Я был удивлен, услышав от Мюллера такое мнение. Он всегда говорил, что Борман не более чем уголовник, а теперь вдруг такое изменение отношения. Я нервничал все сильнее: к чему он клонит? Пытается поймать меня в западню? Он опрокидывал в себя одну порцию бренди за другой и на своем баварском диалекте начал осыпать бранью упаднический Запад и таких наших лидеров, как Геринг, Геббельс, Риббентроп и Лей, — так что у них, наверное, уже уши горели. Но так как Мюллер был ходячей картотекой и знал все самые интимные подробности о каждом из них, в этом были свои забавные моменты, хотя для меня их затеняло весьма неприятное чувство тревоги. Чего он хочет, этот человек, полный горечи и ненависти, внезапно заговоривший как по писаному? Никто и не слышал раньше, чтобы Мюллер так делал. Один раз, чтобы перевести разговор в шутку, я сказал: «Хорошо, товарищ Мюллер, давайте теперь начнем говорить: „Хайль Сталин!“ — а наш папочка Мюллер возглавит НКВД».
Его глаза злобно сверкнули на меня. «Это было бы прекрасно, — с презрением в голосе сказал он с сильнейшим баварским акцентом. — А вам следует ожидать серьезных неприятностей — вам и вашим несгибаемым друзьям буржуа».
В конце этого странного разговора я все еще не мог понять, к чему клонил Мюллер, — озарение пришло через несколько месяцев. Этот разговор состоялся именно в тот момент, когда у Мюллера происходил его интеллектуальный переворот. Он уже не верил в победу немцев и считал мир с русскими единственным выходом. Это полностью согласовывалось с его методами. Его представления об отношении государства к отдельно взятому человеку, как показывали его поступки, с самого начала не носили ни немецкий, ни национал-социалистический характер, а на самом деле коммунистический. Кто знает, на скольких людей он оказал влияние в то время и скольких перетянул в восточный лагерь?
Мюллер прекрасно знал, что не произвел на меня никакого впечатления и что перемирие, которое мы заключили с ним на этот единственный вечер, закончилось. Его враждебность дорого стоила мне — многих нервов и массы энергии. Это было чем-то вроде дуэли в темноте, в которой большая часть преимуществ была на его стороне, особенно после того, как к концу 1943 г. я обнаружил, что он установил связь с русской разведкой, так что, помимо его личной неприязни, мне приходилось принимать во внимание его реальную фанатичную враждебность.
В 1945 г. он присоединился к коммунистам, и в 1950 г. один немецкий офицер, побывавший в плену у русских, рассказал мне, что видел Мюллера в Москве в 1948 г. и что тот вскоре после этого умер.
Глава 31Крушение моих надежд
В конце 1942 г. руководитель неудавшегося путча румынской Железной гвардии Хория Сима сумел сбежать из школы СД в Беркенгбрюке неподалеку от Бернау. Мюллер организовал широкомасштабные поиски, но не сообщил о бегстве Симы Гиммлеру. Девять дней спустя Гиммлер позвонил мне в ужасном состоянии и велел немедленно поехать к Мюллеру и сделать все возможное, чтобы помочь ему поймать Симу. Я сразу же понял, насколько опасна эта ситуация для Гиммлера, и задействовал все ресурсы своего ведомства для работы по этому делу. Через четыре дня я возвратил Хорию Симу назад в Германию.
Тем временем Риббентроп узнал о его бегстве и выяснил, что Гитлер ничего о нем не знает. Это довело ожесточенную борьбу между Риббентропом и Гиммлером до наивысшей точки. Риббентроп пошел прямо к Гитлеру и рассказал ему, что Хория Сима снова пытался организовать путч, находясь в Италии. Даже не удостоверившись в фактах, Гитлер впал в сильную ярость, потому что он дал честное слово маршалу Антонеску не освобождать Хорию Симу, пока они не придут к взаимной договоренности об этом. Риббентроп сумел так изложить события в своем докладе, что Гитлер был твердо убежден в том, что мы с Гиммлером снова пытаемся осуществить заговор в Румынии. Он совсем взбесился от ярости и три часа орал, что это скандал и — имея в виду черную форму СС — что он искоренит эту «черную чуму» огнем и мечом.
Для нас все это было с самого начала неудачным делом. И отношение Гитлера, в конце концов, можно было понять; он просто не мог поверить в то, что Гиммлер не знал о бегстве Симы.
Атмосфера была чрезвычайно напряженной дней десять, а затем очень медленно Гиммлер начал восстанавливать свое положение. Однако этот смехотворный инцидент имел решающие последствия и дал возможность Риббентропу восстановить и укрепить свое собственное положение, в то время как у Гиммлера ушло значительное время на то, чтобы вернуть себе доверие Гитлера. Чтобы оправдаться, Мюллер писал длинные отчеты. Расхлебывать все это пришлось мне одному, так как, разумеется, Риббентропа теперь невозможно было сместить, и моя репутация была подмочена в глазах западных держав, которым мы обещали, что избавимся от него. Они больше не верили в серьезность наших намерений и относились к ним как к отчаянной попытке разрушить единство союзников. Возможно даже, что весть о наших неудачных попытках договориться о мире достигла Рузвельта, что могло подвигнуть его предложить Черчиллю принять резолюцию о «безоговорочной капитуляции» в Касабланке.
