В начале августа 1942 г. я должен был сделать свой обычный доклад Гиммлеру в Житомире на Украине, неподалеку от штаба Гитлера в Виннице. Гиммлер реквизировал для себя и своего штаба прекрасно расположенное военное офицерское училище. За два дня оно превратилось в полностью оснащенный полевой командный пункт, куда была проведена коротковолновая радио— и телефонная связь, чтобы он постоянно был на связи с самыми отдаленными территориями, оккупированными Германией. Все для его личных нужд также было обеспечено: там был даже теннисный корт. Каждый день Гиммлера возили в тяжелом штабном автомобиле по так называемому шоссе, которое связывало Житомир с Винницей, где Гиммлер каждый день проводил по нескольку часов с Гитлером.
Однажды утром он позвонил мне из Винницы. Сначала я разговаривал с его личным помощником — штандартенфюрером СС Брандтом, с которым я был в очень хороших отношениях. Брандт был невысокого роста невзрачным мужчиной, который в своей внешности и жестах копировал своего хозяина. Будучи ходячей справочной библиотекой, он был живой записной книжкой Гиммлера и самым трудолюбивым среди его окружения. Полагаю, что он был единственным человеком, которому Гиммлер полностью доверял.
Брандт начинал работать в семь часов утра независимо от того, в котором часу он лег спать накануне вечером. Ему было достаточно трех-четырех часов сна. После того как Гиммлер поднимался утром и умывался, к нему приходил Брандт с кипой бумаг и папок и, пока Гиммлер брился, читал ему самые важные документы из утренней почты. Все это он проделывал с величайшей серьезностью. Если были плохие вести, Брандт предварял их словами: «Прошу прощения, господин рейхсфюрер» — и предупрежденный таким образом Гиммлер на время прекращал бритье — предосторожность, чтобы не порезаться. Брандт, безусловно, занимал самое важное место. Он был глаза и уши своего хозяина, и то, как он представлял вопрос Гиммлеру, зачастую имело решающее значение.
Этим конкретно утром Брандт спросил у меня, как мои дела и как идет работа. По резкой манере разговора я понял, что в считаные секунды трубку возьмет Гиммлер. Так и случилось. Гиммлер засыпал меня вопросами о различных делах. У него была привычка, говоря по телефону, использовать всевозможные личные кодовые слова и имена, которые он сам придумал и с большой точностью вспоминал. Он мог вести разговор, который целиком состоял из таких слов, что иногда создавало трудности для человека на другом конце провода. Однажды он спросил меня: «А что делает Высокий Воротничок?» И хотя к тому времени я был уже довольно знаком с его терминологией, на мгновение я не мог понять, кого он имеет в виду. Он нетерпеливо воскликнул: «Ну же, длинный винный погреб, вход в него, игорный зал, рудник…» И только тогда я вспомнил, что Высокий Воротничок — это Шахт, президент Рейхсбанка, который всегда носил высокий воротничок; и были другие ссылки на его имя, которое означает «ствол шахты». Но в то утро я помнил все кодовые слова, и в конце разговора Гиммлер приказал мне явиться в Житомир и захватить с собой различные документы.
Тем же вечером я сел на военный поезд из Берлина в Варшаву. С потрясающим гостеприимством там в королевском дворце меня принял генерал-губернатор Франк, который принимал всех высокопоставленных чинов вермахта, СС и партии, ехавших в Ставку фюрера на востоке и обратно. Там меня ждало сообщение от Гиммлера. Он хотел, чтобы я денек отдохнул в Варшаве, чтобы эта поездка не слишком утомила меня, а затем на следующий день прилетел бы специальным курьерским самолетом.
У Франка я встретил много высокопоставленных офицеров вермахта, командующих дивизиями СС, руководителей СС и полиции, и мне было интересно услышать мнения всех этих людей. В целом все они были полностью уверены в боевой мощи немецкого народа. На этот счет у них не было никаких сомнений, и все старались достичь максимальных результатов и быть эффективными на сто процентов. Это заставило меня еще больше осознать трудность задачи, которую я поставил перед собой. Потому что уверенность и убежденность всех этих важных чиновников будут укреплять и усиливать мнения руководителей страны. И вот что еще было интересно. Представители этих кругов, наверное, ввиду своего происхождения видели ситуацию исключительно с военной точки зрения. У них имелись лишь самые туманные представления о значении разведки. У них преобладала немецкая точка зрения о ней: они видели в разведке довольно интересное и рискованное предприятие, но мало представляли себе ее важность в ведении войны.
На следующее утро я улетел в Житомир на специальном самолете Гиммлера, который случайно приземлился в Варшаве. Капитаном этого воздушного судна был баварец, который уже много лет служил личным пилотом Гиммлера. Несколько дней спустя он в одиночку пошел в русскую деревню вопреки строжайшему приказу Гиммлера, где был убит партизанами самым ужасным образом. Но в то утро у него не было никаких предчувствий своей судьбы, которая его ожидала.
