Было ясно, что Гитлер обсудил это дело с Гиммлером, и позднее я получил записку от Риббентропа, в которой был абзац, который я не смог забыть: «Я запрещаю политическому отделу разведки вступать в контакты с представителями враждебных стран таким образом. Я считаю это пораженчеством, которое с настоящего момента будет сурово наказываться. С другой стороны, если какой-либо англичанин пожелает вступить в контакт с нами, он сначала должен вручить нам декларацию о капитуляции» — эхо слов Гитлера на эту тему.
Когда мы в следующий раз обсуждали этот вопрос, Гиммлер был мрачен и неразговорчив, возможно, от сознания своей вины. В своем пылком обращении я заявил, что все не может идти так, как идет; это указывало на совершенно неправильное представление о характере секретной службы.
Такого можно было ожидать от Риббентропа, но я попросил Гиммлера проявить больше понимания моей задачи, равно как меня лично и плана, который он сам же и одобрил.
Он говорил много и сбивчиво, был уклончив и, наконец, сказал: «Знаете, возможно, вы в конечном итоге допустили ошибку, но я не оберну это против вас. Наверное, было неразумно вступать в контакт с англичанами напрямую. Возможно, вам следовало бы использовать какого-нибудь нейтрала в качестве буфера».
Разумеется, это была всего лишь попытка сохранить лицо. Но я немедленно ухватился за этот шанс и мимоходом сказал: «Хорошо, в будущем я прослежу, чтобы такие вещи делались по нейтральным каналам». Я хотел попытаться спасти хотя бы часть того, что было заложено в Житомире.
Гиммлер согласился. Его реакция была для него типична; казалось, он испытал облегчение, освободился от угрызений совести и поэтому был великодушен. Я немедленно воспользовался этим и сказал, что в будущем я продолжу работу в направлении, которое мы обсуждали с ним ранее, но буду принимать все возможные меры предосторожности. Однако я проявил осторожность и добавил, что контакты между моими служащими и гражданами враждебного государства могут еще иметь место, так как этого невозможно избежать.
И снова реакция Гиммлера была для него типична: «Я не желаю знать все эти подробности — это ваша ответственность».
Именно тогда я решил лично поддерживать некоторые тайные и длительные служебные связи со Швейцарией ни с какой иной целью, кроме как приблизиться к миру еще на один шаг. У меня состоялся личный разговор с бригадным полковником Массоном, который тогда был начальником швейцарской разведки, и это привело к дальнейшим переговорам. Но невозможность сместить Риббентропа, нерешительность Гиммлера и безоговорочный отказ от политики, принятой в Касабланке, препятствовали реальному прогрессу в этом деле, несмотря на постоянные усилия сохранить эти слабые контакты.
Вскоре Гиммлеру удалось восстановить свое прежнее положение человека, обладающего властью и доверием Гитлера, который наконец поверил его версии по делу Хории Симы. Он приписал все произошедшее тому, что Гиммлер был перегружен работой, потому что до сих пор не был назначен начальник центра имперской безопасности, который заменил бы Гейдриха. Так это дело повлияло и на назначение нового начальника РСХА. Лично я выбрал бы почти любого другого, только не человека, которого в конце концов выбрал Гитлер — обергруппенфюрера СС Эрнста Кальтенбруннера. Но Гитлер был убежден, что этот его земляк — Кальтенбруннер был австрийцем — имел все необходимые качества для этой работы, в которой безусловное повиновение и личная лояльность фюреру играли не самую последнюю роль.
Кстати, Гиммлер в соответствии с одной из своих особенных слабостей устроил так, чтобы доктор Керстен осмотрел всех высших чинов СС и полиции, которых рассматривали как кандидатов на этот пост. Так, даже Кальтенбруннер, понятия не имевший о предстоящем ему назначении, был в один прекрасный день осмотрен «толстяком». Потом Керстен сказал мне: «Редко мне доводилось осматривать такого крепкого, загрубелого быка, как этот Кальтенбруннер. Деревянная колода была бы более чувствительной. Он грубый, упрямый и, вероятно, способен думать только тогда, когда пьян. Естественно, он будет подходящим человеком для Гитлера. Я дал Гиммлеру свой отчет об этом, но он по-прежнему, видимо, думает, что Кальтенбруннер подходящий человек».
Кальтенбруннер был человеком гигантского роста и тяжелым в движениях — настоящий лесоруб. Характер этого человека выражал его квадратный, тяжелый подбородок. Толстая шея, образующая прямую линию с его затылком, усиливала впечатление грубой корявости. У него были неприятные маленькие, пронизывающие карие глаза; они глядели пристально, как глаза гадюки, старающейся привести в оцепенение свою жертву. Когда от Кальтенбруннера ждали, что он что-то скажет, его угловатое деревянное лицо оставалось совсем невыразительным; затем спустя несколько секунд гнетущего молчания он хлопал по столу и начинал говорить. У меня всегда было такое чувство, что я гляжу на руки старой гориллы. Они были слишком малы, а пальцы были коричневыми и какими-то выцветшими, потому что Кальтенбруннер курил до сотни сигарет в день.
