Глава 30Мюллер
Летом 1942 г. между Гиммлером и Борманом возник серьезный конфликт, в котором Гиммлер постоянно допускал небольшие тактические ошибки, которые Борман всегда использовал в полной мере. Самую большую свою ошибку, о которой Гиммлер рассказал мне год спустя, он сделал в 1943 г. в то время, когда между ними было что-то вроде перемирия.
Первый брак Гиммлера не был счастливым, но ради своей дочери он не стремился к разводу. Теперь он жил с женщиной, которая не была его женой, и у них были двое очень милых детишек, которым он был предан всей душой. Он делал для этих детей все, что мог, в пределах своих доходов, но, хотя после Гитлера Гиммлер имел больше реальной власти, чем кто-либо еще в Третьем рейхе, и благодаря контролю за множеством экономических ведомств мог бы иметь в своем распоряжении миллионы, ему было трудно обеспечить их потребности. Поэтому он попросил Бормана — своего самого серьезного соперника в партии — выдать ему из партийных фондов заем в размере восьмидесяти тысяч марок, что было совершенно непостижимым действием.
Когда он рассказывал мне об этом, он пояснил, что это была ссуда на строительство, и спросил меня, не считаю ли я, что его обманули в части процентной ставки. Что я мог сказать? Я предложил ему немедленно выплатить этот заем и получить кредит на приобретение дома, что было очень просто устроить. Но он отверг этот вариант со смиренным видом. Это было исключительно личное дело, и он хотел действовать с неукоснительной прямотой; ни при каких обстоятельствах он не хотел обсуждать это с фюрером. Очевидно, он не мог позволить себе платить такие высокие проценты или ради этого делать какие-либо иные платежи из своего официального дохода.
Приблизительно в это же время я начал часто видеться с Борманом. Это был приземистый, коренастый мужчина с округлыми плечами и бычьей шеей. Его голова всегда была немного выдвинута вперед и слегка склонена набок, и у него были лицо и хитрые глаза боксера, наступающего на своего противника. У него были короткие, толстые, почти квадратные пальцы, поросшие черными волосами. Контраст между ним и Гиммлером был поистине гротескным. Если я Гиммлера представлял себе аистом в пруду, заросшем лилиями, то Бормана — свиньей на картофельном поле. На последующих встречах с ним у меня было достаточно возможностей поразмыслить над источником его влияния на Гитлера.
В окружении Гитлера именно Борман благодаря своему постоянному присутствию стал для него незаменимым просто по привычке. Во всем, что касалось Гитлера, Борман был тут как тут. Он участвовал в принятии всех больших и незначительных решений, во всех волнующих моментах, разделял его приступы гнева и был с ним в периоды апатии. На самом деле Борман регулировал диапазон этих событий в повседневной жизни Гитлера. Он развил в себе умение находить нужное слово, чтобы сменить неприятную тему и выдвинуть на передний план новые интересы — короче говоря, умел развеять тревоги фюрера. У него также была железная память, что было бесценно для Гитлера, особенно в последние годы, потому что чем более абсолютной становилась его власть, тем труднее было примирить решения такой военной машины с командами фюрера. Чем большее бремя ложилось на нервы Гитлера, тем более успокаивающим было постоянное присутствие Бормана в любой час дня и ночи с его крепким, неослабевающим духом. Он обладал способностью упрощать сложные вопросы, представлять их в сжатой форме и суммировать важные моменты в нескольких четких фразах. Он так ловко это делал, что даже самые краткие его сообщения содержали подразумеваемое решение. Несколько раз это происходило у меня на глазах, и его пример произвел на меня такое сильное впечатление, что я решил перенять такой метод отчета.
Однажды мы с Гиммлером обсуждали Бормана, и Гиммлер подтвердил мое предположение. «Фюрер настолько привык к Борману, что очень трудно ослабить его влияние. Я несколько раз вынужден был идти ему на уступки, хотя на самом деле моя обязанность — выдворить его. Надеюсь, что мне удастся его переиграть, не избавляясь от него. На нем лежит ответственность за многие ошибочные решения фюрера; фактически он не только подтвердил свою бескомпромиссную позицию, но и ужесточил ее».
Со временем Борман методично укрепил свое положение. Изначально он был управляющим имением в Мекленбурге, затем участвовал в саботажах при сопротивлении французской оккупации Рура, а также был членом «черного» — нелегального — рейхсвера. Он рано вступил в партию и сделал карьеру под патронажем Гесса, должность которого он принял и использовал для обретения политической власти до такой степени, какой Гесс и не достигал. В 1945 г., отчетливо понимая общую ситуацию, равно как и опасность своего собственного положения, он стал одним из тех, кто предпринял решительную попытку переметнуться в восточный лагерь.
Другим высшим руководителем с определенной симпатией к русским был Мюллер. Мои первые серьезные подозрения в искренности его работы против России возникли у меня после долгого разговора с ним весной 1943 г. после совещания полицейских атташе за границей. Мюллер, в отношениях с которым я все больше и больше приближался к открытой вражде, был особенно корректен и любезен в тот вечер. Так как было уже поздно, я предположил, что он нетрезв, когда он сказал, что хочет поговорить со мной.
