Глава восьмаяБратья Строгановы
Высоко поднимаются хоромы именитых купцов братьев Строгановых. Хоромы эти можно назвать деревянным замком. Стоят они посреди двора, трехэтажные; кругом рассыпаны мелкие избушки, предназначенные для прислуги и людей служилых. Весь двор обнесен острогом, заостренными бревнами; у ворот две пушки для гостей незваных, да пищалей навалено в амбаре, не перечесть сколько, и трудно ворогу подступить к этим хоромам. Живут Строгановы в царской милости, что твои бояре, да многим боярам и во сне не снилось такое житье. Казны у них угол непочатый; живут они вольно, свободно, головы их застрахованы от гнева царского и казни отдаленностью места; есть хоть и небольшая, но своя собственная вооруженная дружина для войны с соседними кочевниками. Ну, точно князья удельные!
Богато разубраны и палаты их, обиты золотой парчой, потолки писаные, лавки в хоромах мягкие, войдешь – глаза разбегаются, и лучше всего в этих хоромах сами хозяева. Добрые, ласковые да приветливые. Да и как не быть такими, живя на отлете; приедет кто, так рады лицу новому (к своим-то пригляделись больно), не знают, где усадить гостя, чем его чествовать, чем угощать. Иной раз вплоть до зари утренней просидят да пробеседуют, слушая новости московские, а эти новости дай бог в год раз прилетят к ним. Известно, занятно послушать.
Так и теперь: у Строгановых чуть не пир горой. Сидят они, правда, запросто, не в парадных своих комнатах, а в столовой, обитой темно-лиловой кожей; в углу образа, увешанные чуть не десятком лампад, освещаемые тусклым светом последних. Стол освещен несколькими восковыми свечами, уставлен серебряными кувшинами: здесь и мед, и брага, а больше всего фряжского вина. Угощают хозяева гостя московского, приехавшего к ним с царскою милостью, с грамотою, наделявшею их новыми землями. Сами Строгановы просили царя об этой милости, а как получили, так и закручинились немного.
– Что говорить, – произнес Дементий Григорьевич Строганов, – дай бог царю многие лета здравствовать – милостив он к нам, только и нам нелегко придется теперь, ох куда как тяжело!
– Чего же тяжело-то? – спросил брат его Григорий.
– Как же не тяжело: сам посуди, эвон сколько у нас земли, а тут еще новая!
– А кто же нам велел просить ее, коли мы и прежней-то тяготимся?
Московский гость засмеялся.
– Вот уж и впрямь, чем у человека добра больше, тем он недовольнее! – проговорил он.
– Не то я хотел, брат, сказать, не так ты меня понял! – обратился Дементий к брату.
– Как не так понял?
– А так, что грамота по-старому написана.
– Ну, так что же?
– Словно не знаешь что. Земли, говорю, у нас глазом не окинешь, а защиты ей никакой нет. Что наши служилые люди? Мужичье, и больше ничего: увидит он вогуляка или остяка со стрелою – ну и наутек. Есть, правда, у нас и справные люди, да много ли их? А тут еще и тех приходится посылать в Астрахань; будь у нас Мещеряк, нешто ограбили бы нашу деревушку разбойники!
– Это-то правда!
– То-то и оно, правда! А где ты наберешь служилых? И пушки у нас есть, и пищали на целый бы приказ стрелецкий хватило бы, да наши и с пищалями-то управляться не умеют.
– Эко горе! – вмешался московский гость. – Да вы кликнете клич по Волге да Дону, не то что один приказ, явится целый десяток, голытьбы этой там не оберешься, а уж на что лучше: народ удалой, бравый!
– Я то и говорю! Коли бы можно было, давно бы это сами сделали, да вот беда – грамота.
– Что же грамота-то, в чем она помеха?
– То-то и дело, что помеха! Вишь, в грамоте-то царской не приказано принимать вольных людей, а не то опала будет царская и земли назад отберут.
– А кто в Москве узнает?
– Слухом, дорогой гость, земля полнится. И боже избави, про то царь осведомится, что мы его царской воли ослушались, – лучше нам тогда и земель этих не нужно.
На время разговор прекратился; по-видимому, каждый был занят своей думой. Первый встрепенулся Григорий Григорьевич.
– Что же это мы, брат, призадумались да про гостя забыли, не угощаем его!
– И впрямь! – засмеялся Дементий Григорьевич. – Неча сказать, хороши мы хозяева! – продолжал он, наполняя ковши фряжским вином. – Прикушай, дорогой гость, не побрезгуй! – угощал он, подавая ковш гостю.
– Зачем брезговать, коли хозяева потчуют, только вот не вижу я у вас обычая московского, забились вы чуть не в Сибирь да от обычаев наших и отстали, – говорил гость.
– Какой такой обычай? – разом спросили братья, с недоумением глядя на гостя.
– Да вот сколько уж времени я сижу у вас, а еще не ударил челом вашей хозяюшке! – отвечал гость.
– Вот оно что! – заговорил Дементий Григорьевич. – Да видишь ли, милый человек, живем-то мы бобылями; были и у нас хозяюшки да померли, так мы и остались. А про обычай спасибо, что напомнил; обычай этот мы соблюдаем, есть у нас племянница от покойного брата, вот она у нас и пойдет заместо хозяйки. Ты бы, брат, распорядился, – обратился он к Григорию Григорьевичу.
Тот молча вышел из комнаты.
– А я думал, про какой такой обычай ты говоришь, индо смутил меня! – смеялся Дементий Григорьевич.
– Обычай хороший, – говорил гость, – ведь из рук хозяйки и вино слаще!
– Что и говорить! А сам ты женатый будешь аль холостой?
– Я-то холост, никак не соберусь жениться, да и боюсь, признаться!
– Чего же бояться-то: жена ведь не укусит.
– Укусит не укусит, а жизнь измает. Сам ведь знаешь обычаи наши. Промыслишь, где девки есть, и присватаешься, а там хороша ли, дурна ли, господь ее ведает; ведь не покажут, да и в церкви под венцом не увидишь, окутают ее фатой, поди разгляди; в опочивальне только образ свой она покажет. Хорошо, коли хороша, а коли урод, ну и прощай счастье, кому сладко с уродом жить? Измаешься да изведешься только.
Строганов весело засмеялся:
– А куда же, дорогой гость, уродам деваться: чай, тоже девка, замужем хочет пожить!
– В монастырь бы справляли, там им место найдется.
– В монастырь-то не всякая захочет!
– А отцовская воля на что, нешто отца посмеет кто ослушаться?
– Ну, не говори этого, иной раз и с отцовской волей бывает беда; да вот в Перми случай был, уморушка вышла. Живет там боярин, убогенький такой, Стрешнев прозывается, была у него дочка, Фаиной ее величали, все в монастырь собиралась. Отец ее и так и сяк, она твердит одно: хочу в монастырь. Диву давались люди: девка молодая, а лезет в монахини, а про ум ее говорить нечего – умная. Вот Стрешнев и давай подыскивать ей женихов. Подвернулся ему на этот раз пермский воевода, жениться захотел. Ударили они по рукам, только воевода осторожен был. Ты, говорит он, боярин, мою суженую до венца мне покажи, а то я без этого и в церковь не пойду.
Боярин спервоначалу смутился словно, только скоро оправился. Что ж, говорит, смотри, она у меня не какая-нибудь – красавица писаная.
Ладно, назначили день, приходит воевода, к нему и вывели невесту; как глянул на нее воевода, так и ахнул: по Руси, пожалуй, такой красавицы и впрямь не найти. Засуетился жених, скорее да скорей свадьбу, а боярину того только и нужно. Привели невесту в церковь, да так ее фатой окутали, что она сама идти к налою не могла, а уж вели ее. Поглядел на нее жених да и глаз не сводит, все время венчания озирался на нее, видно, ему под фату заглянуть хотелось, да не тут-то было. Ну, отпраздновали свадьбу, проводили молодых в сени опочивать и разошлись.
На другой день, само собой, по порядку приехали к молодым. Глядим, воевода наш злее черта, так и рвет, и мечет, и словно ему не по себе. А обычай соблюсти все-таки нужно: закон требует, чтобы молодая хозяйка гостям челом ударила. Ждем, а воевода не знает, в какую сторону глядеть. Наконец вышла молодая; как взглянули на нее, так все и ахнули. Удружил боярин воеводе, нечего сказать. То есть такого страшилища никто в жизнь не видывал! Маленькая, морда круглая, на морде словно горох молотили: в рябинах вся, бровей нет, да еще что – на обоих глазах бельма, на левом еще туда-сюда, а на правом во весь глаз. Так вот, гость дорогой, выпей-ка из ее рук, слаще аль нет будет? Я, грешный человек, как пришлось с ней целоваться, так глаза закрыл, чтоб не так страшно было.
– Да как же это, Дементий Григорьевич, ведь воевода-то смотрел невесту: красавица, говорит, была.
– В том-то и дело, что он не невесту показывал, а холопку! – засмеялся Строганов.
– Что же воевода?
– Да ничего, на первой же день запер свою молодую в светлицу, чтоб шага оттуда не делала, а сам себе на татарский манер целых пятерых жен завел из холопок, одна другой краше, а в главные-то шестую, тут у одного худородного дворянина жену волоком уволок!
– Что же дворянин, смолчал?
– Чуден ты, погляжу я! Словно в Москве этого нет? Там, чай, бояре сплошь да рядом один у другого жен таскают.
– Это что: меняются даже иной раз.
– То-то и оно, а ты захотел, чтобы дворянин бедный за жену вступился: с воеводою ли тягаться ему?
– Воеводихе-то, чай, житье незавидное!
– Вот выдумал еще что! То в монастырь, когда в девках была, хотела идти, а теперь во всю ширь зажила: сколько молодцов перебывало у нее в терему.
– Да как же в терем-то пробираются?
– А сенные девки да мамки на что? Хоть кого проведут!
– Чудно, коли она так страшна, так кому она нужна?
– Ну, на вкус мастера нет!
– Так вот и женись тут!
– Что же делать-то, коли жизнь у нас стала такая беспутная, прежде не так бывало.
В покой отворилась дверь, и в ней показалась с подносом в руках, на котором стоял жбан и кружка, племянница Строганова.
– Ну, вот и хозяйка моя, – проговорил Строганов, вставая с места.
За ним поднялся и гость.
– Вот, Фрося, ударь челом гостю да угости его.
Фрося и гость раскланялись и, взглянув друг на друга, вспыхнули. Странное что-то сделалось с ними: у девушки задрожали руки, она потупилась, личико ее зарделось румянцем; не по себе было и гостю, дрожь пробегала у него по телу, сердце замирало, он глаз не спускал с Фроси.
