В 1943 г. мы с Геббельсом разошлись во взглядах по вопросу обращения с церквями. Я предостерегал Гиммлера от того, чтобы слепо поддерживать антицерковную кампанию Геббельса и Бормана, потому что как предполагаемый преемник Гитлера он потеряет всякое потенциальное доверие за границей, как только позволит втянуть себя в нее. Под влиянием Геббельса это дело осенью 1943 г. дошло до того, что Гитлер начал всерьез рассматривать вопрос об отправке папы римского в ссылку в Авиньон. В подробных отчетах я пытался изложить огромные негативные последствия, проистекающие из такого шага, и указывал, что это дискредитирует Германию в глазах всего мира. Наконец Гиммлер согласился с моим мнением и поднял этот вопрос в разговоре с Гитлером, который дал ему довольно разумный ответ: «Если полные церкви делают вклад в поддержание единства немецкого народа, я не могу возражать против этого ввиду той нагрузки, которая ложится на него в такой войне, как эта».
Неудачи сыпались на нас одна за другой в 1943 и 1944 гг.: капитуляция наших армий в Сталинграде, разгром нашей африканской армии в Тунисе, высадка союзников на Сицилии, падение и арест Муссолини, капитуляция Италии в 1943 г. и, наконец, вторжение Франции в 1944 г. — все это подтверждало тот анализ ситуации, который я сделал для Гиммлера в Житомире в августе 1942 г.
Памятуя об этом разговоре в Житомире, я вступил в непрямой контакт с русскими через Швейцарию и Швецию, и мне показалось, что они действительно заинтересовались переговорами, которые могли бы положить конец войне с нами. Но все мои усилия пошли прахом из-за близорукости и неповоротливости Риббентропа и его невероятных заносчивости и оптимизма, несмотря на все наши неудачи. Например, прежде чем согласиться на встречу с русскими, он потребовал представить доказательства того, что их представители нееврейского происхождения. Разумеется, вполне могло быть и так, что готовность русских к переговорам была просто маневром с целью надавить на союзников, чтобы они открыли второй фронт. Но какова бы ни была причина, мы находились не в том положении, чтобы отвергать их.
Как только я узнал от доктора Керстена, что некий американский дипломат по имени Хьюитт находится в Стокгольме и готов разговаривать о возможности начала переговоров о мире, я спецбортом полетел в Швецию. Г-н Хьюитт был специальным представителем Рузвельта по европейским делам. Принимая все возможные меры предосторожности для соблюдения секретности, я встретился с ним в его номере люкс в одной из крупнейших гостиниц Стокгольма. Потом я попросил некоторых своих информированных шведских друзей рассказать мне об степени влияния Хьюитта. Они дали мне о нем отличные отзывы. Очевидно, он имел решающее влияние на Рузвельта во всех вопросах, касающихся Европы. Поэтому под свою ответственность и без утайки я рассказал ему, насколько жизненно важен для Германии этот компромиссный мир. Он согласился организовать официальные переговоры, как только я дам ему отмашку. Когда наша беседа закончилась, я вылетел в Берлин и всю ночь готовил отчет для Гиммлера.
В три часа следующего дня я увиделся с ним и полностью изложил содержание своего разговора с Хьюиттом. Он был ошеломлен и озадачен, узнав о моих самостоятельных действиях, он все качал головой и буквально ловил ртом воздух. Потом он заговорил и постепенно привел себя в ярость. По счастью, когда он дошел до пика эмоций, ему нужно было принять участие в какой-то церемонии, но позже он снова вызвал меня к себе в кабинет, чтобы продолжить разговор. Между нами продолжилась горячая дискуссия. Мне повезло, что меня не арестовали, но все мои планы рухнули. Моя сила убеждения, мои старания представить анализ ситуации в Германии в форме, понятной Гиммлеру, не имели успеха; ничто не могло разрушить чары, которыми Гитлер все еще окутывал свое окружение.
Когда летом 1944 г. Риббентроп попросил меня приехать к нему в его летнюю резиденцию — замок Фушль, я был полон мрачных предчувствий. От него не было никаких вестей несколько месяцев, и я был уверен, что он размышляет над одной из своих «интуиций», которые помогут решить все проблемы и выиграть войну одним ударом. Я объединил эту поездку с визитом к Гиммлеру, который устроил свою штаб-квартиру в специальном поезде неподалеку от Берхтесгадена — горного убежища Гитлера. В то время я был просто завален работой, так как именно в то время я принимал на себя руководство военным участком разведки Канариса.
Риббентроп жил в Фушле в очень красивом дворце с великолепным парком, который государство передало в его распоряжение, чтобы там он мог принимать важных гостей и при этом находиться недалеко от Гитлера. Вопреки заведенному им обычаю он принял меня очень сердечно, спросил, как идет моя работа, и подчеркнул, как важен стал для него мой департамент. Не знаю, было ли это откровенным лицемерием, или у него был какой-то особый мотив. Я спокойно переждал, когда закончится поток его слов.
После заявления о своем искреннем признании важности разведслужбы он сказал, что хочет получать подробные отчеты о Соединенных Штатах, а особенно о шансах Рузвельта на переизбрание. Он также хотел, чтобы я организовал доставку на подводной лодке особых агентов для работы в Америке с тамошними немецкими общинами. Он мысленно видел большую радиокампанию, направленную на различные национальные меньшинства в Соединенных Штатах, для настройки людей против переизбрания Рузвельта. Мы обсудили подробности этого плана, и я спросил, почему у этих меньшинств возникнут причины помешать переизбранию Рузвельта. Он с удивлением посмотрел на меня. «У них необязательно должны быть такие причины, — сказал он. — Для нас важно найти способ говорить с этими меньшинствами с помощью радиопередач из Европы. Причины будут придуманы позже».
