу жизни быстро прекращается, когда дело доходит до так называемых расовых принципов», — добавил я с иронией.
«Что вы хотите сказать?» — спросил Канарис.
«Ну, здесь в посольстве Японии был сотрудник, который хотел жениться на немке. Гиммлер был против этого, как и Гитлер, разумеется; Риббентроп был за. Они несколько месяцев спорили на эту тему. Экспертам по расовым вопросам пришлось исписать гору бумаги, и в конце концов они нашли лазейку в законах о расовой принадлежности, которая позволила им пожениться».
Вдруг Канарис с притворной невинностью спросил: «А о чем вы говорили с вашим японским другом в Стокгольме?» Я был немного раздосадован и сказал, что с японцем не обсуждал ничего такого. Даже если бы я это сделал, он прекрасно знает, что я буду отрицать это. Вероятно, Канарис понял, что я не хочу обсуждать эту тему, и тем не менее он повел себя так, будто ему стало больно от моего отказа говорить об этом. «Но у вас же есть отличный доверенный агент, который работает на японцев. Вероятно, вы говорили с ним…»
Это было правдой. У меня был коллега в Стокгольме — очень образованный итальянец, — у которого был доступ в посольство Японии, где он много лет проработал переводчиком. Он завоевал их доверие, и благодаря своим уму, опыту и лингвистическим способностям часто получал ценную информацию, на самом деле зачастую не предпринимая для этого никаких попыток. Во время своего пребывания в Стокгольме я повысил его вознаграждение, хотя лично с ним не разговаривал. Но что же стояло за таким настойчивым любопытством Канариса?
Вскоре мне предстояло это узнать во время ужина, на который Гейдрих пригласил меня днем раньше.