Наконец он пришел в себя и отошел к порогу, девушка подошла к божнице. Гость отвесил ей земной поклон; она отвечала поясным. Вслед за этим поклонился в землю гостю и Дементий Григорьевич.
– Сделай честь, гость дорогой, поцелуй хозяйку! – обратился он к гостю.
– Хозяину первая честь! – отвечал тот.
Дементий Григорьевич поцеловал Фросю. За ним подошел и гость; отвесив снова земной поклон, он потянулся к Фросе. У девушки сверкнули на ресницах слезинки. Гость поцеловал ее, она еле устояла на ногах.
– Прикушай, гость дорогой! – чуть слышно проговорила она, наливая в кружку вина.
– Нет уж, хозяюшка, тебе почет, выкушай допрежь всего сама.
– Что ж, Фрося, пей, таков обычай, – проговорил Строганов.
Фрося выпила и снова налила кружку. Гость выпил и поклонился. Вслед за тем Фрося, отвесив поклон, пошла из покоя. Ноги ее дрожали, она сама не понимала, что делалось с нею. Долго московский гость глядел на дверь, за которой скрылась девушка. Строганов лукаво поглядывал на него.
– Что ж, теперь вино, должно быть, слаще! Выпьем! – обратился он к гостю.
– Ах и хороша же у тебя, Дементий Григорьевич, племянница, в Москве такой не сыскать!
– Какую бог послал, такая и есть! Давай-ка лучше выпьем.
Гость выпил и задумался. В палату вошел Григорий Строганов. Лицо его было пасмурно, видимо, он был сильно чем-то встревожен.
– Худые вести! – были его первые слова.
– Какие такие? – тревожно спросил Дементий Григорьевич.
– Сова прибежал!
– Как Сова! Да ведь он в Астрахань поплыл со стругом?
– Когда поплыл-то? Чай, и вернуться пора!
– Пора-то давно пора, я уж побаивался, не случилось ли беды какой!
– Беда и стряслась: разбойники недалеко еще от Астрахани напали на струг, людей перебили и струг с казной взяли; один только Сова и спасся.
Наступило молчание, все были расстроены.
– Да мне что обидно-то! – заговорил снова Григорий Григорьевич. – Обидно за Мещеряка, золото человек! Что мы без него будем делать-то, разорят теперь все деревушки.
– Как же это случилось?
– Спроси вон у Совы, он тебе все расскажет.
Позвали Сову; тот повел свой рассказ.
– Напало на нас видимо-невидимо, – говорил он, – так вся Волга и зачернела от их челнов. Уж мы и из пищалей, и из пушки палили, ничего не берет – как черти лезут; взобрались на палубу и давай всех кромсать саблями, а кого кистенем, всех перебили, такие черти, что и не приведи бог, одно слово, – ермаковские.
– Разве шайка Ермака? – спросил Дементий Григорьевич.
– Его самого.
При этом имени сильно призадумались Строгановы.
Глава девятаяКольцо и мещеряк
Затишье наступило в строгановских хоромах после отъезда московского гостя. Больше всех думала о нем, конечно, Фрося. Не выходил он у нее из головы, припоминалась ей всякая мелочь их встречи, и пуще всего жег поцелуй. Мало ли ей приходилось заменять собою хозяйку, угощать гостей да целоваться с ними, так нешто те поцелуи были таковы, как последний. Она и сама не знала, что поделалось с нею: и плакать хотелось, и сердце замирало, так бы вот и взглянула хоть еще разок украдкой, да никак нельзя – укатил он себе в Москву, а ее, может, и из головы выбросил: мало ли он видел пригожих девок, чай, и получше ее встречал, а она что за невидаль – степная девка. И тяжко делалось на душе у Фроси; поплакала бы она, да совестно, зазорно, ну, как кто увидит – пересудов не оберешься.
«Хотя бы узнать, как зовут его, как по отчеству величают, – думалось ей, – да как узнать-то, нешто можно у дядей спросить. Срамота одна!»
А у дядей своя забота. Шутка сказать, сколько земли привалило еще им с царской грамотой, знай заводи варницы да соль вари. Только и сокрушало их одно место в грамоте: не держать у себя вольных людей, а как без этого справишься, на них и надежды только.
– Я так думаю, – говорил Дементий Григорьевич брату, – не послушаться ли нам гостя? И то сказать, кто в Москве узнает, что у нас вольница? Посадим ее по деревушкам, и конец; а то, сам посуди, нешто нам возможно обороняться? Нахлынет орда этих дьяволов-вогуличей, что с ними поделаешь. Заберут все, что им вздумается, и конец!
– Так-то оно так, я и сам об этом подумывал, только как и гостя-то послушать; Господь его ведает, что у него на уме, говорит одно, а думает, может, другое что, сам посоветовал, да сам же и шепнет кому следует, да окромя этого, сам знаешь, сколько у нас в Перми неприятелей, возьми хоть того же воеводу.
– Ну, уж этот зверь рад к чему-нибудь придраться, только бы донос в Москву послать.
– Про это я и говорю-то. По-моему, надо пока что оставить новую землю втуне. Придет время – возьмем ее, а теперь впору справиться и с тем, что есть.
– Да дело-то расширить бы хотелось!
– Придет время, и дело расширим.
На том и порешили братья.
Прошло еще недели две; во двор строгановский вошли два человека, у ворот их окружила челядь. Вдруг один из нее бегом бросился в хоромы; Дементия Григорьевича не было; он отправился на варницы, оставался дома один Григорий.
Сам не свой влетел в хоромы челядинец. Строганов не без удивления взглянул на него.
– Ты что? Аль очумел? – спросил он челядинца.
– Батюшка, Григорий Григорьевич, покойник пришел.
– И впрямь ты, должно, белены объелся! Какой покойник?
– Да наш, убили-то которого! Мещеряк!
Строганов приподнялся.
– Что ты болтаешь-то! – закричал он.
– Вот лопни мои глаза, пришел, да еще с каким-то чужим.
– Что же он не идет сюда? Поди кликни его! – приказал Строганов.
Челядинец бросился на двор; немного спустя в хоромы вошли Мещеряк с Кольцом. Строганов обнял и поцеловал Мещеряка.
– Ну, брат, а мы уж по тебе панихиды служили.
– Раненько начали, Григорий Григорьевич, я еще поживу да послужу вам.
– Да как же, прибежал тут один со струга да и говорит, что всех перебили, один он и остался-то!
– Оно точно, нашим куда плохо досталось, чай, всех перебили, а я-то в полон попал.
– Ты – в полон? – удивился Строганов.
– А что же было делать? Наши все в воду побросались, а я один нешто уберег бы твое добро?
– Что правда, то правда, хорошо, что жив-то остался, а мы с братом, признаться, горевали по тебе.
– Ничего, Григорий Григорьевич, жив и цел остался.
– Как же ты из полону-то бежал?
– Зачем бежать? Я не бежал.
– Как же ты здесь очутился, коли не бежал?
– Да пришел с добрым молодцем, правой рукой Ермака Тимофеевича.
Строганов с удивлением взглянул на Кольцо.
– Ничего не пойму, что же, тебя не отпускают, за выкупом пришли, что ли?
– Да сразу тебе, Григорий Григорьевич, и не понять. О каком выкупе ты говоришь – я не знаю, держать меня никто не держит, а пристал я к удальцам по доброй воле: больно уж они по душе пришлись.
– Что ж ты, в разбой пошел?
– Зачем в разбой? Со стрельцами, правда, немного пришлось посчитаться, а больше я никого не губил, а пришли мы к тебе по делу.
– Коли ты по делу пришел, милости прошу; говорю тебе – люблю тебя, как родного, и жаль мне, что пристал ты к душегубцам; ну а коли твои новые приятели явились за делом, тоже милости прошу; только какое же у нас с ними дело может быть?
– А ты не спеши, Григорий Григорьевич, сначала выслушай, а там уж и душегубцами обзывай! А какое дело, так вот тебе поведает о нем есаул Иван Иванович.
– А Иван Иванович, – проговорил Строганов, – не знает нешто, куда он пришел? Чай, ему ведомо, что за его голову царь деньги обещал. Отсюда, пожалуй, он и дороги назад не найдет.
Кольцо нахмурился.
– Вот что я скажу на это, купец, – начал он, – пошел я сюда, наслышавшись хороших об вас речей, и никак не думал, чтобы Строгановы на подьячих походили, за деньги вольную казацкую голову продавали, да и то опять сказать, с Кольцом трудно будет справиться, а коли уж и одолеют, так тоже не на радость, потому что Ермак свет Тимофеевич неподалечку тут станом стал, а правой руки своей он не выдаст, все на щепки разнесет. Правда, виноваты мы перед тобой: твой стружок пощипали, так ведь не беда это – бирали мы и царские суденышки.
– За это и головы сложите!
– Пока еще на плечах! Да что нам с тобою препираться, – сказал Мещеряк, – за делом пришли мы к тебе, хочешь толковать – давай погуторим, не хочешь – прощай, и без тебя обойдемся.
– Говорю, не знаю, какое у нас с вами дело может быть.
– Коли есть охота слушать, так узнаешь, когда я скажу, – произнес Кольцо.
– Ну, говори, что за дело?
– Вишь, оно в чем: надоело нам с атаманом разбойным делом заниматься, прискучило. А Мещеряк нам порассказал про твои земли, что житье у вас вольное, свободное, одна лиха беда – соседи дикие вас обижают, так атаман так и решил – ударить вам челом. Дайте нам земли, избушки, хозяйство, питаться было бы чем, жить у вас мы будем смирно, тревожить никого не станем, а коли придется поразделаться с вогуличами там аль с остяками какими, так мы охулки на руку уж не положим, поразведаемся как след. Одно слово, оберегать вас будем, словно бы войско какое, и нам и вам будет хорошо. Так вот и все дело.
– А много ли вас всех-то? – спросил Строганов.
– Маленько нас потрепали, уполовинили было, ну да дорогой народу прибавилось, сот пять есть наверняка!
Строганов задумался. Предложение Кольца совпадало с его собственным желанием, но грамота, опала царская сильно смущали его; быть может, он и согласился бы на предложение, но брат находился в отсутствии, а без него он не решался дать положительный ответ.
– Что же, купец, задумался? Коли согласен, так ударим по рукам, думать нечего, указывай землю, мы прямо и пойдем туда.
– Согласиться-то я бы согласился, добрый молодец, одна беда – согласиться-то нельзя: запрещено нам держать вольницу.