Я заметил, что есть определенные технические трудности, среди которых огромная нагрузка ложится на наш подводный флот, которая не позволит предоставить какую-либо из наших крупных подводных лодок для выполнения такой операции. Я вдруг вспомнил свой давний разговор с Риббентропом и его странные теории о работе разведывательной службы и не мог удержаться, чтобы не добавить: «Вы немного опоздали, господин министр. В конце концов, горстка суперагентов не может сделать для мира все». Риббентроп напрягся. «Мой дорогой Шелленберг, — сказал он обиженным тоном, — это просто несправедливо. Вам следовало бы понимать, что я сделал все, что было в моих силах, чтобы помогать и поощрять разведку». Это настолько противоречило истине, что я не нашелся с ответом. Я повернулся, собираясь выйти из кабинета, когда Риббентроп поднялся и с самым серьезным выражением лица отвел меня в угол: «Минутку, Шелленберг. Я хочу обсудить с вами дело немалой важности. Необходима крайняя секретность — об этом никто не знает, кроме фюрера, Бормана и Гиммлера. — И он продолжил, пристально глядя на меня: — Сталина нужно убрать». Я кивнул, не зная, что должен сказать. Он объяснил, что вся сила власти русских сосредоточена в таланте одного человека и государственного деятеля — Сталина. Потом он повернулся и отошел к окну. «Я намекнул фюреру, что готов пожертвовать собой ради Германии. Со Сталиным будет организована встреча, на которой моей задачей будет застрелить его».
«В одиночку?» — поинтересовался я. Внезапно он обернулся ко мне: «Именно это и сказал фюрер: один человек не сможет сделать это. Фюрер попросил меня назвать имя возможного сообщника. — Здесь он впился в меня взглядом. — И я назвал вас». По его словам, Гитлер велел ему обсудить этот вопрос со мной наедине и выразил уверенность, что я увижу практическую сторону этого плана в реальном свете. И Риббентроп заключил: «Так что вот в чем настоящая причина вашего приезда ко мне».
Не знаю, какое выражение лица у меня было, но вряд ли оно было умное. Я чувствовал себя в полной растерянности и был более чем немного озадачен.
Риббентроп все очень тщательно продумал и начал объяснять мне подробности. Несомненно, будет чрезвычайно тщательная проверка службы безопасности, так что едва ли будет возможно пронести в конференц-зал ручную гранату или револьвер. Но он слышал, что в моем техническом отделе разработан револьвер, замаскированный под авторучку, из которого с разумной точностью можно выпустить пулю крупного калибра с расстояния 18–25 футов. Ему сказали, что она настолько хитроумно сделана, что поверхностный осмотр не выявит ее реальное назначение. Мы, разумеется, возьмем ее или что-то вроде нее и пронесем в конференц-зал, и тогда все, что потребуется, — это лишь твердая рука…
Наконец, он умолк. Я пристально наблюдал за ним. Своими словами он довел себя до такого восторженного состояния, что был похож на мальчишку, впервые посмотревшего остросюжетный детективный фильм. Но было совершенно ясно, что передо мной решительный фанатик, и все, что он хотел услышать от меня, — это что я согласен с планом и готов вместе с ним немедленно его выполнить.
Я счел все это, мягко говоря, продуктом переутомленного невротического ума. Но ситуация для меня была очень некомфортной. Я должен был предполагать, что каждое сказанное мною слово будет немедленно передано Гитлеру. Наконец, мне показалось, что я увидел способ вывернуться из этого затруднительного положения. Я сказал, что, хотя считаю этот план технически осуществимым, весь он основан на том, удастся ли нам усадить Сталина за стол этой конференции. На мой взгляд, это будет чрезвычайно трудно, особенно после нашего поведения в Стокгольме, и поэтому я отказался участвовать в новой попытке вступить в контакт с русскими, так как я уже совершенно потерял лицо в их глазах, и все из-за отношения Риббентропа в прошлый раз. Я предложил ему самому попытаться создать необходимую основу для своего плана и убедить Сталина согласиться приехать на конференцию. И когда он сделает это, я буду готов поддержать его и словом, и делом.
«Я еще обдумаю все это, — сказал Риббентроп, — и обсужу еще раз с Гитлером, а потом позову вас».
Он больше никогда не упоминал мне об этом. А Гиммлер упоминал и был явно доволен ответом, который я дал Риббентропу. Однако после дальнейшего обсуждения с Гитлером Гиммлер сам предложил предпринять нечто подобное плану Риббентропа, и наши специалисты сконструировали устройство для убийства Сталина, которое состояло из липкого заряда взрывчатки размером с кулак, который выглядел как комок грязи. План состоял в том, чтобы прилепить его к машине Сталина. В заряде был запал, управляемый на коротких волнах, и он был настолько мощным, что от машины, на которой мы проводили его испытания, почти ничего не осталось. Передатчик, который автоматически должен был взорвать заряд, был размером с пачку сигарет и мог посылать сигнал на ультракороткой волне на расстояние около семи миль.