Шереметев сказал, что нужно ждать гонца царского, этого вестника свободы, вестника счастья… Марьюшку не тревожили более сомнения, беспокойные мысли о несбыточных надеждах; она, услышав боярские речи, была совершенно успокоена, знала, что ее ждет, знала, что в самом скором времени приедут за ней гонцы царские, повезут ее к царю…
И как хорошо жилось Марьюшке все эти дни! Как ей было весело, как она была счастлива!
На десятый день еле успела Марьюшка подняться с постели, едва успела одеться, как встающая с пением петухов Петровна вошла к ней.
Марьюшка, привыкшая просыпаться благодаря только Петровне, была немало удивлена ее отсутствием и при появлении ее не без удивления посмотрела на мамушку.
– Петровна, где ты пропадала, отчего не разбудила меня? – обратилась к ней, улыбаясь, Марьюшка.
– Не разбудила? Чего мне будить, коли с постели тебя поднимать стали приходить бояре? – ворчливо проговорила Петровна.
– Какие бояре, что ты, мамушка, бредишь? – вспыхнула вдруг Марьюшка.
– Известно какие, послы царские, – продолжала брюзжать Петровна.
– Послы?.. Да разве?.. – начала было Марьюшка.
– Чего разве? Вон пришел боярин; тебя, говорит, хочет видеть.
– Меня? Боярин? Зачем?
«Зачем?» А между тем сердце-то подсказывало Марьюшке, зачем явился боярин. Знала она, что несет он ей радостную весть… Голова закружилась у нее, лицо побледнело.
– Матушка, голубушка, Марьюшка! – всполошилась Петровна. – Что с тобой, дитятко мое родимое, чего испугалась, чего переполошилась?
– Ничего, мамушка, ничего, голубушка! – говорила Марьюшка, потирая ладонью лоб. – Нечего пугаться мне, от радости, от счастья сердце зашлось, замерло! – прибавила она.
– Чему, дитятко, радоваться-то тебе? – с укоризною произнесла Петровна. – Чему радоваться-то, несчастью, что ль? Раз попробовала – будет, аль желательно тебе, чтоб уморили тебя?
Марьюшка не могла удержаться от улыбки.
– Некому изводить-то меня, Петровна! – проговорила она.
– Ох ты, глупая, ох, неразумная, ничего ты не знаешь, ничего не ведаешь, не разумеешь ты козней людских, не на земле бы жить тебе, а в райских селениях, – с грустью произнесла Петровна.
Марьюшка обняла ее и поцеловала.
– Совсем бы меня в Царство Небесное? – проговорила она, улыбаясь.
– Известно, дитятко, – подтвердила Петровна.
– Заболталась моя старая! – засмеялась Марьюшка. – А что же ты мне про бояр толковала? – спросила она.
– Ах, батюшки, ах, родимые, и впрямь заболталась я, старая дура, ведь батюшка-то твой послал меня поглядеть на тебя, встала ли ты? А я вот заболталась с тобой и позабыла все! Ах, победная моя головушка, я тут лясы точу, а там послы царские дожидаются, поди ж ты, разговаривай тут со старой дурой! – встревожилась старуха.
Марьюшка не выдержала и расхохоталась. Ей было так весело, так хорошо в эту минуту! Услышав ее смех, Петровна обиделась.
– Ты чего ж это! Иль обрадовалась послам царским, рада, что со мной, старухой, скоро распрощаешься! – захныкала мамушка.
– Ах ты, моя старая, старая! – промолвила весело Марьюшка. – Чего же ты разобиделась?
– Чего, чего? Чему смеешься-то? – обидчиво проговорила Петровна.
– Да как же не смеяться-то? Пришла, заговорила о боярах, о послах царских, потом заболталась и забыла про них, меня нынче не будила; что с тобой подеялось, никак не пойму я, – произнесла Марьюшка.
– И впрямь, бог знает, что делаю, – улыбнулась Петровна, – ведь меня послали узнать, можно ль войти к тебе?
– Да кому войти-то? – нетерпеливо спросила Марьюшка.
– Кому? Известно кому, боярину!
– Да какому боярину-то?
– Самому настаршему, что от царя присланы!
– Шереметеву, что ль?
– А я откуда буду знать, как его кличут, боярин и есть боярин.
– Так чего же ты торчишь-то здесь, что ж не скажешь, что я встала, что одета! – с сердцем проговорила Марьюшка.
– Эка важность какая! Расходилась-то как! Пойду, пойду, матушка, доложу сейчас, что к царевне, мол, доступ вхож, изволит, дескать, гневаться, что долго не изволили жаловать к ней! – ворчливо произнесла Петровна, поворачиваясь и выходя из покоя.
Вскоре послышались шаги на лестнице, к Марьюшке вошли отец, дядя, Шереметев.
– Ну вот, Настасья Ивановна, знать, в добрый час я приветствовал тебя царевной, – начал Шереметев.
– Как так? – спросила Марьюшка.
– Да так, послали мы царю донесение, а оно, знать, по душе пришлось ему, прислал гонца, жалует тебе триста рублев и запасы хлебные и медвяные, чтоб тебе ни в чем скудости пока не было. Теперь можешь и в путь собираться, того и гляди, жди другого гонца.
Марьюшка ни слова не отвечала, она потупилась и смущенно перебирала пальцами свое платье.
Глава XV
Прошло еще несколько дней, Марьюшка, слушая совета боярского, поспешно собиралась в дорогу; эти дни пролетели для нее незаметно.