– А кто тебе сказал, что мы вольница? Были ею прежде, а как сядем на место, тогда как и все будем.
– Погоди маленько, вот к вечеру брат приедет, с ним потолкую, а пока будь гостем.
Поздно вечером воротился домой Дементий Григорьевич; не меньше брата обрадовался он известию о приходе Мещеряка, только и ему казалось непонятным, необъяснимым дружба с вожаком разбойничьей шайки. Как он ни старался разъяснить себе это, но никак не мог; хотелось ему увидать Мещеряка, потолковать с ним, но было уже поздно.
Долго советовались между собой братья Строгановы о предложении Ермака, но ни до чего не договорились и, порешив, что утро вечера мудренее, перед самым рассветом легли спать.
Утро действительно оказалось мудренее. Несмотря на то что Строгановы очень долго раздумывали и колебались принимать у себя вольницу или нет, они все же решили согласиться на предложение Ермака.
– Что ж, – говорил Дементий Григорьевич, – государь опалился бы на нас, коли бы вольница разбойничала, а то ведь будут смирно сидеть, да еще его же людишек оберегать от нападений. А без них мы словно без рук будем: что наши вахлаки сделают? Увидят только остяка – врассыпную и бросятся и пищали побросают, а эти уж одно слово – удальцы!
– Так, значит, с богом? – спросил Григорий Григорьевич.
– Да что же раздумывать! А коли что до Москвы дойдет, так как-нибудь извернемся, отделаемся!
– Ну, так тому и быть!
Позвали Мещеряка с Кольцом и ударили с ними по рукам.
Недолго заставил ждать себя Ермак. Не прошло и трех дней, как полчище казаков появилось на строгановской земле.
Застучали топоры, живо закипела работа, и в какие-нибудь две недели появилось новое село, заселенное бывшими волжскими разбойниками.
Иная жизнь потекла у них: не было того разгула, что прежде, не было и опасности, какой в прежнее время подвергались они чуть не ежеминутно; жизнь потекла тихая, спокойная, многим показалась она в диковинку, но большинство оставалось вполне довольно ею.
Глава десятаяЕрмак в Сибири
Не пришлось каяться Строгановым в том, что они приютили у себя казаков. Тишь да благодать на их землях. Проведали бродяги, что у Строгановых сила казацкая явилась, что силою этою заправляет не кто иной, как сам Ермак Тимофеевич, а слава о его удали и молодечестве разнеслась по всей Руси, оставили они в покое Строгановых, бросили грабежи и принялись за остяков. Ермак Тимофеевич же ошибся в своих расчетах: поселясь у Строгановых, он надеялся повести жизнь более деятельную, не такую сидячую, какую привелось вести теперь.
«Этак и обабиться недолго, молодцы-то мои словно сонные стали, ходят как мокрые курицы. Известно, засиделись, заскучали, поразмяться бы им маленько нужно было, хотя бы бродяги какие явились… Опять, что за житье на подножном корму; покой, правда, да и только, а на кой он нам прах», – раздумывал Ермак.
Несмотря на ласку и привет Строгановых, нередко Ермак Тимофеевич ходил сам не свой, нестерпимая тоска начала одолевать его. Действительно, покойная, ничем не нарушаемая жизнь была в тяготу ему. Не было у него ни малейшей охоты возвращаться к прежней жизни, разгульной на Волге, но при воспоминании о ней лицо его прояснялось, он делался оживленнее, но проходили воспоминания, и снова тучи пробегали по лицу Ермака.
Не менее тосковал и Кольцо; давно уже он заметил грусть атамана, закручинился и сам. Кручина вожаков казацких не могла пройти не замеченной и Строгановыми.
«Не задумали ли они уйти от нас? – с тревогой спрашивали они себя. – Избави бог, уйдут, тогда беда, при них вот сколько времени никто к нам не показывается в гости, а без них, того и гляди, нагрянут!»
И еще приветливее стали именитые купцы к казакам, не знали, чем и ублажить их, забыли и про опалу царскую.
Только, видно, пословица правду говорит: «Сколько волка не корми, он все в лес глядит».
Тут и меж казаками разговор пошел, и им невтерпеж стало мирное житье. Некоторые надумали назад махнуть, на Волгу, снова приняться за прежнее житье – за разбой.
– Что ж тут делать! – говорили они. – От тоски околеешь, да и не совсем так вышло, как атаман обещал, насулил он нам золотых гор, соболей, казны и всякой всячины, а на деле-то ничего и не вышло, да и сам-то он день-деньской словно филин какой ходит.
– Махнуть бы назад, на Волгу!
– А коли атаман не пойдет?
– Одни дороги не найдем, что ли?
– Дорогу-то найти найдем, только что проку-то без него будет?
– Другого себе в атаманы изберем.
– Было бы из кого избирать! Ведь бывало, имя его только услышат, так бегут уже.
– А по-моему, кто хочет, тот оставайся тут да кисни, а кому надоело, тот и в путь.
– А знаешь, что у нас за такие речи бывало?
– Что бывало-то?
– А то, воткнут тебя в мешок с каменьями да на дно быстрой реченьки и спустят, вот что!
– Ну, всех-то не спустят.
– Что ж, спрашиваться, что ли, будут? Таких-то, как ты, много ли найдется?
– Так что ж теперь делать, ведь не один я, а многие шли за делом. Кричали: «Ермак, Ермак», ну и мы пошли, а тут и делов-то, как вижу я, никаких нет. Ну, значит, нечего здесь сидеть.
– Нет, у нас это не водится, нужно сначала атаману сказать, а там как круг порешит, так тому и быть!
– Да, впору и атаману говорить, тошнехонько так-то сидеть сложа руки, да и невыгодно!
– Греха нечего таить, скучненько.
– Соберу несколько человек да и скажу атаману, не на то мы к нему приставали.
– Твое дело!
Разговор прекратился, и казаки разошлись в разные стороны…
Наступил вечер, темный, безлунный, только звезды мерцали в темном небе; казацкая слобода погрузилась в сон, ни в одной избе не было видно огонька. Только в большой избе Ермака Тимофеевича мерцала свеча. В избе одевался атаман; с ним вместе был и Кольцо.
Ермак надел пояс, заткнул за него нож и пистолет, предварительно осмотрев последний.
– Не пойму, зачем это мы понадобились им? – говорил атаман.
– Сам никак не могу смекнуть; тебя-то не было, прибежал холоп, задыхается: зовут, говорит, сейчас же, дело важное есть, минутки терять нельзя. Я его спрашивать, что за дело такое? Говорит, что хозяйских делов не знает.
– Из Москвы, может, какую весть получили об нас!
– Кто их ведает, только какие же об нас могут быть вести? Живем мы смирно, никого не трогаем, про нас уж, чай, и забыли совсем!
– Ну, не говори, Иван Иваныч. Царь делов наших не забудет, а тут, сам знаешь, сколько благоприятелей у Строгановых – найдутся охотники и на донос! – проговорил Ермак, выходя с Кольцом из избы.
Они отправились к строгановским хоромам; путь был неблизкий, но казаки привыкли ходить по этой дороге, знали ее хорошо.
– Экая ноченька-то, – произнес Кольцо, – хоть глаз выколи, в двух шагах ничего не видать.
– Да, в прежнее время нам такая ночь несподручна бы была, того и гляди, своих бы колотить начали.
– От пищалей все-таки свет бы был.
Ермак засмеялся:
– Уж свет нашел, а как свалка…
Вдруг голос его оборвался, он остановился, схватил за руку Кольцо и начал прислушиваться.
– Что ты, Ермак Тимофеевич? – спросил его тихо Кольцо.
– Погоди! – шепотом отвечал Ермак. – Ты ничего не слыхал?
– Ничего, все тихо…
– Ну, не совсем; погоди маленько, мне послышалось – лошадь заржала.
– Что ж мудреного, у Строгановых мало ли лошадей.
– Не в той, Иван Иваныч, стороне ржала она, а позади, ты сам знаешь, что у нас в слободе ни одной лошади нет.
– Знать, тебе, Ермак Тимофеевич, почудилось, откуда тут лошадь заржет, вишь, на сколько верст степь.
– То-то и чудно! Только я хорошо слышал, да вот прислушайся.
Кольцо насторожил уши.
– И впрямь, словно топот, только больно тихо что-то.
– Погодим маленько, сдается мне, что неладное творится.
Топот слышался все ближе и ближе, но какой-то странный, осторожный.
– Говорю – неладное, знаю теперь, что за штука, – шептал Ермак, – копыта-то у лошади обвязаны, чтобы не так слышно было.
Наконец послышалось фырканье лошади. Ермак быстро отскочил в сторону, потянув за собою Кольцо.
– Нишкни! – чуть слышно прошептал он. – Может, недруг – свой с хитростями не поедет!
Он впился глазами в дорогу, но на ней ничего не было видно, только топот слышался явственнее да фырканье лошади.
Вскоре на дороге, в нескольких шагах, показалась черная тень; не было сомнения, что едет всадник.
Ермак с Кольцом затаили дыхание и присели на корточки.
Лошадь была всего в двух шагах. Ермак в одно мгновение очутился около нее, и всадник не успел опомниться, как уже лежал на земле под Ермаком, Кольцо тем временем взял под уздцы лошадь.
– Кто такой будешь? – спросил незнакомца Ермак.
Тот молчал.
– Эге, видно, и правду недруг! Говори же – кто, не то тут и останешься, – продолжал Ермак, сдавливая ему горло.
Незнакомец что-то залепетал.
– Черт его разберет, он не по-нашенски что-то бормочет, – пробормотал Ермак.
– А копыта-то впрямь обмотаны, – заметил Кольцо.
– Что нам с ним делать-то, ведь не без умыслов явился! – раздумчиво проговорил Ермак.
– Воротиться в слободу – проку никакого не выйдет: наши ни один по-ихнему не разумеет.
– Это-то правда, так нужно в хоромы скорей, благо, есть лошадь! А там уж узнают, что за птица!
– Как же втроем-то на лошади? – спросил Кольцо.
– Ухитримся, а лошадь, черт не возьмет, околеет, туда и дорога!
– Не вернуться ли мне, атаман?
– Как вернуться, куда?
– Да в слободу, ведь там теперя все спят, а коли этот поганый явился, так небось не один. Не было бы беды какой, а я ворочусь да молодцов побужу.
– Дело, Иван Иваныч, ступай с богом, а я мигом обернусь, мне бы только узнать, какое там дело, да вот от этого барана поразведать.
Кольцо повернулся назад и спешными шагами пустился к слободе.
Ермак, сняв с себя пояс, скрутил руки незнакомцу, повалил его перед собою на лошадь, вскочил в седло и помчался к Строгановым.