Глядя на просторы польских и русских равнин из кабины экипажа четырехмоторного «Кондора», я лишь иногда видел следы войны. Они тянулись, как полосы, прожженные молнией по поверхности земли, но на сотни миль слева и справа от них территории были совершенно нетронутыми. Гнетущая жара иссушала землю, и туманная дымка в небе висела над нами, как огромный стеклянный купол. Перед нами был непрерывный обзор до горизонта, и, по мере того как монотонно гудели моторы час за часом, я начал понимать, что должны были сделать наши войска, чтобы завоевать эти огромные просторы. Там и сям были видны крестьяне за работой. Все они были босыми, женщины в цветных платках на головах. Очень немногие из них обращали внимание на звук наших моторов.
Наконец мы прибыли на аэродром, а затем была поездка с головокружительной скоростью в штабной машине. Здания под тенью высоких деревьев были побеленными и не тронутыми войной. Все выглядело чисто и опрятно, как обычно в любой штаб-квартире Гиммлера. Он придавал огромную важность тому, чтобы его гости получали самый лучший прием. Меня немедленно провели в мою комнату, где я получил возможность принять душ, а потом, пока я ждал, я болтал с разными адъютантами, экспертами и знакомыми мне секретарями. Это я делал намеренно, потому что было важно почувствовать тамошнюю атмосферу. Мне было велено явиться на доклад ближе к вечеру, но, когда настал мой час, произошла еще одна задержка. И тогда меня чрезвычайно вежливо спросили, сколько времени я могу отсутствовать в Берлине. Так как я хотел поговорить с Гиммлером в спокойной обстановке, я ответил, что один или два дня не сделают погоды.
Вечером я был приглашен на ужин. До самого последнего этапа войны Гиммлер настаивал на том, чтобы его гости являлись к ужину в брюках, белых рубашках и ботинках вместо сапог. Он принял меня весьма дружелюбно, и какое-то время мы вели светскую беседу, воздерживаясь от упоминания цели моего приезда, в знак вежливости. Это было одной из его обычных тактик вести разговор. Он очень подробно расспрашивал меня о моем здоровье, сказал, что доктор Керстен, который, безусловно, будет счастлив меня лечить, тоже находится здесь, и спросил, часто ли я беседовал с адвокатом Лангбеном и т. д.
За ужином он разговаривал со мной на различные научные темы и рассказал об экспедиции на Тибет. Затем он затронул Индию и индийскую философию. И после этого он заговорил на тему, которая была его коньком: весьма живо он описал мне результаты изысканий в области судебных процессов над ведьмами в Германии. Он сказал, что просто чудовищно, что в Средние века были сожжены тысячи ведьм — так много хорошей немецкой крови было глупо уничтожено. С этого плацдарма он начал нападать на католическую церковь и одновременно Кальвина; и прежде чем я вник во все это, он уже обсуждал испанскую инквизицию и сущностную природу первобытного христианства. Вдруг он сказал мне: «Кстати, что поделывает дорогой Франц фон Папен?» — и попросил меня включить в свой доклад Турцию, когда я буду отчитываться перед ним.
Так ужин проходил очень спокойно и приятно. Позже этим же вечером я поговорил с доктором Керстеном. Я встречался с ним за несколько месяцев до этого по предложению Гиммлера. Он был интересной и удивительной личностью. Благодаря ловкости его рук и, возможно, некоему магнетическому дару он мог добиваться поразительных результатов в лечении путем массажа нервов. Кончиками пальцев он чувствовал нервные узлы и путем манипуляций мог усиливать циркуляцию крови, таким образом восстанавливая всю нервную систему, и умел снимать головные боли и невралгию за несколько минут. Все военные годы он был, так сказать, тенью Гиммлера, так как Гиммлер верил в то, что без лечения Керстена он умер бы. Вероятно, лечебная система Керстена работала, потому что в конце Гиммлер стал полностью зависеть от него. Это, разумеется, дало доктору возможность оказывать немалое влияние на своего пациента.
Вера Гиммлера в способности Керстена была так велика, что он подверг всех жителей Третьего рейха, которых он считал значимыми фигурами, некоему тесту, который состоял в физическом осмотре доктором, так как Керстен утверждал, что путем своих манипуляций он мог уловить характер нервных реакций и нервную энергию любого человека, а по этому — судить о его интеллектуальных способностях. Однажды Гиммлер сказал мне, что Керстен описал ему меня как очень чувствительного человека, главными наклонностями которого является умственная работа. Я никогда не смогу командовать боевыми войсками — для этого требуется совершенно иной вид нервных реакций, но Керстен считал, что на своей нынешней должности я на своем месте, а мои интеллектуальные возможности позволяют мне претендовать на более высокие посты.
Керстен пришел к Гиммлеру, имея прекрасную репутацию; его представил Гиммлеру генеральный директор Немецкого калиевого синдиката — доктор Август Дим. Среди его пациентов были промышленники со всего мира и различные люди, занимавшие высокое положение, включая королеву Нидерландов Вильгельмину. С такой репутацией Керстену было нетрудно хорошо устроиться у Гиммлера.