Снова появился в доме Хлоповых Шереметев, но не веселый, как в прошлый раз: лицо его было угрюмо, глаза смотрели вниз; словно неловко, совестно было ему глядеть на Марьюшку.
Царевна, узнав о приходе Шереметева, застыла на месте.
«Вот конец, конец теперь всему, долой отсюда, из этой тюрьмы, на волюшку, на свободушку», – думалось ей.
Она с нетерпением ожидала встречи с боярином, но чем-то холодным, суровым пахнуло от этой встречи, что-то тяжелое словно налегло на сердце Марьюшки при виде угрюмого лица Шереметева. Бледность мгновенно покрыла ее лицо, предчувствие чего-то недоброго закралось в душу, она замерла.
– Великий государь Михаил Феодорович, – начал чуть слышно Шереметев, – приказал сказать, что Марью Хлопову за себя взять не изволит.
Раздался слабый стон, Марьюшка взмахнула руками, словно стараясь ухватиться за что-либо, и как подстреленная грохнула на землю. Никто не двинулся на помощь девушке, все застыли на месте.
– И приказал, – продолжал боярин, будто не замечая, что она не слышит его, – тебе, Марье, с бабкою и дядею жить по-прежнему в Нижнем; корм даваться тебе будет вдвое; а Ивану Хлопову указал государь ехать в свою вотчину в Коломну, – закончил боярин и, вздохнув глубоко, словно свалив с себя тяжесть, вышел.
Не скоро пришла в себя Марьюшка, немало хлопот выпало на долю опомнившихся и пришедших в себя родных, чтобы привести в чувство вновь жестоко обиженную девушку.
Тяжело было ее пробуждение, дико повела она вокруг себя глазами, поглядела на грустные, мрачные лица окружавших ее родных и снова закрыла их.
Боль, жгучая, невыносимая боль давила, мучила ее.
Оскорбление было слишком сильно, за что – она не могла понять, знала только, что не царь был виною этому; но кому она мешала, у кого стояла на дороге?
Невесело потянулись дни за днями, ни слова не произнесла Марьюшка, глаза ее потускнели, исчез румянец, желтизна явилась на лице, она заметно хирела.
Не прошло и года, как по Нижнему раздался не в урочный час гул колоколов. Марьюшка услышала этот торжественный звон; с испугом вскочила она на ноги, последняя краска сбежала с ее лица.
– Петровна, Петровна! Мамушка! – в ужасе закричала девушка.
На ее крик вбежала Петровна.
– Что это звонят, зачем звонят так страшно, так громко? – в страхе шептала Марьюшка.
– Господь с тобой, дитятко, что ты, чего испугалась? – всполошилась Петровна.
– Звонят, зачем звонят? – продолжала Марьюшка.
– Да господь с ними, пускай их звонят, может, владыко приказал, – проговорила старуха.
– Узнай… родимая… узнай! – молила плачущая девушка.
– Светы мои, что с ней попритчилось! – крестясь, пробормотала старуха.
– О Господи, Господи! – рыдала Марьюшка.
А гул все сильнее и сильнее раздавался по городу, колебал воздух и разносил далеко-далеко по сторонам весть о каком-то радостном событии. Марьюшка словно почувствовала, что этот звон тесно связан с ее судьбой; ей казалось, что это похоронный звон по ней, ее смертный приговор. С ужасом прислушивалась она к нему, закрывала уши, но колокола гудели и гудели и пытали и мучили Марьюшку.
– Царь женился, потому и звонят, празднуют! – с сердцем проговорила возвратившаяся Петровна.
При этой вести Марьюшка подняла голову, глаза ее блеснули, и из них ручьями брызнули слезы.
Поняла она теперь, отчего испугалось, отчего замерло у нее сердце при первом же ударе колокола; поняла она, что это действительно был ее похоронный звон. Поняла и примирилась, подчинилась своей незавидной доле.
В Москве между тем скромно, без обычного торжества праздновалась царская свадьба. Царь неохотно, против своей воли, благодаря только упорным настояниям своей матери, согласился на женитьбу на Марье Долгорукой.
Все обряды кончены, молодых отвели в опочивальню. Царица вспыхнула, яркий румянец загорелся у нее на щеках. Оставшись первый раз в жизни с мужчиной, она не знала, куда глядеть, на глазах навернулись слезы, смущенная, она стояла перед царем, и было ей страшно и жутко, стыдно и вместе с тем так сладко, так хорошо.
Стыдливо, слегка улыбаясь, взглядывала она на царя, и сколько ласки, неги было в этом взгляде! А царь между тем был холоден, не по душе ему была молодая, красивая жена. Перед глазами его стояла другая Марьюшка, которая далеко теперь от него, которая страдает, мучится и к которой так рвется царская душа…
Прошла ночь… Страшный крик разбудил царя. Он быстро вскочил с постели, перед ним в корчах билась его молодая жена.
– Порченая! – с ужасом закричал царь.
Прошло еще восемь лет; немало произошло перемен за это время, состариться успели многие, пробился не один седой волос и у Марьюшки, прорезались преждевременные морщинки на ее когда-то полном, хорошеньком личике. Успела она за это время намолиться и отслужить панихиду по своей невольной сопернице, первой царской жене; пришлось еще раз услышать торжественный звон колоколов по случаю второй женитьбы царя.
…В ясный февральский морозный день вынесли гроб бывшей царевны. Сопровождала свое несчастное, ненаглядное дитятко, Марьюшку, едва передвигая ноги, лишь пережившая ее Петровна.