Вот уже блеснули огоньки в окнах хором. Во дворе услышали топот и немало встревожились: верхового они не ждали.
– Кто там? – окликнули из-за ворот.
– Отпирайте скорей, некогда тут растабарывать.
– Да ты кто будешь-то?
– Ермак! Отпирайте скорей!
– Ермак Тимофеевич к нам пешком ходит! – послышался ответ.
– Да отпирайте же, дьяволы, коли вам говорят, не то скажу хозяевам, так шкуру со спины спустят.
– Погоди маленько, поспрошаем!
Наконец по двору замелькали огни, забегали холопы, опустили подъемный мост. Как вихрем влетел во двор Ермак, наградив по дороге нескольких холопов зуботычинами.
Свалив своего пленника наземь, он соскочил с лошади.
– Глядите, дурня этого крепко держите! – обратился он к холопям и побежал в хоромы, где его встретил Дементий Григорьевич.
– Беда, голубчик Ермак Тимофеевич, беда грозит, – встретил тот Ермака.
– Что за беда, какая?
– Сегодня в степи видели нескольких татар, а они задаром не явятся, того и гляди, слободу, а то и несколько разнесут.
– Так вот оно что! Значит, я татарина изловил…
– Какого татарина, где? – перебил Строганов.
– А вот тут на полдороге к тебе, теперь у тебя на дворе валяется, поспрошать бы его как следовало. Хотел я его к себе в слободу тащить, да у меня никто речей его не поймет!
– У меня есть толмачи!
– Так прикажи его сюда привесть, здесь и допытаемся от него чего-нибудь.
Строганов приказал привести татарина.
– А ты, Дементий Григорьевич, все-таки неладно сделал, – начал Ермак.
– Что такое, Ермак Тимофеевич? – тревожно спросил его Строганов.
– Как что? Сам говоришь, неподалечку они разъезжали! Вместо того чтобы прямо мне сказать, ты к себе зовешь, а что я у тебя здесь сделаю? Теперь меня там нет, молодцы мои все спят, а ну-ка они нападут? Ведь сонный человек что мертвый; всех, пожалуй, перережут; а прислал бы сказать, может, мы и сами пошли бы к ним навстречу, благо, молодцы позасиделись, поразмяться им не мешало бы.
– Что делать, Ермак Тимофеевич, опростоволосился, – сознался Строганов.
Привели татарина; это был приземистый, мускулистый человек; глаза его тревожно бегали по сторонам: видимо было, что он напуган.
Позвали толмача и начали допрос.
– Откуда ты явился? – спросил Ермак. – Да смотри, говори правду, не то на веревке вздернем!
Толмач перевел татарину речь Ермака; пленник еще более испугался и забормотал что-то.
– Что это он там бормочет?
– Говорит, что всю правду скажет, только бы худа ему не было!
– Ну и ладно, сказывай откуда?
– Из-за Каменного пояса, из Сибири.
– Вона откуда тебя принесло! А зачем пожаловал?
– Не по своей воле.
– А по чьей же?
– Епанча послал сюда.
– Кто это такой Епанча?
– Князь наш.
– Зачем же он послал тебя?
– Не одного меня, нас много.
– А сколько же вас будет?
– Много, ох много.
– Зачем же вы сюда явились?
– На разживу.
Строганов и Ермак переглянулись.
– Далеко вы остановились?
– Да на ночь, вот тут близко.
– Что же, нынче, что ли, хотели приниматься за разживу?
– Нынче, бачка, нынче.
– Ну, надо поспешить, – обратился Ермак к Строганову, – прикажи-ка, Дементий Григорьевич, коня мне дать какого получше, а то ведь пешком не поспеешь.
– Возьми, Ермак Тимофеевич, провожатых, а то одному опасно.
Ермак усмехнулся:
– Да уж и провожатые твои! Пускай уж лучше дома остаются, а то с ними грех только один.
– Как знаешь!
– Один-то я скорее доберусь.
Строганов приказал оседлать лошадь.
– А зачем, – обратился снова Ермак к татарину, – ты копыта лошади обмотал?
– Чтоб не слыхать было, как проеду.
– Так! А зачем же это пробирался сюда?
– Хоромы мне велели поджечь, тогда бы и напали остальные.
– Так вот вы какие молодцы! А я тебе вот что скажу, Дементий Григорьевич, поджигатель наш благодаря нам позамешкался, а татарве ждать некогда, вишь, какая она храбрая – по ночам только нападает, а станет им невтерпеж дожидаться, пожалуй, и другого пошлют. Вели-ка ты кругом двора костры разложить да пушки выкатить, коли вздумают нападать, при свете-то удобнее их будет шарахнуть.
– Пушки заряжены, а за совет спасибо, Ермак Тимофеевич.
В это время багровый свет ворвался в окна хором. Ермак бросился к окну и остолбенел.
– Слободу нашу зажгли, дьяволы! – закричал он. – Гляди, не выпускай татарина! – прибавил он, выбегая на двор.
Как вихрь вскочил на коня и помчался Ермак по дороге в слободу. Дорога ярко была освещена, две или три казачьих избы были все в огне, дым высоко багровыми клубами поднимался вверх. Можно было различить мелькавшие тени; глухой шум стоял от треска огня и людских голосов.
Ермак, стиснув зубы, подгонял коня. Наконец перед ним мелькнул длинный ряд огней, и затем грянул ружейный залп. Атаман повеселел.
– Успел, Иван Иванович, спасибо! – крикнул он, мчась по слободской улице.
Избы горели на самом краю слободы, казаки, стоя в тени, стреляли в темневшуюся за околицей массу, из которой летели тучи стрел.
Ермак подлетел к своим.
– Спасибо, братцы, что вовремя встали. Теперь за мной вперед, на эту погань нечего тратить зарядов, примем их лучше в сабли, – проговорил Ермак, слезая с коня и бросаясь вперед. За ним, выхватив сабли, кинулись казаки.
Татары, смятые казаками, дрогнули, смешались. Они никак не ожидали такого отпора.
Прежде всего их поразил ружейный залп, которого они не слыхивали отроду; теперь сопротивляться им было не под силу, но, ожесточенные, они лезли на казаков, разбившись на части. Схватка продолжалась более часу; небо начало белеть, как вдруг грянул удар грома. Татары остолбенели, целый ряд их покатился на землю.
Сначала и Ермак не понял, в чем дело, но громовой удар повторился снова, снова легло много татар, остальные попятились назад. Ермак взглянул в сторону – там стояла пушка.
– Ай да Григорьич, спасибо тебе за догадку, – крикнул Ермак.
Грянул третий залп, и татары, как стадо баранов, шарахнули назад.
– Вдогонку, ребята! – скомандовал Ермак.
Казаки пустились в погоню, татары бросились врассыпную.
– Валяй их вдогонку пулями! – командовал Ермак. Снова защелкали меткие казацкие выстрелы, и снова повалились бежавшие татары. Блеснули первые лучи солнца, когда казаки прекратили преследование: в степи не оставалось ни одного живого татарина.
Приближаясь к слободе, Ермак заметил толпу людей. Впереди стоял Григорий Строганов с образом в руках, рядом с ним Дементий с хлебом и солью, сзади теснились холопы.
При появлении казаков Строгановы отвесили Ермаку поясной поклон; тем же отвечал и Ермак.
– Челом бьем тебе, Ермак Тимофеевич, не будь тебя, не миновать бы беды неминучей! – говорили Строгановы, обнимаясь с Ермаком.
– Ну, не совсем, Дементий Григорьевич, – отвечал Ермак, – не будь твоей пушки, немало бы еще возни было бы с ними, окаянными.
– Пушки-то мало бы помогли, кабы не ваша молодецкая удаль, а теперь откушай хлеба-соли, все приготовлено в твоей избе, и твоим молодцам тоже.
Направились к избе Ермака.
– Ну, теперь не скоро они явятся – проучены хорошо, – говорил Григорий Григорьевич.
– А все-таки могут явиться! – заметил Ермак. – Вот кабы… – начал было он и остановился.
– Что такое? – спросили в один голос Строгановы.
– Да что? Нашли они к нам дорогу, отчего же и нам не найти к ним?
– К ним-то дорога известна.
– Так тем и лучше! Пощупать этого самого Епанчу, выгнать его, а самим и засесть там.
– Да у нас и грамота есть на сибирские земли, царь пожаловал нам их.
Ермак усмехнулся:
– Что ваша грамота, я вот вам весь свет подарю, подите, возьмите его. Мало ли что царь подарил вам, нешто это его земля; а ее нужно завоевать сперва, тогда и называть своей!
– Да поди завоюй ее, народищу-то там сколько!
– Народ что, с народом справиться можно!
– Опять же царь за это по головке не погладит.
– А царю что ж… если завоюем, ему же лишние земли достанутся.
– А ты бы пошел воевать?
– С радостью, только запасов давайте.
Строгановы задумались.
– Дело-то хорошее бы было, только без тебя-то трудненько нам будет.
– Жили ж и без меня, проживете и еще, а управлюсь с татарвой, ворочусь назад к вам, все, что и возьму-то, назад ворочу.
– Ох, управишься ли?
– Да уж это не ваша забота! Зато татары больше носа не покажут, подневольные наши будут, будем с них дань брать!
– А с них есть что взять, одних мехов сколько!
– То-то и оно! Так по рукам, что ль?
– Была не была!
Ударили по рукам, и закипела со следующего утра работа: челны, как блины, строились ежедневно.
Глава одиннадцатаяВ глушь Сибирскую
Запестрела Чусовая-река челнами, словно Волга-матушка; никогда не видала эта река на себе столько челнов сразу, как теперь, не видали ее воды и того, что творилось теперь на ее берегу.
А на берегу происходило что-то необыкновенное. Пятьсот сорок человек стояли с открытой головой перед временно устроенным иконостасом, уставленным образами, три попа служили напутственный молебен. Усердно молился народ, кладя земные поклоны, но никто не молился усерднее четырех человек: двух братьев Строгановых, Ермака Тимофеевича да Ивана Ивановича Кольцо. Бог весть, какие у каждого из них были мысли в голове, только искренняя молитва рвалась из души каждого.
Молебен кончился, стали подходить к кресту. Первый подошел Ермак, затем Строгановы, Кольцо и наконец, один за другим, казаки.
– Иван Иванович, как приложатся все ко кресту, собери, голубчик, тогда круг! – обратился Ермак к Кольцу, отводя его в сторону.
– Ладно, атаман! – отвечал Кольцо, отходя к казакам.
Ермак направился к стоявшим в стороне Строгановым.
