Шесть дней спустя я вручил Гиммлеру досье, содержавшее абсолютное доказательство предательства Канариса. Тем не менее Гиммлер воздержался от передачи этого досье Гитлеру. Факты этого дела вышли на свет божий следующим образом. Один из помощников Канариса — полковник Хельфрих состоял в штате немецкого военного атташе в Риме — генерала фон Ринтелена. Полковник нанял на работу двух шоферов-итальянцев, которые оба были гомосексуалистами и состояли на службе Аме. Я указал на опасность этого Канарису, но Хельфрих занимал такое высокое положение, что тот пренебрег моим предупреждением: «Ах, Шелленберг, после того как какое-то время проработаешь в нашей профессии, начинаешь повсюду видеть розовых слонов».
Один из этих шоферов невольно был самым ценным источником информации для моей политической разведки, потому что он передавал все поручения и разговоры Аме одному своему другу, который состоял у нас на жалованье. Таким образом у нас была возможность составить очень четкую картину планируемого государственного переворота, а также установить, насколько глубоко был вовлечен в это дело Канарис.
Я помню, как добавил следующую фразу в досье, переданное Гиммлеру: «Для адмирала Канариса было бы лучше заниматься своими собственными задачами в Италии, а не вести такие разговоры с Аме».
В 1941–1942 гг. большая часть работы моего департамента была направлена на то, чтобы заставить замолчать вероломных информаторов в Италии. До капитуляции Африканского корпуса в мае 1943 г. не было ни одного немецкого танкера, транспортного морского или воздушного судна, местонахождение которого не было бы сообщено западным союзникам. Это установленный факт. Безусловно, в интересах немецких солдат было бы, если бы абвер честно выполнял свои контрразведывательные задачи.
Гиммлер всегда выставлял Канариса мудрым и опытным начальником разведки, у которого я могу многому научиться. Его промахи и оппозиция власти были другой главой, которой мне нет нужды касаться. Когда я приносил донесения о его различных изменах, Гиммлер обычно нервно постукивал ногтем большого пальца по зубам и говорил: «Оставьте мне это досье. Я доведу его до сведения Гитлера, когда представится подходящая возможность». Я снова и снова поднимал эти вопросы ввиду их важности для военных успехов Германии, но Гиммлер, очевидно, не хотел нести бремя ответственности. Подобно Гейдриху, он, по-видимому, имел какие-то внутренние запреты в отношении адмирала. Я уверен, что в какой-то момент Канарис, должно быть, узнал что-то уличающее Гиммлера, так как иначе нет никакого возможного объяснения реакции Гиммлера на материалы, которые я клал перед ним.
В последующие годы работа Канариса неуклонно становилась все хуже. Несмотря на свой ум, его поведение вызывало подозрения, и многие люди приходили к убеждению, что он замешан в изменническую деятельность. Гиммлер решил применить против него нечто вроде тактики снежного кома. Он никогда спонтанно не выражал свое мнение о Канарисе Гитлеру, а всегда ждал, пока сам Гитлер поднимет вопрос о нем. Тем временем он заботился о том, чтобы другие руководители — как политические, так и из вермахта, — которые по той или иной причине находились в оппозиции к адмиралу, постоянно держали тему Канариса в центре внимания. Гиммлер регулярно поставлял этой группе противников Канариса новый материал против него и таким образом постоянно способствовал ужесточению оппозиции.
В середине 1943 г. преданный сторонник Канариса Кейтель попытался прийти ему на помощь и организовал игру «музыкальные стулья» в департаментах под руководством Канариса. Он сказал Гитлеру, что принял эти меры как начальник OKW. Свежий ветер должен был задуть на подведомственной Канарису службе, и были назначены новые начальники всех департаментов. Но эта последняя попытка была тщетной, потому что к 1944 г. личные и профессиональные неудачи Канариса настолько обличали его в глазах Гитлера, что он был освобожден от занимаемой должности. Официальной причиной стало то, что ведение войны на тот момент требовало создания объединенной разведывательной службы Германии.
Неизбежное падение Канариса произошло в воскресный день в начале августа 1944 г. Я работал в здании военной разведки с несколькими другими сотрудниками, когда мне позвонил группенфюрер СС Мюллер. Он и его шеф Кальтенбруннер получили задание провести расследование заговора от 20 июля. (Оба они питали в мой адрес подозрения и со всей хитростью пытались изобличить меня.) Резким тоном Мюллер приказал мне ехать домой к Канарису и уведомить его о том, что тот находится под арестом — это был неофициальный приказ Кальтенбруннера. Я должен был отвезти Канариса в Фюрстенберг в Мекленбурге и не возвращаться с ним в Берлин, пока все не прояснится.
Я сказал, что я не офицер-исполнитель и не собираюсь выполнять такое задание, которое мне крайне неприятно. «Более того, — сказал я, — я немедленно позвоню Гиммлеру. Это навязывание!»
«Вы знаете, — сказал Мюллер, — что Кальтенбруннер был поставлен ответственным за расследование событий 20 июля, а не Гиммлер! Если вы откажетесь выполнять приказ, который я повторяю вам, вы пострадаете от последствий».