Мои дискуссии с Гиммлером в это время о его неспособности сдержать обещание в отношении Риббентропа были бурными. Он был в глубокой депрессии и, казалось, совершенно потерял самообладание, и я с огромным трудом сумел убедить его дать мне дальнейшее разрешение на исполнение моих планов.
Здесь я ненадолго хочу сделать отступление, чтобы рассказать о важной и трагической роли, которую сыграл в действиях против Риббентропа статс-секретарь Лютер, о котором я уже вскользь упоминал. Несмотря на отчужденность, которая возникла в его отношениях с Риббентропом, Лютер, который разделял наши идеи, сумел убедить его в важности разведки при ведении войны. Взаимные чувства между ними обострились из-за трудностей в личных отношениях, особенно тех, которые испытывали друг к другу их жены. Лютер чувствовал, что больше не может удовлетворять постоянные и все возрастающие требования Риббентропа выдавать ему большие суммы из секретных фондов министерства иностранных дел, за которые он нес ответственность. Пока что ему удавалось манипулировать ими, чтобы оплачивать расточительный образ жизни своего шефа, но все зашло так далеко, что он начал сомневаться в психическом здоровье Риббентропа. Например, обивку стен в доме Риббентропа пришлось менять четыре раза, потому что ее цвет не нравился госпоже Риббентроп. Лютер чувствовал, что не может продолжать работать в таких условиях, и, хотя он не желал быть нелояльным к Риббентропу, чьим ближайшим доверенным лицом он был, он без колебаний рассказал мне, как обстоят дела.
Ввиду того, что произошло между мной и Гиммлером во время нашей долгой беседы в Житомире в августе, я понял, что пришло время рассказать Лютеру — очень осторожно — о моем плане мирных переговоров. Я также упомянул в разговоре с ним о плачевном влиянии, которое Риббентроп оказывает на Гитлера, и попросил его помочь мне получить материал, который дал бы мне возможность добиться отставки Риббентропа. Лютера убедили мои аргументы, и он был рад, что Гиммлер начал придерживаться такой благоразумной политики. И теперь ему будет гораздо легче забыть о своем негодовании в адрес «черного корпуса», как он называл его. Упомянув о своих постоянных трудностях в отношениях с руководством СС, он сказал: «Некоторые эти господа совершенно безрассудны — они хотят целый мир. Они не понимают, какие у меня существуют трудности в министерстве иностранных дел, особенно с Риббентропом. Я знаю, они постоянно клевещут на меня Гиммлеру, так что я рад этому случаю улучшить с ним отношения. Я, безусловно, окажу вам помощь, какая будет в моих силах, чтобы ваш план увенчался успехом».
К концу этого года на приеме, устроенном послом Италии господином Аттолико, Лютер встретился с Гиммлером после долгого периода отчужденности. Перед этим я рассказал Гиммлеру о настроении Лютера, так что он был хорошо расположен к нему и принял его в самой дружеской и даже веселой манере. Лютер в ответ начал вести себя как невоспитанный выскочка. Несмотря на присутствие многих иностранцев, он чуть ли не за пуговицу держал Гиммлера, будто они были закадычными друзьями, и начал говорить о делах. Это была первая грубая ошибка, которую он допустил. Гиммлер был крайне чувствителен к таким вещам, особенно на публике, но, хотя он и был раздражен, он оставался вежливым и дружелюбным. Это только подтолкнуло несчастного Лютера к дальнейшим непрошеным проявлениям близких отношений.
На следующий день они оба позвонили мне. «Знаете, — сказал Гиммлер, — этот Лютер действительно вульгарный, неприятный тип — скользкий и неотесанный мужлан».
Я попытался защитить Лютера как только мог. Я сказал, что, вероятно, он был слишком польщен вниманием Гиммлера и искушен возможностью открыть ему свое сердце. В конечном счете мне удалось убедить Гиммлера забыть об этом инциденте.
Затем в телефонной трубке зазвучали резаные фразы Лютера на берлинском сленге: «Должен вам сказать, дружище, ваш шеф — настоящий мужик, с таким можно поговорить. Знаете, вчера вечером мы с ним действительно поладили. Мой босс может теперь заткнуться на мой счет». И так он говорил некоторое время, пока я в конце не предложил, чтобы он зашел к Гиммлеру на следующий день, чтобы мы могли поговорить.
Когда мы встретились, я как следует отчитал его и предупредил, что Гиммлер — человек с чрезвычайно сложным и изменчивым характером, которому нужно время на принятие трудных решений. Я также настаивал на том, чтобы Лютер не предпринимал никаких действий против Риббентропа, не сказав мне, чтобы я имел возможность заранее полностью обсудить их с Гиммлером. Лютер торжественно пообещал мне, что так и будет делать.