– Ну, вот сейчас и распрощаемся с вами! – сказал он, подходя к братьям.
– Так-то так, Ермак Тимофеевич, – отвечал Дементий Строганов, – только добрый ли час затеял ты для выезда?
– А что?
– Знаешь, какой нынче день? Ведь ноне первое сентября, Новый год.
– Ну, что ж? С Нового года и новое дело, на что лучше? – весело отвечал Ермак.
– А погляди-ка вон в ту сторону, ничего не приметишь? – заговорил Григорий, указывая рукою на север.
Ермак начал всматриваться в степь. Вдали едва виднелось несколько точек.
– Дичь какая-то, – проговорил он.
Строгановы невольно засмеялись.
– Дичь-то дичь, только какая?! – промолвил Григорий.
Ермак поглядел на него:
– Какая же?
– Соседняя! Это – вогуличи или остяки, отсюда не разберешь, давно уж мы их не видали, с тех пор как ты у нас.
– Что ж это они нынче расходились?
– А то, что остался бы ты на денек, на два у нас.
– Зачем же это?
– Заступился бы, а то, того и гляди, налетят эти соколы да разнесут все до ниточки.
– Ну, вот выдумал что! Сколько времени не нападали, а нынче нападут.
– Не нападали потому, что знали про тебя.
– А откуда они знают, что меня нет?
– А нешто они сборов не видали? Это ведь шельмовой народ!
– Поверьте, ничего не будет, а откладывать отъезд некстати. Сами сказали, что ноне Новый год: отложим дело, так весь год и придется откладывать.
– Право, Ермак Тимофеевич, остался бы! – просил Строганов.
– Нет, что хотите, только не это, не то мои молодцы закручинятся, а закручинились они – беда!
В это время круг уже собрался. Ермак пошел по рядам.
– С Новым годом вас, добры молодцы! – приветствовал он свою дружину, сняв шапку. – Дай бог, в добрый час дело зачать, а дело доброе. Много мы виноваты перед Богом, царем и людьми добрыми, загладим свою вину, искупим грех. Теперь в последний раз скажу вам: всякий волен идти со мной или здесь остаться, время еще не ушло, пока не двинулись в путь!
– Все за тобой, атаман, пойдем! – послышались голоса.
– Только, чур, не пенять потом. Жить мы будем не так, как жили на Волге, на святое дело идем, не на разбой, потому и исполнять строго, что мною приказано: безобразий и пьянства чтобы у нас не было! Коли согласны, так пойдемте, а нет, тогда и идти нечего!
– Согласны, пойдем, что толковать! – кричали казаки.
– А коли так, так с богом, валяй в челны и в путь. Батьки, – обратился он к попам, – вы с образами ступайте вперед!
Торжественно двинулись казаки, предшествуемые священниками с образами.
Весело шли казаки, лица их сияли, с любовью глядели они на реку, на челны, все это напоминало им прежнюю жизнь.
– Ну, молодцы, дружно в путь, с богом! – скомандовал Ермак. – Прощайте! – обратился он к Строгановым.
Те сняли шапки и поклонились.
– Дай бог час добрый! – напутствовали они отплывающих казаков.
Весла дружно поднялись на всех челнах и опустились в воду.
– Кланяйся кормилице матушке-Волге! – проговорили многие казаки, глядя на быстро катящиеся волны реки.
– А поздненько-таки мы собрались, Ермак Тимофеевич, в путь, – заговорил Кольцо. – Дорога дальняя, а сам знаешь, как рано здесь начинается зима, недалеко уедем мы по такой быстрине.
– Что ж, дело наше не к спеху, с татарами еще успеем подраться, а признаться, мне уж больно хотелось вырваться от Строгановых: грех слово молвить, люди они хорошие, только жить у них надоело, просто одурь какая-то взяла.
– Да, грех таить нечего, прискучило изрядно, а вот теперь словно другим человеком стал, как почуял под собой воду, словно переродился, так и пахнуло старым на меня!
– Что говорить! Казака, знать, в котле не вываришь: без воды да волюшки, как рыбе без воды, не жить ему.
А челны хоть и медленно, а двигались вперед, и издали была видна на берегу кучка людей, не трогавшихся с места. Это стояли Строгановы со своими холопами и пристально глядели вслед на исчезавшие челны.
– А невесело им без нас-то будет! – промолвил Кольцо, указывая головой на стоявших. – Жалко небось нас, вишь, до сих пор стоят!
– Бог их знает, жалко или нет, только без нас им плохо придется, может, об этом и тужат. Вон и ноне, уехать мы не успели, как зверье уже показалось.
– Видел и я, да, вправду сказать, промолчал, тревожить никого не хотел.
– Чего тревожить, они и сами увидали их, просили остаться хоть на один денек.
– Ну, уж это зачем их баловать! – засмеялся Кольцо.
– Известно, я отказался, только по-настоящему остаться бы надо было. Сам знаешь, что за народец, показался он недаром, наверное, на грабеж явились.
– Известно, не без этого.
– То-то и оно; все равно мы по такой быстрине не больно далеко уедем, придется на ночевку к берегу причалить, мест здесь не знаем, а люди-то, как умаются, уснут как убитые.
– Дело известное! – подтвердил Кольцо.
– А зверье это прямо не нападает, выследит да и грянет на сонных; долго ли перерезать?
– Ну, этого им не удастся, это ведь не дома заснуть, чай, караульных поставим.
– А что караульные-то поделают? Усталого да сонного человека пушкой не поднимешь!
– Э, полно, атаман, нападут, так разделаемся не хуже, чем с татарами.
Вечерело; оба берега покрыты были густым лесом.
– Точно Волга-матушка! – говорили казаки.
– Волга! Тех же щей, да пожиже влей. Вишь, Волгу нашел, нешто та такая? Да из нее, матушки, три Чусовых в ширину выйдет, а в длину и не перечесть сколько!
Между прибрежными кустами показалась какая-то фигура; она шла в том же направлении, что плыли и казаки. Последние начали всматриваться в нее.
– Гляди, какое чудище плетется!
– Какое чудище, поп словно!
– Откуда здесь попу взяться?
– Мало ли их где шатается!
Один из челнов с казаками начал приближаться к берегу. Вскоре он причалил, и казаки залегли в кустах. Недолго им пришлось поджидать заинтересовавшую их фигуру. Вблизи куста появился монах.
– Благослови, отче святой! – обратились к нему казаки.
Монах оторопел, отскочил назад и хотел пуститься наутек. Он давно уже заметил челны и старался незаметно пробраться кустами, предполагая в казаках разбойников, а те неожиданно выросли перед ним.
– Чур меня, наше место свято! – забормотал он.
– Да ты не бойся, мы не лешие, люди добрые, только чудно нам показалось, зачем это ты путаешься здесь?
– Ради спасения души! – отвечал, немного ободрившись, монах.
– Какое тут спасение? Того и гляди, попадешься к какому-нибудь лешему в лапы, голову снимут.
– За что мне, убогому, снимать-то ее?
– А хочешь с нами ехать?
– А вы куда путь держите?
– А про то наш атаман знает!
– Коли вы люди добрые, худа со мной не сделаете, так что ж – мне все едино.
– Зачем нам худо с тобой творить!
– Ты почто это народ-то набираешь? Гляди, атаман, пожалуй, за это спасибо не скажет! – заметил один казак другому.
– А что атаман, ему нешто лишний человек помешает?
– Да ведь он монах, на кой он нам? У нас и так три попа!
– Зато монаха нет, атаман еще спасибо скажет!
– В реку спустит.
– Э, да что толковать, садись, отче, в челн, на привал приедем, атамана спросим.
Монах нерешительно направился к челну.
– А ты, отче, откуда будешь?
– Из Соловок, братия!
– Сам ушел аль прогнали?
– Бежал, братия, не по плоти работа!
– Так!
В это время в воздухе что-то просвистело и шлепнулось в воду.
– Вот оказия, что бы это было?
– Должно, рыба!
– Какая же это рыба свистит?
Послышался снова свист, и стрела впилась в лодку.
– Вона, какая штука!
Один казак вдруг вскинул на руку ружье, грянул выстрел, и мертвый остяк скатился в воду.
Глава двенадцатаяНочная стычка
Беспокойно провели ночь казаки. Несколько раз они вскакивали по сигналу часовых.
Для ночлега Ермак нарочно выбрал большую поляну. Лес всегда мог укрыть неприятеля. На открытой же местности подкрасться было несравненно труднее, и Ермак не ошибся в расчете.
Измученные с непривычки после долгой сидячей жизни казаки рады были привалу, и едва запылали костры, как большая половина их повалилась наземь и уснула; остальные тоже не заставили себя долго ждать – им было не до ужина.
Ярко освещали костры поляну и сидевших на некотором расстоянии от стана караульных. Все спало мертвым сном, только лес, окружавший поляну, глухо шумел, словно выражал свое неудовольствие за нарушенный покой.
Сначала караульные бодрились, прохаживаясь взад и вперед, но усталость начала брать свое, глаза невольно слипались, все члены отяжелели, некоторые из караульных не выдержали и присели; скоро дремота стала совершенно одолевать их.
– И чего здесь караулить? – рассуждал один чуть ли не вслух, стараясь разогнать сон. – Чего караулить? От кого? Тут небось и человека-то никогда не бывало, звери одни и есть тут, да нешто они пойдут на огонь, вишь, как светло, днем точно. Так только зря народ беспокоят. А хорошо бы было теперь уснуть, куда хорошо бы. – И он будто в доказательство клюнул носом, затем голова его свесилась на грудь, и послышался легкий храп.
Но тут же казак встрепенулся.
– Эк меня разобрало! – проворчал он с досадой, протирая глаза. – Хорош караульный тоже! Звери не звери, а черт его знает, что может быть. Нет, уж лучше поразмяться маленько, – порешил он, желая подняться; но вдруг замер на месте и уставился глазами на опушку леса. Там что-то ярко блеснуло.
Блеск показался в другом, третьем месте.
«Что бы это такое было? – невольно пронеслось у него в голове. – Уж не леший ли шутит надо мной!» – думал он, не без робости оглядываясь кругом.
Товарищи его по караулу чуть ли не все дремали.
– О, чтоб вам пусто было! – проворчал он.
На земле вдали показалась какая-то тень; казак впился в нее глазами, он теперь боялся пошевелиться и на всякий случай приготовил ружье.
Тень между тем хотя и медленно, но продвигалась вперед, по направлению к казацкому стану.
– Чур меня, чур! – шептал казак, но, нечаянно взглянув в сторону, заметил, что таких теней было несколько.