Я сразу же понял, какую игру они ведут. Если я откажусь повиноваться, у них появится отличный повод действовать против меня. В своей безмерной ненависти ко мне Мюллер и Кальтенбруннер уже пытались в 1943 г. объявить меня британским шпионом в связи с делом адвоката Лангбена, и поэтому я должен был быть настороже. Не говоря ни слова Мюллеру, я повесил трубку. Обдумав свои действия, я наконец решил подчиниться. Я также подумал, что в этой непростой ситуации я смогу быть чем-то полезным Канарису. Я сообщил гауптштурмфюреру СС барону фон Фёлькерзаму о сложившейся ситуации и приказал ему сопровождать меня. Барон отличился в десантных операциях в Бельгии в 1940 г. и на Кавказе в 1943-м, а также раньше был в подчинении у Канариса.
Я поехал к дому Канариса на Берлин-Шлахтензее, и он сам мне открыл дверь. В гостиной находились барон Каулбарс и родственник адмирала Эрвин Дельбрюк. Канарис попросил их обоих выйти. Барон фон Фёлькерзам был достаточно осторожен и остался ждать в холле, так что мы с Канарисом остались вдвоем. Канарис был очень спокоен. Его первыми словами, адресованными мне, были: «Я почему-то чувствовал, что это будете вы. Пожалуйста, скажите мне прежде всего, нашли они что-нибудь, написанное этим болваном полковником Хансеном?» (Этот офицер был вовлечен в события 20 июля.)
Я честно ответил: «Да, записную книжку, в которой среди всего прочего был список тех, кого должны были убить. Но там не было ничего написано о вас или вашем участии».
«Эти дурни из Генерального штаба жить не могут без своей писанины», — ответил Канарис.
Я объяснил ему ситуацию и рассказал ему о своем задании. «Плохо, — сказал он, — что мы должны проститься таким образом. Но (и здесь он сделал усилие, чтобы сбросить свои мрачные предчувствия) мы это преодолеем. Вы должны честно пообещать мне, что в течение следующих трех дней вы устроите мне личную встречу с Гиммлером. Все другие — Кальтенбруннер и Мюллер — всего лишь грязные мясники, жаждущие моей крови».
Я пообещал сделать так, как он просил, и затем сказал совершенно официальным тоном: «Если господин адмирал желает отдать другие распоряжения, тогда я прошу его рассчитывать на меня. Я буду ждать в этой комнате еще час, и за это время вы можете делать все, что пожелаете. В своем отчете я напишу, что вы пошли в спальню, чтобы переодеться».
Он сразу же понял, что я имел в виду. «Нет, дорогой Шелленберг, — сказал он, — о побеге не может идти и речи. И я не собираюсь совершать самоубийство. Я уверен в своей правоте и верю в ваше обещание».
Мы с ним спокойно обсудили, стоит ли ему надевать свою военную форму, какие вещи взять с собой и другие мелочи. Потом он поднялся наверх. Вернулся он спустя около получаса умытый и переодетый, с вещами, уложенными в саквояж. Он все качал головой и говорил: «Эти дьяволы — им нужно было и вас втянуть во все это! Будьте настороже — мне давно уже известно, что они и за вами тоже охотятся. Когда я буду разговаривать с Гиммлером, я расскажу ему и о вашем деле. — Он обнял меня со слезами на глазах и сказал: — Ладно, пойдемте».
Мы поехали в моей открытой машине. Когда мы выехали за город, наш путь пролегал через очаровательную сельскую местность Мекленбурга. Небо медленно темнело. Наш разговор становился все более односложным, так как каждый из нас был погружен в свои собственные мысли. Канарис несколько раз уверил меня, что прекрасно знает, что я не имею никакого отношения к его снятию с должности. Он надеялся, что судьба будет добрее ко мне и что однажды мне не придется подвергаться таким преследованиям, как ему.
Вскоре мы приехали в Фюрстенберг, в пограничное училище, где были приняты его начальником — бригаденфюрером Труммлером, который мне показался весьма неприятным человеком. Однако он соблюдал каноны военной вежливости и провел нас в приемную, где мы сняли наши пальто. Он спросил, хотели бы мы поужинать вместе, и Канарис упросил меня остаться с ним еще немного.
Нас проводили в столовую, где около двадцати генералов и высших офицеров — все они находились под домашним арестом в связи с покушением — заканчивали ужин. После оживленных приветствий мы с адмиралом сели за небольшой стол и поужинали. Я предложил попытаться дозвониться до Гиммлера, и он согласился. Но когда я позвонил рейхсфюреру, его адъютант сказал мне, что он в своем специальном поезде едет в штаб-квартиру Гитлера. Мы с Канарисом распили вдвоем последнюю бутылку красного вина, и он дал мне последние указания на тот счет, как я должен вести разговор с Гиммлером.
Около одиннадцати часов вечера мы с ним простились. Он проводил меня до вестибюля, и мы постояли там и проговорили еще минут пять. Он снова напомнил мне о моем обещании устроить ему аудиенцию у Гиммлера и снова обнял меня со слезами на глазах. «Вы моя единственная надежда, — сказал он. — До свидания, мой молодой друг».