Мой собственный первый контакт с ним произошел в январе 1943 г., и с самого первого момента я почувствовал тошноту. У него были очень плохие зубы, и некоторые из них отсутствовали, так что он говорил очень невнятно — во всяком случае, я с огромным трудом понимал его сильный австрийский акцент. Гиммлер тоже находил его крайне неприятным человеком и в конце концов приказал ему сходить к дантисту.
Я встретился с Кальтенбруннером во время аншлюса в Вене, но тогда у меня не сложилось ни четкого, ни стойкого впечатления от него. Я старался не допускать, чтобы на наши рабочие отношения влияли мои личные чувства, но вскоре это оказалось невозможным. Наверное, он испытывал такую же антипатию по отношению ко мне; во всяком случае, скоро между нами произошел полный разрыв. Мы были слишком противоположными личностями, чтобы слаженно работать вместе.
Этому было несколько причин, интересных сами по себе, которые я бы классифицировал следующим образом: во-первых, Кальтенбруннер был доктринером и фанатичным приверженцем национал-социализма и следовал принципу абсолютного повиновения Гитлеру, а также Гиммлеру. Для него я был всего лишь карьеристом, державшимся на своей должности исключительно благодаря своим профессиональным качествам; я не оказывал никаких особых услуг движению национал-социализма, и из моих взглядов и связей явствовало, что я политически ненадежен. Честолюбивой целью Кальтенбруннера было стать статс-секретарем общественной безопасности Австрии. Однако она была очень быстро заблокирована Гейдрихом, который назначил его начальником СС и полиции в Вене. Его личное влияние было настолько эффективно ограничено Гейдрихом, что он не играл никакой роли в иерархии Третьего рейха до своего назначения в 1943 г. начальником СД. У Кальтенбруннера имелись серьезные личные слабости; прежде всего он пил, чего уже было достаточно, чтобы очернить его в глазах Гейдриха, который, разумеется, эффективно использовал эту его слабость, как обычно.
Кальтенбруннер знал обо всем этом, но его ненависть к Гейдриху заставляла его совершать одну глупость за другой, когда он имел с ним дело. Это, в конце концов, привело к развитию у него того, что практически можно было назвать «комплексом Гейдриха». Когда он встал во главе организации, созданной Гейдрихом, он стал окружать себя исключительно австрийцами, пока не вмешался Гиммлер. Из-за влияния то ли начальников других департаментов, то ли некоторых сотрудников моего департамента Кальтенбруннер в конечном итоге перенес свой «комплекс Гейдриха» на меня. Я внезапно стал объектом всей той враждебности, которую он ранее испытывал к Гейдриху.
Особенно важно ему было то, что ему была известна моя цель — отделить разведку от РСХА. Значение этого усиливал тот факт, что, хотя он и был начальником РСХА, я был единственным подчиненным ему руководителем департамента, который имел привилегию — прямой доступ к Гиммлеру, который четко обозначил Кальтенбруннеру характер моего исключительного положения. С другой стороны, Гиммлер дал Кальтенбруннеру право лично интересоваться работой разведки за рубежом и на самом деле поощрял его активно заниматься нуждами моего департамента. Мой прямой доступ к Гиммлеру был самым большим раздражителем для Кальтенбруннера. Мой ограниченный интерес к никотину и алкоголю был другим пунктом, который приводил его в бешенство. В нескольких случаях он пытался заставить меня превысить мою норму — один или два бокала вина.
Чем отчаяннее становилась ситуация к концу войны, тем больше Кальтенбруннер пил. Бывало, я находил его в его кабинете в одиннадцать часов утра проснувшимся едва ли за полчаса до моего прихода, и его маленькие глазки были тусклыми и пустыми. С веселостью пьющего человека он шарил под своим письменным столом или орал: «Дневальный!» — и наливал стакан шампанского или бренди для меня. Затем, когда он становился слишком буйным, я делал один-два маленьких глотка, чтобы умиротворить его, а остальное выливал на ковер. Обычно он не замечал этого, но, когда однажды заметил, вены на его лице так набухли от ярости, что я думал, его хватит удар.
В последние годы войны я был вынужден обедать вместе с начальниками департаментов РСХА, что мы делали по приказу Гиммлера. Председательствовал за обедом Кальтенбруннер и пользовался этой возможностью нападать на меня самым садистским образом. Примириться с этим мне дорого стоило. Я пожаловался Гиммлеру, что за эти полчаса на контроль над собой у меня уходило больше нервов, чем на десять дней тяжелой работы. Гиммлер озаботился этим и попытался успокоить меня, предложив не обращать на это внимания, но ввиду отношений Кальтенбруннера с Гитлером Гиммлеру было важно, чтобы я не укреплял свою репутацию неуживчивого человека. Среди высших руководителей у меня было мало друзей и много врагов, так что мне не оставалось ничего иного, как примириться с этим. Я не преувеличиваю, когда говорю, что из-за одного только общения с такими людьми те страшные последние годы войны были для меня настоящей пыткой.