«Э, дело-то неладно, это не старые ли приятели татары посчитаться хотят?» – подумал он.
– Ну-кася попробую; коли леший, так с ним ничего не поделаешь, а коли ворог какой, так авось откликнется, – говорил он, прицеливаясь.
Грянул выстрел, остальные караульные встрепенулись и, не зная зачем, тоже выпустили по залпу.
Страшный гул пронесся от выстрелов по лесу, и поляна сразу оживилась. Разбуженные казаки повскакали на ноги и схватились за ружья; ползущие по земле тени, вскочив с земли, бросились без оглядки в лес.
– Вот она штука-то, – весело воскликнул казак, произведший тревогу, – давно бы пульнуть мне, все веселее бы было, теперь небось и смена сейчас будет.
Ермак между тем допытывался о причине тревоги и никак не мог добиться толку.
– Зачем ты стрелял? – спрашивал он, подходя поочередно к караульным.
– Да я выстрел услыхал и сам выстрелил…
– Кто же первый выстрелил?
– Не знаю, надо полагать, там дальше кто!
Наконец он добрался до виновника тревоги.
– Ты, что ли, стрелял? – спросил его Ермак.
– Я, атаман.
– В кого же?
– Не знаю, тут их, кажись, не один был.
– Да кто был-то?
– А прах их знает! Может, леший, а может, и другой кто, а все поглядеть надо – я ловко прицелился; да вон он и темнеет, знать, угодил.
Ермак направился к темневшему на земле силуэту.
– Атаман, постой, погоди! – остановил его казак.
– Тебе что? – спросил тот его.
– Захвати и меня с собой, а то, не ровен час, черт его знает, кто там лежит.
– Пожалуй, пойдем, коли есть охота.
Они прошли шагов пятьдесят и наткнулись на труп, который лежал ничком; голова уперлась лицом в землю; в руках был натянутый со вложенной стрелой лук.
– Однако ты его угостил вовремя!
– И то, вишь, чем он хотел в меня пустить!
– Ты говоришь, их много было?
– Да спервоначала я вот этого одного увидал, гляжу, ползет что-то, я с него глаз и не спускал, а там глянул нечаянно в сторону, а они в разных местах, словно кочки какие, ну и я тарарахнул, да те-то, должно, убежали.
Ермак, выслушав, отправился в стан.
– Нужно, Иван Иваныч, побольше костров развести, – обратился он к Кольцу, – да караул усилить, на нас хотели напасть.
– Кто?
– Да не знаю, лежит вот там один убитый, только я таких отродясь не видывал!
– Дай-кась, атаман, я схожу поглядеть, – вызвался подвернувшийся Мещеряк, – я всех ведь знаю.
– Да что проку-то будет из этого?
– Вот погляжу, а там будет видно: спать нам ложиться аль за что другое приниматься.
– Сходи, пожалуй.
Мещеряк отправился и скоро возвратился назад.
– Остяк! Народ это скверный! – проговорил он, подходя к атаману.
– Чем?
– Самый скверный, ехидный!
– Так что же теперь делать с ними?
– Прежде всего, атаман, надо за лодками присмотреть.
– Да там двадцать человек моих!
– А их, может, двести, они всегда толпой таскаются.
– И по-моему, Ермак Тимофеевич, не мешало бы туда послать побольше народу, ведь без челнов нам шагу нельзя сделать, там ведь и запасы наши все, – вмешался Кольцо.
– Ну, будь по-вашему, – согласился Ермак.
– Только поскорей, а то остяки, может, уже рыщут, отыскивая челны, – нетерпеливо говорил Мещеряк.
– Так возьми человек пятьдесят да и ступай с ними.
– Нет, уж туда пускай идет кто другой, а я здесь нужен буду.
– Что же тебе здесь-то делать?
– Говорю, они народ ехидный: услыхали выстрелы и спрятались здесь же где-нибудь, а как тревога-то поутихнет, они пожалуют, только уж похитрей.
– А нешто мы перехитрить не сумеем? Чай, не глупее их! – засмеялся Ермак. – И вот что, Иван Иванович, я раздумал костры разводить, да и эти-то притушить не мешает, разве только один оставить.
Кольцо и Мещеряк взглянули на атамана с недоумением.
– Да ведь без огня-то мы и не увидим, как они подкрадутся к нам.
– Без огня-то мы их лучше подстережем.
Кольцо, ничего не понимая, отправился передать казакам приказание Ермака. Мещеряк стоял и почесывал затылок.
– Ступай-ка с богом к лодкам, возьми с собой молодцов! – обратился к нему атаман.
– Твоя воля, – отвечал тот.
Костры были потушены, оставался только один, слабо освещавший стоянку казаков.
Ермак пошел по лагерю, отыскивая Кольцо.
– А, вот ты где, Иван Иванович! – окликнул он его, подходя к группе казаков, с которыми стоял Кольцо. – Дело к тебе есть, – прибавил он.
Кольцо отошел в сторону.
– Что за дело? – спросил он атамана.
– Мещеряк хорошо знает этих зверей, пожалуй, его и правда, что они выжидают, пока мы успокоимся, чтобы снова нагрянуть, так нужно будет упредить их.
– Как же, атаман, мы их упредим в лесу-то? Их здесь сам леший не найдет, да еще в темноте такой!
– Зачем в лесу? Мы с тобой возьмем молодцов, разойдемся в разные стороны да и заляжем. Как только они из лесу покажутся, так мы и встретим их по-приятельски, я и огни-то нарочно приказал потушить, чтобы незаметно было, как отправимся.
Долго не мешкал атаман. С несколькими десятками казаков пробрался он почти к самой опушке и залег. То же проделал и Кольцо, только с противоположной стороны поляны. В стане снова все утихло; оставшиеся там казаки завалились спать; костер слабо освещал лагерь. Прошло более часа; ничто не нарушало тишины.
«Нет, знать, выстрелов перепугались! – подумал Ермак. – Должно, сбежали, а жаль, поучить бы их маленько следовало, чтоб в другой раз поумнее были».
Прошло еще некоторое время, Ермак начинал терять терпение.
В это время в лесу, недалеко от опушки, раздался треск сучка. Ермак навострил уши, но опять все замерло.
Атаман приложился ухом к земле и стал прислушиваться. Немного спустя он шепотом передал приказание лежавшему с ним рядом казаку приготовить ружье. Он явственно услышал многочисленные шаги. Прошло еще несколько минут, и при едва заметном отблеске от костра показались тихо двигавшиеся фигуры.
Вот они вышли на опушку, с каждой минутой число их росло, они находились в нескольких саженях от казаков.
Вдруг грянул залп. Остяки остолбенели от неожиданности; прошло несколько мгновений – раздался второй залп. Перепуганные и растерянные, остяки бросились врассыпную, попадая под меткие удары казаков…
Глава тринадцатаяВ пещерах
Прошло бабье лето, а с ним ушла и ясная, теплая погода, загуляли по небу свинцовые тучи, заморосил мелкий, как из сита, дождик, пронизывающий до костей, изменилась и природа: лес, похоже, и не бывал никогда здесь, висят только голые скалы по обеим сторонам реки, словно сжимая ее и не давая ей волюшки разлиться в стороны. И еще быстрее, бурливее течет в этих местах Чусовая, еще труднее справляться с ней казакам. Житье настало трудное; целый день льет дождь, мочит он и ночью; приютиться негде, разводимые костры не горят, тлеют и чадят только дымом, выедающим глаза. Ни просохнуть, ни согреться не представляется никакой возможности.
Приуныли казаки, не слышно между ними ни веселого говора, ни песни, все хмурые да пасмурные.
Невесело на душе и у Ермака, тяжко ему смотреть на своих добрых молодцев, жаль ему их, да что ж поделаешь!
– Коли еще неделька такая постоит, того и гляди, зима станет, – говорилось между казаками.
– Да, что-то мы будем делать; зимой не больно поплывешь!
– Ну, на такой реке и зимой можно долго плыть, вишь, быстрина какая.
– Говорят, с такой быстриной далеко не уедешь; с ней, как с чертом каким, не справишься.
Те же думы одолевали и Ермака с его подручниками Кольцом и Мещеряком.
Последний за свою сметливость, удальство и знание пожалован был есаулом.
– Скоро, Ермак Тимофеевич, и на зимовку станем, – говорил он Ермаку.
Тот только поглядел на него молча.
– Волей-неволей станешь, – произнес он немного спустя, – только не хотелось бы в таком месте, как это, вишь, степь голая кругом. Оно, положим, построим землянки, окопаемся, да что проку-то? Ни тебе леса, ни тебе зверья какого! Чем будешь зимой отапливаться, чем кормиться, запасы-то нужно приберегать, путь дальний… ну-ка не хватит.
– Да, Ермак Тимофеевич, признаться поздненько мы уехали; кабы с весны, где бы теперь были… – невесело проговорил Кольцо.
– Не тужите, – принялся утешать их Мещеряк, – коли не сегодня, так завтра и лес снова покажется; оно хоть и не дремучий, а все же лес, зато дальше такие лесища пойдут, что ни за что не продерешься сквозь них. Значит, и топливо будет, и еда, тут зайцев одних не оберешься.
– Кабы твоими устами да мед пить!
– Уж поверь слову, место-то я хорошо знаю, а насчет тревоги какой, так не могу и думать, сам видишь, сколько времени едем – человека не видим.
– Не видим потому, что научили последний раз знатно, а что до тревоги, так без нее нам скучно.
Мещеряк, как оказалось, действительно знал местность: немного прошло времени, как вдали засинели леса.
– Не правду я, что ль, говорил, атаман? – похвалялся Мещеряк, указывая рукою на темнеющую полосу леса.
– А тебе нешто не верят! – отвечал Ермак.
Было еще светло, солнышко только хотело спрятаться, как по обеим сторонам реки снова зазеленел сосновый лес. Повеселели казаки, озираясь по сторонам.
– Ноне Бог смиловался, – говорили они, – и леском порадовал, да и погодку дал, хоть маленько пообсушились, а то просто беда была!
Неожиданно атаманская лодка начала причаливать к берегу, за ней потянулись другие…
– Ну, вот и добрались мы до зимовки, коли на то твоя воля будет, атаман, – говорил Мещеряк, обращаясь к Ермаку.
– Зимовать-то пора, только бы место подходящее нашлось, – отвечал тот.
– Об этом не тужи, я только помалкивал, а это я место знаю: не раз в нем бывал; о землянках нам и думать нечего, готова такая землянка, лучше и не придумаешь.
– Поглядим, спасибо скажем, коли правда. Только в каком это месте будет, удобно ли челны будет перетащить?