Он заговорил о «Красной капелле». Он провел много времени, изучая мотивы, побудившие этих людей к предательству, и интеллектуальную среду, из которой они вышли.
«Я думаю, вы со мной согласитесь, что, опираясь на ваш собственный опыт, советское влияние в Западной Европе существует не только в среде рабочего класса, оно также проникло в умы и образованных людей. Я вижу в этом неизбежное историческое развитие нашего времени, особенно когда замечаешь духовную анархию нашей западной культуры, под которой я имею в виду в том числе и идеологию Третьего рейха. Национал-социализм — не более чем навоз в этой духовной пустыне. По контрасту с этим можно увидеть, что в России развивается единая и действительно бескомпромиссная духовная и биологическая сила. Глобальная цель коммунистической революции в духовном и материальном мире дает нечто вроде положительного электрического заряда западному негативизму».
В тот вечер я сидел напротив Мюллера, глубоко задумавшись. Передо мной был человек, который вел самую безжалостную и жестокую войну с коммунизмом во всех ее разнообразных формах; человек, который при расследовании дела «Красной капеллы» заглянул под каждый камень, чтобы найти последние ростки этого заговора. И вот какая перемена! И теперь он сказал:
«Знаете, Шелленберг, это просто глупо — то, что между нами. Сначала я думал, что мы отлично поладим в наших личных и профессиональных отношениях, но не получилось. У вас передо мной много преимуществ. Мои родители были бедны, и я сам пробивался в жизни; я был сыщиком в полиции; я начинал с дежурного полицейского и прошел тяжелую школу простой полицейской работы. А вы образованный человек, юрист, родом из культурной семьи, много путешествовали. Иными словами, вы крепко увязли в окаменевшей системе консервативных традиций. Возьмите, например, людей вроде тех, которых вы знаете по „Красной капелле“, — Шульце-Бойзена или Харнака — вы знаете, они тоже были интеллектуалами, но совершенно иного рода. Они были чистыми интеллектуалами, прогрессивными революционерами, всегда ищущими окончательное решение; они никогда не остановились бы на полумерах. И они умерли, веря в это решение. В национал-социализме слишком много компромиссов, чтобы он мог дать такую веру, а коммунизм может. В нем есть последовательное отношение к жизни, которого не хватает большинству наших западных интеллектуалов, за исключением, наверное, некоторых членов СС. Я говорю сейчас не о массе немецкого народа — эти люди непоколебимы, стойки и храбры — и не о героизме наших солдат на передовой; я говорю об интеллектуальной элите и безликих формах ее путаной духовной позиции. В национал-социализме никогда не было таких, и он никогда не преображал их. Если мы проиграем эту войну, то не из-за недостатка военного потенциала, а из-за духовной немощи наших лидеров. У нас нет настоящих лидеров, у нас есть один лидер — фюрер — и все. Возьмем толпу людей, стоящих непосредственно в его подчинении, и что же мы видим? Они все ссорятся между собой днем и ночью либо за покровительство фюрера, либо за свою власть. Вероятно, он заметил это уже давно, и по непостижимой для меня причине он, видимо, использует такое положение дел, чтобы править. Вот в чем его величайшая несостоятельность. В его управлении государством видна серьезная нехватка мудрости. Я ничего не могу поделать, но вынужден все больше и больше склоняться к выводу, что Сталин делает это лучше. Только подумайте о том, что его организация вынуждена была выдержать за последние два года, и об уверенности, с которой он утвердил себя перед своим народом. Сейчас я вижу Сталина совершенно в другом свете. Он неизмеримо выше руководителей западных стран, и, если бы у меня спросили, что я могу сказать по этому вопросу, я бы сказал, что нам следует достичь соглашения с ним как можно скорее. Это был бы удар, от которого Запад с его чертовым лицемерием никогда не смог бы оправиться. Знаете, с русскими все понятно: либо они немедленно снесут вам башку, либо обнимут вас. В этой западной куче мусора всегда говорят о Боге и всяких таких высоких материях, но, если им будет выгодно, они позволят целому народу умереть от голода. Германия ушла бы гораздо дальше вперед, если бы фюрер по-настоящему занялся этим. Но у нас все попытки не доводятся до конца, и все делается наполовину; и если мы не будем осторожны, то это нас погубит. Гиммлер лишь тогда крутой, когда знает, что за ним стоит фюрер. Иначе он не принимал бы решения то так, то сяк. Гейдрих был в этом отношении гораздо выше его; фюрер был прав, когда назвал его „человеком с железным сердцем“. Борман — человек, который знает, чего он хочет, но он слишком незначителен, чтобы мыслить как государственный деятель. Посмотрите на него и Гиммлера — словно пара дерущихся змей. Гиммлеру будет нелегко победить в этом состязании».