– А вот увидишь, недолго ждать-то.
Пройдя не более десяти минут, Мещеряк остановился.
– Погляди, Ермак Тимофеевич, коли любо это место, так здесь и зазимуем! – проговорил он.
– Да где же здесь зимовать? Тут ущелье какое-то, и землянок нельзя построить, потому как один камень.
– Зачем нам их строить, говорю, готовы, да не одна, а две.
– Да ты рехнулся, что ли? Где же нам в двух землянках поместиться! – с сердцем произнес Ермак.
– Ты, атаман, не серчай, вот погляди в камне эту дыру, а вон напротив и другая.
– Ну, вижу, что ж из этого?
– Так вот это и есть землянки, да такие, что если бы нас вдвое больше было, так и то бы поместились.
– Кто же их устраивал?
– Знать, сам Бог, человеку так-то и не устроить.
Ермак двинулся к одному из черневших отверстий в камне.
– Погоди, атаман, – крикнул ему Мещеряк, – так ничего не увидишь, надо с лучиной идти туда.
Зажгли сучья, и несколько человек двинулись в пещеру. Пройдя несколько шагов, они остановились в изумлении.
Перед ними открылся громадный сводчатый зал, стены и потолок которого, покрытые кристаллами, зажглись и засверкали тысячами разноцветных огней от горевших сучьев.
«Да что ж это такое, словно палаты царские!» – пронеслось в голове у каждого.
– Тут напротив и другая такая же есть, только маленько поменьше будет, – объяснил Мещеряк.
– Так мы туда, в меньшую-то, челны да запасы свои сложим, а здесь сами останемся на зиму, кажись, тепло будет, – проговорил Ермак.
– На что теплей, а что касается другой пещеры, так там все поместится, да еще и людям места будет.
Ермак перекрестился и отправился к своим казакам.
– Ну, братья-товарищи, вот мы пока и у места, будет на холоду маяться, зимовка готова, идите в пещеры да костры разводите, а там Богу помолимся да и заживем. Образа-то внесите.
Не прошло и полчаса, как в обеих пещерах запылали костры, и чудное зрелище представилось глазам измученных тяжкою дорогою казаков. Пещеры озарились ослепительным светом. Несколько казаков устанавливали в виде иконостаса образа; священники и приставший к казакам монах облачились в церковные одежды. Наконец все приготовления закончились, и в первый раз за несколько тысяч лет своды пещеры огласились словами молитвы. Сама обстановка произвела глубокое впечатление на казаков; не было ни одного человека, который не молился бы, во все время всенощной все стояли на коленях. Стоял и Ермак, и его молитва была усерднее всех. Он хорошо сознавал, что вся ответственность за предприятие, за каждого человека лежала всей тяжестью на нем одном, и просил он теперь у Бога помощи. Быстро, как показалось всем, прошла всенощная; нужно было приниматься за обыденную работу. Кашевары установили над кострами котлы и принялись за стряпню; остальные осматривали и чистили оружие.
– Иван Иванович! – обратился Ермак к Кольцу. – Завтра хоть и Покров, словно бы и грешно под праздник-то, а все-таки ради новоселья, по-моему, не мешало бы молодцам пожертвовать бочонок зелена вина, ведь они его сколько времени не пробовали. Как ты думаешь, батька, грешно или нет? – прибавил он, обращаясь к подвернувшемуся в это время попу.
– Странствующим и путешествующим разрешается, а поелику мы все находимся в странствии, то само собою разумеется, что чара вина будет душеспасительна.
– Ну а коли разрешается, так и толковать об этом нечего, пусть себе выпьют во здравие.
Быстро пошла чара по рукам казацким, краской загорелись их лица, вино огнем полилось по жилам, каждый был весел, доволен тем, что может отдохнуть, размять свои измученные члены.
Принялись за ужин, как вдруг у входа в пещеру раздался рев. Сначала казаки всполохнулись, переглядываясь с недоумением, но вскоре раздался веселый неудержимый хохот. Рев повторился еще сильнее, громом перекатился он под сводами пещеры.
– Милости просим, дорогой гость!
– Лохматый черт!
– Мишка косолапый! – послышались с разных сторон голоса.
Грянул меткий выстрел, за ним послышалось хрипение, и все умолкло.
Через минуту громадный медведь лежал среди пещеры.
– Это нам Бог на новоселье послал, вишь, какие окорока будут! – говорил весело казак, принимаясь снимать со зверя шкуру.
– А вход все-таки завалить следует.
Некоторое время спустя казаки улеглись спать.
Глава четырнадцатаяНочная буря
Недолго пришлось спать Ермаку; проснулся он и спросонья с удивлением огляделся кругом. Он забыл, где находится; чуть горевший костер слабо освещал пещеру, лица спящих казаков. Снаружи доносился какой-то непонятный шум. Внезапно холодный воздух широкой струей ворвался в пещеру и задул последний огонь – наступила темнота, только блестели уголья. Ермак вскочил на ноги. Он не мог понять, что это значит. Самые разнообразные мысли быстро пронеслись в его голове. «Не дикари ли бродят, не ожидать ли их нападения?» – подумалось ему. Осторожно начал он пробираться к выходу, боясь в темноте кого-нибудь задеть и разбудить. Подходя к нему, Ермак едва устоял на ногах: так яростно врывался ветер. Атаман вышел наружу. Небо было черно, как чугун, ветер, казалось, сотрясал ущелье, завывая, как стадо голодных волков; расходившаяся Чусовая ревела диким зверем.
«Ох, не унесло бы челнов наших! – обеспокоенно подумал Ермак. – Не побудить ли молодцов, чтобы перетаскали их на место?»
Несколько минут он простоял в раздумье.
«Где же в такую темь таскать их! – решил он. – Будь уж что будет».
Сильный порыв ветра заставил Ермака вернуться в пещеру. Наспех загородив вход, он подбросил хворосту в еле тлевший костер и улегся на свое место. Но тяжкие раздумья мешали ему заснуть…
Неожиданно Ермаку вспомнились предсказания Власьевны, колдуньи, и он повеселел.
– До сих пор все шло, как она говорила, а коли говорила правду, так все, значит, будет благополучно, а там и венец царский! – засмеялся он. – И чего только старая карга не выдумает – «венец, вишь, Ермак царем будет»…
Прошло часов около двух; сквозь щели загороженного входа начал пробиваться свет, но буря не унималась, и сладко спалось казакам в тепле под свист и вой этой бури.
Наконец рядом с Ермаком потянулся и зевнул Кольцо, потом приподнялся и сел.
– Что, выспался, Иван Иванович? – спросил его Ермак.
– Уж и не помню, когда спалось так знатно, а ты давно ли проснулся?
– Давненько-таки, буря поднялась, загородку нашу свалила, огонь потух. Боюсь за челны, как бы их не унесло!
– Я схожу сейчас, погляжу!
Кольцо встал и вышел.
«Спасибо Мещеряку, – думалось Ермаку, – в хорошее место привел, в землянках совсем не то было бы, да и опасней – здесь все-таки все вместе».
– Ну, вовремя же мы, Ермак Тимофеевич, попали на место! – проговорил вернувшийся Кольцо.
– А что?
– Погляди, какая зима стала – снегу-то чуть не по колено.
– А челны видел, целы? – спросил Ермак.
– Все целы, пересчитал; только что с ними делается – страсть!
– А что?
– Как щепки в гору так и подбрасывает их; ну уж и реченька, куда бурнее Волги-матушки, волны такие, что и не видывал я никогда.
– А на море-то Хвалынском?
– Так то море, а я про Волгу.
– У той, матушки, шири, простору больше, так чего же ей бушевать, а тут, видишь, река-то как скована!
– Как встанут, – переменил разговор Кольцо, – так за уборку примемся, что ль?
– Да какая же уборка, челны стащить на место, вот и уборка вся.
– А там нужно место все в окружности осмотреть.
– Само собой, надобно же знать, где живешь.
Было уже совсем светло, когда казаки поднялись и принялись за работу. А работа была не из легких – перетаскивать челны с берега в пещеру. Лишь к вечеру управились казаки… К этому же времени была сбита и дверь из бревен.
– Ну, теперь уж мишка в гости не явится больше! – говорили казаки, смеясь.
– А жалко, прежде всего шуба была бы, а там мясо!
Прошла еще ночь, и с раннего утра закипела работа. Застучали топоры в лесу (заготавливалось на зиму топливо), затрещали ружейные выстрелы по разному зверю. Наступил вечер, казаки были оживлены, разговоры их лились рекою, все были веселы.
– Ну и дичины же, братцы мои, страсть Господня, только стрелять успевай!
– Да, здесь сыты будем!
Снег как выпал, так и остался на всю зиму, только Чусовая долго не замерзала, наконец стала и она. Мороз сковал ее бурные волны.
И потянулась день за днем зима со своими короткими днями и длинными ночами. Но казаки были веселы, довольны, собираясь с новыми силами, чтобы пуститься в дальнейший путь.
Глава пятнадцатаяГрамота царю
Возвратясь домой с проводов Ермака, Строгановы приуныли. Бог весть, удастся ли поход Ермака! Коли удастся – хорошо, они могут жить, не опасаясь набегов кочевников, а ежели не удастся, если он погибнет в этом походе – тогда ой как нелегко им придется.
Рано потухли огни в их хоромах, давно уже улеглись все на покой, только Фрося одна не спит; горит она вся в огне, грудь высоко поднимается, шелковое одеяло сползло и валяется на полу, и хотелось бы уснуть ей, да сон бежит от нее. Словно наяву видит она московского боярина, ласково так, приветливо глядит он на нее, шепчет речи любовные, и еще жарче делается Фросе. Вот он подходит к постели, наклоняется к ней, чтобы обнять; ей и хорошо и стыдно, хочет она набросить на себя одеяло, но его нет, а лицо боярина все ближе и ближе, она чувствует его дыхание, ей делается страшно, и она закрывает глаза.
– Чур меня, чур! – шепчет Фрося, боясь открыть глаза. Внезапно веки ее словно обожгло нестерпимым красным светом. С испугу она не могла понять, не могла объяснить себе, откуда этот свет; Фрося подбежала к окну и громко вскрикнула.
Все небо было залито кровавым отблеском, багровые клубы дыма неслись к облакам, в разных местах пылали постройки, окружавшие строгановские хоромы.
Крик ее был услышан, поднялась тревога, раздались выстрелы, наконец грянула пушка.
Фрося сама не своя металась по комнате. Бывали прежде нападения кочевников, но она знала об этом лишь понаслышке. Что, коли ворвутся сюда, схватят ее и увезут невесть куда, что с ней будет, что ожидает ее?..
Она схватилась за голову и, казалось, окаменела в этом положении.
Наконец огонь начал слабеть, шум становился меньше, выстрелы раздавались все дальше и дальше; было уже светло, когда все стихло. Про Фросю, казалось, все забыли, никто не входил к ней; мамушка ее совсем потеряла голову, мечась среди челяди, обезумевшей от страха.
Уже когда все утихло, тогда только она вспомнила про Фросю и бросилась к ней. Немало смутилась она, когда увидела ее у окна в одной сорочке.
– Солнышко мое красное, – заныла она, – что же ты раздетая, одевайся, матушка.
– Что это было? – не своим голосом спросила Фрося.
– Уж и не знаю, матушка, просто страсти Господни! На дворе поймали двух дьяволов, хотели расправиться с ними, а они как дым рассеялись… просто наваждение какое-то.
– Дикари напали, что ли, говори дело! – нетерпеливо проговорила Фрося.
– Говорю, дьяволы, матушка!
– Что же? Кончилось все?
– Все, как есть все кончилось, рассеялись они как дым, известно, против креста нешто возможно им устоять…
Строгановы совсем растерялись: большая часть построек сожжена, много имущества разграблено.
– Что же теперь будем делать? – растерянно говорил Григорий Григорьевич. – Народу теперь у нас наполовину уменьшилось, оставшийся ограблен, жить негде, да опять они, проклятые, могут опять напасть, что тогда делать?
– Сами виноваты, – проговорил задумчиво Дементий Григорьевич, – осторожности в нас нет, ведь утром еще заметили, как сновали они, окаянные, а разве они зря показываются? А мы вместо того чтобы придумать что дельное, спать завалились. Коли поселились в этой стороне, так о сне думать нечего. Уж хоромы нынче подожгли, чего же лучше? Как еще живы-то остались!
– Теперь, брат, об этом говорить нечего, попутал грех, в другой раз будем осторожнее, а теперь нам подумать нужно, как бы делу помочь. Со своим народом мы ничего не поделаем. Не кликнуть ли нам опять казаков с Дона аль Волги?
– Ох, боязно, брат, и Ермак-то у нас когда жил, так у меня душа не на месте была, того и гляди, проведает царь – беда будет.
– Какая такая беда? Выговорит, да и только.
– А как он в Москву вызовет, да в какую минуту на его грозные глаза попадешь! Ведь за ослушание он и голову велит снять.
– Уж и голову! Ведь мы его же землю оберегаем.
– Нет, брат Григорий, об этом деле нужно покрепче подумать…
Прошло несколько дней. Строгановы все думали, как бы получше устроить дело, но так ничего и не придумали.
– Знаешь, что надо, по-моему, сделать? – заговорил однажды Дементий.
– Аль придумал что?
– Кажись, придумал. Сам знаешь, царь всегда к нам был милостив: что ни просили мы, ни в чем отказа не было.
– Ну что ж из этого?
– А то, что пошлем-ка мы челобитную ему. Расскажем все: так, мол, и так, выручи, государь, пришли на защиту нам своих стрельцов, у нас у самих силушки не хватает.
Григорий с сомнением покачал головой:
– Будет ли прок-то?
– Что ж, попытка не шутка, спрос не беда!
– Так-то оно так, только если царь и смилуется, когда это будет? Ведь месяца два или три пройдет, не меньше!
– Что же делать-то? Если и вольницу кликнуть, нешто она раньше явится?
– А пока-то что делать?
– Бог милостив, как-нибудь промаемся.
Посылая челобитную, наказали братья гонцу в дороге не мешкать, а без устали ехать день и ночь…
Долгим показалось братьям время в ожидании возвращения посланного ими в Москву гонца. Медленно тянулись дни один за другим; в степи, где жили Строгановы, зима – самое тяжелое, скучное время. Прошло месяца полтора со дня отъезда гонца.
– По моему расчету, как мы наказывали Данилычу, ему уж дома пора быть, – говорил Григорий Григорьевич, нетерпеливо ходя по светелке.
– А господь с ним, пусть бы он хоть неделю лишнюю проездил, только бы с добрыми вестями возвратился назад.
– Ох, я уж и не знаю, чует мое ретивое что-то недоброе!
– Что загадывать раньше времени? Придет время – увидим.
Но ждать им пришлось еще немало – целых три недели. Наконец посланный, Данилыч, явился.
Войдя в комнату, он отвесил низкий поклон Строгановым.
– Шлет вам поклон и бьет челом Борис Федорович Годунов, – были его первые слова к братьям.
– Спасибо ему за память, – промолвил Дементий Григорьевич и тут же торопливо добавил: – Ну, как дела, все ли сделал, что нужно?
– Сделать-то сделал все, только не знаю, чем все дело кончилось! – отвечал тот.
– Как не знаешь? – удивились братья.
– Да так, призвал это меня Годунов, приказал вам челом бить и сказал, что с ответной грамотой на челобитную вслед за мной гонец будет послан.
– Что же это значит? Отчего же не с тобой ответ прислал?
– А господь его ведает! И так жил в слободе три целых недели, ответа дожидаючись, нагляделся на все там, думал, что живым не вернусь.
Братья с недоумением переглянулись между собою.
– Ты, Данилыч, что-то нескладное городишь! – проговорил Григорий Григорьевич.
– На что уж нескладней, хуже и быть не может!
Братья решительно не понимали его речей.
– Да ты о чем это? Толкуй о деле, про какую слободу поешь, разве тебя в слободу посылали? Ты в Москву ездил.
– Мало ль что в Москву! – отвечал Данилыч. – Да не все по-нашему делается! Царь-от в Москве и не живет, а в слободе.
– В какой слободе?
– Известно, в Александровской! И что только там делается, не приведи бог!
– Да что же делается-то, говори толком! – заговорили оба брата разом.
– Бросил Иван Васильевич Москву, туда и не заглядывает, переехал на житье в Александровскую слободу, а в этой слободе несколько виселиц поставлено да срубов, так на срубах постоянно секиры и лежат; ни виселицы, ни срубы не разбираются, а так и стоят постоянно.
– Зачем же это?
– Измену царь захотел изводить, бояр всех перевести; ноне боярин жив, а к вечеру и похоронят его!
Строгановы в ужасе молча слушали.
– Опричнину какую-то завел. Такая вольница, что не приведи бог, все стоном стоит от них, никому житья нет; дом спалят, жену молодую увезут, а нет такой – дочку, им все едино, – продолжал повествовать Данилыч. – Боярам то и дело на плахе головы секут, а нет, так в опале держат, ну людишкам их и беда. Как только боярин попал в опалу, так сейчас это самая опричнина налетит на его деревни и разнесет их по бревнышкам, скот и баб угонит, а мужиков, кои не успели бежать, перебьет.
Наступило молчание.
– Да что ж это за опричнина такая, ведь это хуже станичников! – заговорил наконец Григорий.
– И впрямь хуже, а что за люди, и сказать не умею, носят только они с собою метлу с песьей головой.
– Это зачем же?
– Не знаю, спрашивал я у добрых людей, да все разно говорили, так толку никакого и не добился.
– Не верится даже!
– Что уж тут! Прожил я, говорю, три недели, так столько страху натерпелся, того навидался, что за всю жизнь не увидишь.
– Челобитную-то как отдал?
– Да спасибо Борису Федоровичу Годунову, как бы не он, так ничего бы и не сделал я.
– Как так?
– А так. Первым делом, как приехал я в Москву, к нему пошел; говорят, он в слободе; призадумался я: как быть? Говорят, что и царь, и все в слободе живут, что нужно туда ехать. Приехал я в воскресенье рано, пошел ко дворцу. Годунов, говорят, там. И впрямь на дворе поймал его, грамоту отдал, он велел после обедни на дворе ответа подождать. Ударили к обедне, народу убогого на дворе страсть сколько – за милостыней пришли. Вдруг по хорам потянулись монахи, гляжу и глазам не верю: это царь со своими опричниками переодетые, тут же и Годунов находится. Диву я дался. Прошла обедня, опять тем же порядком воротился во дворец Иван Васильевич со своей дружиной. Народу стали милостыню раздавать, только и половины не роздали, как шум поднялся, народ шарахнулся в ворота, глядь я, а два здоровеннейших медведя на народ скачут, ну и я, известно, наутек пустился, одного убогого мишка сгреб да и смял, а на крыльце стоит эта проклятая опричнина да хохочет!
– Да не врешь ли ты, Данилыч? – спросил Дементий Григорьевич.
– Чего врать? О чем слыхал, того не говорю, а это все своими глазами видел, чуть сам под медведя не попал.
– Что же это такое сталось?
– Уж не знаю! Вот и стал я с того дня царский двор обходить, а все норовлю к Борису Федоровичу, челобитная-то у него ведь. «Погоди, – говорит он, – нужно время выбрать, какой на Ивана Васильевича час найдет». Прождал я целых три недели. Прихожу как-то раз к нему, спрашиваю: «Как наши дела», а он такой невеселый. «Поезжай, – говорит, – домой, нынче гонца пошлют вслед за тобой, пожалуй, раньше тебя поспеет». Ну уж, думаю, зачем баловать, лошади-то мои сытые, не выдадут. «Что ж дела-то?» – говорю. «Там в грамоте все сказано, поезжай с богом, прощай!» Вышел я, заложил лошадей и двинулся в путь. Гляжу, на площади народу видимо-невидимо, на срубах палачи с секирами похаживают. «Что такое?» – спрашиваю. «Трем боярам головы будут сечь!»
Перекрестился я за их душеньки да и ударил по лошадям. Спасибо, родные, выручили меня под Москвой.
– Как так? – спросили Строгановы.
– От станичников вынесли. Такая их страсть теперь развелась там.
– Да откуда же они взялись там? Ну, на Волге – дело другое, там уж их гнездо, а под Москвой – чудно что-то.
– Да что ж поделаешь, я уж говорил, что целые деревни опричнина разоряет, куда мужику деваться: семью перебьют, избу сожгут, ну и идет, известно, на разбой, в станичники. И не дай бог, попадется им в руки опричник. Какой только они казни не придумают над ним! Черти в аду того не выдумают, что они.
Тяжкое впечатление произвел на Строгановых рассказ Данилыча. Они не могли понять, объяснить себе, что бы означала такая страшная перемена в Иване Васильевиче, этом образцовом государе, которого так все любили, за которого любой готов был отдать свою жизнь. Каждое слово Данилыча было для них страшной неожиданностью. Они решили ждать гонца.
«Авось от того узнаем больше!» – думали они.